Попутный ветер

      Этой ночью Леголас мечется меж лихорадочными липкими сна объятиями и хриплым звуком собственного дыхания, не находя пути ни в воздушное небытие, ни в огненный жар рассвета. В нем рвется и ломается что-то невыносимо важное; горчит хвоей и кровью материнское надрывное «я люблю тебя», и отцовское леденящее и раздирающее звериными когтями душу «больше жизни».       Леголас привык верить, что семья у него есть. У него ведь отец есть, отец приходящий редко, улыбающийся скупо, говорящий сухими, отрывистыми фразами, что раскаленным песком сквозь пальцы ускользали, лишь кожу царапая; отец, которому говорить нужды не было — Леголас взоры его, туманно-сизые и бесконечно горькие, но не кровью — звенящей сталью — читать научился раньше, чем книги.       Отец любил его и в нем нуждался — любил молчаливо, осторожно, словно опасаясь, что единое лишнее слово иль яркий взгляд разрушат их хрупкий хрустальный мир. Любил — Леголас всегда знал это, сколько себя помнил, пусть в памяти не мог ни единой фразы прямо сказанной в пример тому отыскать.       Отец заботился, переживал, бушевал и проклинал, злился и цедил сквозь зубы слова, яда полные, взорами холодными одаривая — так потерять боялся и в смерти пустыне, и в жизни лабиринте. Но отпустил, отпустил ведь — потому что любил.       У него была и мать — невидимая, несуществующая и вездесущая. Она, улыбаясь ему из ночных теней, смеялась в солнечных бликах, обнимала колючими еловыми ветвями и жила в проливных дождях да тихих снегопадах. За жизнью его она наблюдала в золотом веков молчании с портретов, навеки замерев в кроткой улыбке, синем, с седым жемчугом и серебра паутины, платье да усталым прищуром светлых глаз, малахитовой пылью вырисованных; слушала из сухих и скудных отцовских о ней рассказов и жила — тлела — во взоре его, рваности движений, вечной тишины своих покоев, десятке витых серебряных тиар и едва заметной царапине-шраме на том месте, где некогда с троном короля ее собственный стоял.       Она была рядом, пусть давно его покинула. Отец не скрывал, но и не говорил — он знал, помнил, мог на вопрос ответить, взгляд отведя и голосу нарочито безмятежный тон придав. Леголас не спрашивал, дважды за свою жизнь услышав самое важное: отец и матушка друг друга любили, а матушка любила его. Больше жизни — ведь подарив ее ему, умерла. Спокойно, как говорили, в легких шелках сне. Он любил ее — как иначе? — и, пусть никогда не встречал, но знал — из чужих слов, собственных чувств и крови волнения в своих силах.       Его семьей был отец, которого следовало называть королем да дивный, пьянящий пряной сладостью ворох воспоминаний, ставший матерью. Домом его был замок, полный секрета шепотов, старины дыхания и грядущего серебряных зеркальных осколков, и Лес, живой, говорливый, переменчивый, точно Море иль в сто крат лучше и роднее, до тягучей боли на сердце любимее.       Леголас распахивает глаза и дышит громко, прочь гоня вязкие, жадные сна обрывки. Говорят, мир закончится скоро, а, значит, и дворец и Лес жить будут лишь в нем самом, прорастая, оплетая корнями, столь жизни жаждущими, сердце и разум, пищу в воспоминаниях и такой необходимой, лелеемой тоске находя.       Отец обещал любить его и быть рядом до тех пор, пока мир не подойдет к концу, и, быть может, чуть дольше; их больше друг у друга не было, но они были у этого, еще не отгоревшего свое, мира и у памяти. Они делили знание и неведение, прошлое и грядущее — всегда и навеки — делили кровь и еще кое-что важное. Леголас знает, пустым взором вглядываясь в чернеющий потолок: матушка с ним и по сей день, живет робкой тенью и напоминанием в его душе, сердце и плоти. Он не один, пусть их семья сломалась и рассыпалась.       Он гадает, кусая губы и не желая знать ответа, почему же, почему его nana, вслед за владыкой Орофером вернуться не пожелала, возрождаясь…       Скользит непривычная, резкая и режущая мысль, что владыка Орофер — владыка ли, без королевства и короны? Да, — отец говорил всегда, что да — и отца, быть может, знал лучше, и матушку, и Лес их. Лучше, всегда лучше — сам ведь создал, жизнь дал, взрастил. Владыка Орофер, как говорить в их народе принято было, стал когда-то всему началом и причиною.       Леголас видел в нем короля — отец держался точь-в-точь также, также голову склонял набок и взгляды такие же, студеные, равнодушные и бесконечные в своем величии бросал — пытался видеть в нем того, о ком легенды пели и отец с неохотою бывало рассказывал, но видел… Видел кого-то лицом и манерами на отца похожего, но им не являющегося. Понять это не получалось; разум отчаянно кричал, что обман это, не должно так быть… Но разве не владыка Орофер его семья, разве не его кровь течет в жилах отца и его собственных?       Леголас видит воина — уставшего, в доспехи обреченности и покоя, за которым скрывается лишь смиренное, закованного; озлобленного мужа, чья жена погибла по вине извечно презираемого и до сих пор ярко ненавидимого народца, и, кажется, совсем немного — отца, чье дитя кануло в небытие, а величайшее творением, каким стал некогда — он уверен — Лес и их королевство, ему давно уж не принадлежит, безвозвратно потерянное.       Он видит и понять может, но не желает. Не желает из детской, глупой обиды: как может кто-то столь на отца похожий им не являться? Почему чужак этот с до боли знакомым ликом — здесь, а отец, родной, настоящий — за Морем, куда ни душе его ни взгляду дороги нет? Почему отца нет ни на одном из кораблей, почему не является, явится ли вовсе?..       Леголас рассеянно думает, что понять родича может. Понять больные взгляды, непозволительной надежды полные, резкие речи, пошитые старой ненавистью и, быть может, ему знакомую обиду — на то, что внук явился, а не сын. Он может понять, и, разумеется, может простить глупую ссору из ничего. Станет ли? А нужно ли? Ему другое нужно, другое ищет он и желает получить; другое необходимо и предку. Ему нужен его отец; Ороферу нужен его сын.       Они семья? Связанные кровью, обрывками слухов и тем, кто был между, и остался в умирающем мире. Отец говорил ему, что семья — это всегда чуть больше, чем просто кровные узы. Есть у них это «чуть больше»? Леголас не знает — он так и не успел понять.       Он поднимается на постели, стряхивая с себя жалкие обрывки сна. Мгновением спустя он свешивает ноги; ступни касаются холодного пола. Леголас гадает, как скоро отступит ночь, в рассвете сгорая оловянным солдатиком, — одним из тех, каких у него в детстве было до ужаса много, и от которых и пепла не осталось, с тех пор, как случилось ему впервые стать безликой частью похоронной процессии. Тихо тикают часы; хмурятся в окно блеклые, едва заметные звезды.       Деревянные половицы едва слышно поскрипывают под его шагами, привычно и до одури заученно — Валар, сколько же лет провел он здесь, как давно покинул родной дом, чтобы не вернуться уж больше никогда…       Тихо, украдкою он выскальзывает из своих комнат, воровато оглядываясь. Спускается, едва на бег не срываясь по лестнице, перепрыгивая в ужасающе детской манере, столь отца раздражавшей, через ступеньки. Мысли спутываются в неряшливый пестрый клубок, шелестят и душат, крича многоголосым хором: «Семья ли? Семья?..».       — С добрым утром, — едва слышный голос, в едином звуке переплетающийся с шумом ветра и плаче прибоя, будто бы отрезвляет, огревая пощечиной. Леголас замирает, оглядываясь, и слабо улыбается, взглядами сталкиваясь с леди Келебриан, пристально, но мягко на него глядящей. — Пусть, кажется, еще чересчур рано, чтобы называть этот час «утром».       — Миледи, — неловко усмехается он, силясь скрыть собственное смятение. Келебриан смотрит на него прямо — он едва ли многим выше ее — в упор, но меж тем и до странности мимо, словно сквозь него. Она стоит, кутаясь в легкую шаль и в руках сжимая глиняную кружку — с чаем, угадывает Леголас, принюхавшись и без труда уловив терпкий травяной запах.       Она отмахивается, лукаво и отчего-то печально улыбаясь:       — Не стоит, сколько раз уж повторять. Не чужие ведь, в конце концов; да и, к несчастью, время придворного этикета и раскланиваний давно уж в лету кануло.       Леголас вновь улыбается; оба предельно хорошо знают, что и в следующий раз, и в тысячу последующих, он назовет ее «миледи», а она ответит уже заученными фразами, чуть поморщившись.       Он думает, что, кажется, знает, откуда та печаль во взгляде — Арвен, что когда-то была лишь немногим его самого младше, на последний корабль уж точно не явится. Как, быть может, и отец его, обещание давший, но давно и безнадежно опутанный корнями и ветвями, самое сердце захватившими и место в нем занимавшими чуть большее, чем он, Леголас.       — Тоже не спится? — не спрашивает, будто точно знает, по глазам прочитав. «Уж она-то умеет», — напоминает Леголас себе. — «Все матери так умеют». Ответа она не получает, в том, впрочем, и не нуждаясь. — Рассвет скоро.       Он кусает губы, утопая в зыбком и рыхлом — воспоминания, порой, все же сильнее нас — говорил когда-то другой его дед, отец матери, обеих своих дочерей потерявший, и его отца недолюбливавший. Он, кажется, когда-то водил дружбу с владыкой Орофером…       — Мы дождемся? — спрашивает Леголас, невесть зачем, жадно в лицо эльдие вглядываясь.       Он мало знал Арвен; и еще меньше — Арагорна, ведь век людей краток до невозможности, но Келебриан — шепчет странная мысль — на дочь похожа не лицом, но чем-то иным, сокрытым и причудливым.       — Последний корабль — это всегда надежда, Зеленолист, — она усмехается.       Леголас молча склоняет голову, и, более ни слова не сказав, наконец уходит, тихо прикрывая дверь.       «Вы слышите меня?», — робко зовет на осанвэ, надеясь не получить ответа — так было бы проще. Он собирается сделать то, что сделать было бы правильно, но оттого едва ли становится легче.       «Мне жаль; я вспылил, сказал то, чего не стоило. Я не могу отказаться ни от слов своих, ни от выбора, ни от чувств — в этом я себя неправым не считаю, поймите и вы. Я же могу понять вас. И оба мы можем попытаться начать сначала»       Выскальзывает, рождаясь багряным огнем, из черных чернил Моря солнце. Рассвет гремит и шепчет, смеясь криком чаек и парусами кораблей.       Леголас замирает.       «Твой отец наверняка очень любит тебя, раз готов смириться с подобными знакомствами», — ехидно фыркают ему в ответ. Леголас облегченно вздыхает: в голосе родича звучит не обида — насмешливость и не более.       «Сильнее, чем он готов признать».       «Не сомневаюсь. Я жду тебя, а куда идти — знаешь».       Леголас устало смеется, качая головой. Он поднимает лицо навстречу солнцу и небу — так жжется и сияет настоящее.       Куда идти он знает — чувствует, будто бы самой душой, гадая, не пресловутые ли то кровные узы. На самом деле ответ прост: он чересчур похож на своего отца, а его отец — на собственного, чтобы не понять друг друга, не зная.       Песок, уже нагретый солнцем, обжигает ноги, но Леголас бежит — бежит навстречу прошлому, которое предстоит ему с мертвым разделить и прочь от грядущего, которое стоило бы для живого, родного сберечь. Но у них впереди вечность — до конца мира и, возможно, чуть дольше; вечность, которую, быть может, стоит попытаться расколоть — разделить. На три ли части?