Попутный ветер

      Они сидят на песке. Вот так просто, совсем не по-королевски и, наверняка нарушив разом сотню правил этикета — Леголас не задумывается и не вспоминает, ведь он давно уж не принц. Сломанный в самый первый день десятки лет назад золотой венец принес облегчение, о котором он мечтал, но в кое верить не смел — отец не понял бы, не одобрил, и, пусть ни слова не сказал бы, разочарование в его взоре было бы излишне ярко.       Леголас украдкой глядит на профиль родича, резко выделяющийся на фоне алого неба, стремительно переменяющегося и выцветающего в блеклую лазурь. Это лицо ему знакомо и чуждо: Леголас узнает разрез глаз и скулы, растерянно глядит на иную, чуть более прямую форму носа, незнакомое, чуть более темное, медовое золото волос. Отцовские волосы ниспадали когда-то светлыми, будто седыми, косами; Леголас против воли вспоминает, какой цвет они приняли, кровью обагренные. Пред ним не отец, кто-то другой, пусть и похожий до ужаса — в который раз шипит ядовитой змеей.       Он думает: каково родичу было? Каково было умереть? Каково было умереть королем и, родившись вновь, стать никем, просто… Орофером? Было ли ему больно, было ли… Леголас не знает, как это, когда умираешь ты, но способен догадаться, каково потерять все, что имел, чем дорожил и чем жил.       — Как Вы вернулись? — робко спрашивает он, первым решаясь повисшую тишину разрушить. Тут же замолкает, пересохшие губы лихорадочно облизывая и гадая, задал ли правильный вопрос, не пересек ли ненароком грань дозволенного? Себя обрывает: они чужие, друг другу незнакомые, пусть кровью и связанные, спрашивать о большем — неуместно, непозволительно…       Орофер поворачивает к нему голову, устремляет взгляд несколько рассеянный, какой возникает, стоит только погрузиться в воспоминания излишне глубоко.       — Как и все, — горько усмехается он губами; глаза остаются, как и прежде, холодны да безмятежны, словно лесные пруды зимой, в лед закованные и в снега укутанные, но где-то далеко по-прежнему живые. — Эльфам гибнуть не следует, не таков был Его замысел… Каждому волей Его выбор предлагают: к жизни вернуться, коль пожелаешь, иль в Чертогах навеки остаться.       — Я выбрал первое и пережил несколько томительных часов или, быть может, и столетий; не разобрать, время там течет иначе — с владыкой Намо наедине, каждое при жизни мною свершенное, признаться, с раздражающей дотошностью разобравшего и на одни только два оттенка разделившего, — ты и сам, вижу, понял, какие именно; не смейся, не стоит, пусть и я подумал тогда, грешен, что в пропасти меж черным и белым еще добрые мириады цветов наберутся… Он, кажется, не очень доволен увиденным остался, но все же жив я теперь, если можно это жизнью назвать.       Леголас молчит, хмурится — ответа на вопрос, этой ночью ставшего причиной снов беспокойных и мятежных, не находя.       — Но если… — начинает робко, не зная, стоит ли о том говорить вовсе, однако решается — чего уж терять теперь? — Но если, если случится так, что не захочет кто возвращаться?       Орофер замирает. В лицо его смотрит внимательно, чуть удивленно, словно не понимая, о чем вопрос, к чему, о ком? Черты лица его будто заостряются, лихорадочным румянцем опаленные; взгляд отводит, им в седых морских гребнях теряясь.       — Тогда Судья Мертвых, — он усмехается, не увидев, но угадав заранее, как лицо внука изумленное выражение примет. — И как только не называют его… Владыка Намо каждому тогда дает десять лет на решение — согласиться ль все же иль навсегда в Чертогах остаться.       Леголас молча кивает, в задумчивости полные пригоршни песка набирая и сквозь пальцы пропуская.       — Почему вернуться решили Вы? — вопрос задает неправильно, неправильный использует тон, неправильно выделяя последнее слово — Леголас тут же понимает, виновато глаза пряча и надеясь, что странность его незамеченной осталась.       Орофер прищуривается, не спуская с него пристального взгляда, и вдруг насмешливо фыркает; усмешка в его глазах искрит и тлеет, утопая в старом, больном чувстве, названия не имеющем иль вовсе забытом.       — Надеялся, что смогу увидеть сына. Мы расстались, откровенно говоря, не самым лучшим образом. У меня, пожалуй, есть, что сказать ему; у нас обоих, как сейчас принято говорить, осталось одно… Незаконченное дело. Быть может, лишь из-за этого я не обрел в Чертогах истинного покоя и едва ли отыщу его теперь, если уж не встречу Трандуила.       «Малознакомым чужакам не говорят такого», — скользит мысль. Леголас хмурится, пальцем проводит по чешуйчатому верху найденной ракушки, старается не думать о том, что принесенный ветром солоноватый запах Моря вызывает одну только тошноту, и что в словах родича затаился сказанный вслух вопрос, и произнесены они были лишь для того, чтобы наконец узнать. Он не может — не имеет права — винить деда за это.       — Он мне обещал, — пытается было произнести он, но голос не слушается — подводит, срывается и хрипло падает, раскрывая излишне многое. Леголас криво улыбается, силясь вновь взять себя в руки. — Отец пообещал мне, я заставил его пообещать, что он будет на последнем корабле. Я думал, что смогу прождать, сколько бы ни пришлось, смогу дождаться, даже если столетия пройдут, я думал, что…       Замолкает, понимая: наговорил слишком много лишнего. Давно и надежно выставленные границы и барьеры скрипят и идут трещинами, грозя рухнуть вовсе, — Леголас не может позволить себе этого, в нем, пожалуй, надежды и без того куда больше, чем следовало бы.       Глаза в нарочитом спокойствии отводит, взор обращая в Море, к Морю и немного за него. Будущего не увидеть и не узнать, и, сколько ни щурься, за горизонт не заглянуть, ведь призрачным линиям лучше оставаться не пересеченными, а хрустальным замкам мечт — невидимо-далекими.       Он не привяжется и не попытается увидеть — понять — ведь Орофер чужой, неизвестный и излишне важный для незнакомца. Он, быть может, будет слушать, но никогда не услышит, будет смотреть, но не увидит, будет чувствовать, но не то, ненужное и неправильное — Орофер ведь ему не нужен. Нет, не так; не ему Орофер нужен. И Ороферу нужен не он.       Поэтому, не найдя в себе сил сказать кое-что важное им обоим, он спрашивает нужное себе:       — Значит, моя матушка осталась там?..       Вопрос таковым не звучит — так с грохотом обрушивается приговор его судьи, палача и обвиняемого, ставших одним.       — Твоя матушка? — несколько изумленно переспрашивает Орофер, словно ожидая любого вопроса, кроме этого. — Ох, дитя, я, право, даже не знаю, кого твой отец себе в жены избрал.       — О, — Леголас застывает, не зная, что сказать. Валар, у него и мысли не было, что такое возможно… Он пытается усмехнуться — ситуация глупа до невозможности и еще больше — неловка, но выходит плохо. — Она… Ее звали Эллериан; она было дочерью Морнэмира и Исилиэль, Вы, быть может, могли их знать.       Знал, разумеется, он знал их, был дружен — отец рассказывал, как с неохотой говорил и сам Морнэмир; Леголас не знает, зачем произнес это — просто посчитал нужным.       — Вот так? Да, знал, знал когда-то и Морнэмира, и дочерей его. Но, признаться, никогда бы не подумал…       Лицо Орофера приобретает странное выражение — слишком пустое, чтобы быть бессмысленным.       — Она любила меня, — с детским упрямством говорит Леголас, невесть к чему. — И отца любила, я знаю…       — Не сомневаюсь, — кривится в слабой улыбке. Смотрит с отвратительной жалостью, губы поджав — на него так когда-то смотрели чересчур многие, стоило Леголасу только о матери заговорить. Так и в самом деле смотрят на детей: слишком маленьких, чтобы понять правду, но достаточно взрослых, чтобы знать ее. — Как она умерла?       — Дав мне жизнь. Мне говорили, что в родильной горячке. Отец сказал, что она просто очень устала.       Орофер тяжело вздыхает, трет глаза.       — Мне жаль.       Леголас молчит. «Мне жаль», — все так говорят; «мне жаль» — нет, едва ли; «мне жаль» — на самом деле — нет, но так говорить полагается и я скажу, чтобы ты успокоился.       — А Вы любите отца? — вдруг спрашивает он. Глупо, быть может, но что с того? Леголас говорит «любите», но не «любили», так глупо надеясь, что из их семьи выйдет нечто чуть лучшее, чем небрежно выведенное слово на бумаге.       — Безусловно, — Орофер усмехается, пусть и несколько горько, как, впрочем, и обычно. — Родителям, знаешь ли, положено любить своих детей.       Леголас отворачивается, прижимает колени к груди, и по привычке смотрит куда-то за горизонт, мечтая, что, возможно, мгновением спустя там появится тот самый корабль.       Давно, впрочем, в то не верит — у его отца детей было двое: он и Лес. И Леголас с детства свыкся с мыслью, что Лес отцу дороже, роднее и во сто крат ближе. Он мог это понять; в конце концов, в жилах их обоих кровь текла будто бы зеленая, хвойная и вечная. Разделенная и дарованная — самой жизнью, и, быть может, тем, что называют «Судьбой».       Леголас задумывается и ненароком следующие слова родича пропускает мимо ушей; лишь растерянно моргает и виновато улыбнувшись, просит повторить.       — Любил ли ты сам? — причудливым голосом вопрошает Орофер, вглядываясь в его лицо, пожалуй, излишне пристально. — Был ли женат, может быть, отцом стать успел? — с усмешкой произносит.       Леголас морщится.       — Нет. Сначала был слишком юн, а после и времени не было. От меня ожидали… Нет, я сам ожидал от себя большего, — он кривится, поняв всю несуразность сказанного. — Или просто боялся.       Вместо ответа родич лишь шумно выдыхает.       Они молчат долго, пожалуй, даже слишком — солнце теперь сияет далеко в лазурной синеве, лукаво усмехаясь первым снегом и щурясь предсмертной сединой, тому в ослепляющей белизне ровным счетом ничем не уступающей.       Орофер все еще смотрит на него, словно взгляда не в силах оторвать — боится, что только голову опустит, как его причудливый, совсем не желанный, но необходимый, собеседник истает, исчезая в восточном ветре.       — Ты сказал, что Трандуил пообещал тебе вернуться.       Леголас кивает, все еще взгляда его упорно избегая — чувствует, что сказал уже чрезмерно много лишнего, и пытается понять, стоило оно того или нет.       — Но скажи мне, дитя, как часто твой отец сдерживал обещания, тебе данные?       Леголас хмыкает. Что-то в нем кричит и рвется — отец обещал, обещал, что всегда рядом будет, обещал, что… Обещал, так много обещал. Но то, что разница между «я буду рядом» и «я не оставлю тебя» столь велика, Леголас отчетливо понял слишком поздно.       — Ну, он сказал однажды, что любит меня. Он пытался быть хорошим отцом, но не всегда понимал, как… И еще он говорил мне, что хорошие короли всегда держат свои обещания. Отец был хорошим королем.