Попутный ветер

      Солнце дрожит и катится к горизонту; в тишине они сидят, быть может, чересчур долго. Леголас чувствует что-то старое, в чем давно уже не было нужды — кровные узы тлеют и рвутся, не выдерживая гнетущей тяжести бессмертия, как бы ему ни хотелось того не признавать. Быть может, он даже немного удивлен. Это непривычно.       Их тишина другая, знакомая, но ни на что не похожая.       Он едва заметно хмурится, по привычке сравнивая тишину эту и ту, какая обычно вилась и шелестела меж ним и отцом. Нет, все же не то — с отцом было иначе. Быть может, имеет смысл наконец признать, что с отцом все всегда было и будет — будет, он мечтает надеяться — иначе.       В созданном Илуватором мире, стоит признать и это, едва ли удастся найти два в точности схожих существа. Леголас не искал, но пытался; впрочем, недостаточно усердно, зная, что если выйдет, то он будет крайне разочарован.       Леголас думает, что было бы обидно осознать, что его отец в точности, в мельчайших деталях походит на отца своего собственного. На самом деле он, разумеется, не хотел бы этого, пусть так, наверняка и было бы проще им обоим. Или же им троим, быть может.       Леголас помнит, как часто говорили ему самому, что он похож на отца. Это редко было комплиментом; он уверен, узнай отец об этом — о, нет, тот наверняка знал, — то ухмыльнулся бы. Привычно, знакомо и до ужаса ехидно — не улыбнуться в ответ не вышло бы.       Он помнит и что пусть всегда знал, что подобные слова не были ни похвалой, ни лестью, они все равно вызывали причудливое теплое чувство. Это, помнится, было приятно — на отца следовало быть похожим, он всегда, сколько себя помнил хотел быть похожим на него. Но он никогда не хотел быть им.       Леголас уверен, что у него нет дурной привычки жалеть о чем-либо сотворенном, о выборе, решении и действии — отец отучил и научил. Он, рассеянно разглядывая фигуру деда — подумать только!.. — приходит к мысли, что отцу благодарен: тот всегда помнил о границах. Отец мог говорить ему о долге, обязанностях и обязательствах, никогда не позволял забыть о том, что прежде всего они — король и принц, но всегда оставлял право сделать собственный выбор, как бы Леголасу не хотелось порой обратного.       Его ошибки всегда были лишь его ошибками. За последние несколько дней к и без того длинному перечню таковых — он готов поспорить — добавилась добрая сотня, и Леголасу оставалось лишь гадать теперь: ошибка ли то, что происходит сейчас?       Он не уверен, что хочет знать ответ, ведь «да» доставило бы излишнее удовольствие ядовитому, язвительному голоску, готовому выплюнуть чудное «я ведь с самого начала знал, что этим все закончится, что не стоило, не так, не теперь, не…», и сделало бы все слишком простым и правильным — привычным, предсказуемым и позорно ожидаемым. Без сомнения, проще было бы бросить все, успокоив насмешливо усмехающуюся совесть тем, что он попытался и не вышло — не беда, не из-за чего беспокоиться, можно жить дальше, будто и не было ничего.       «Нет», — означало бы, что он излишне много раз позволил себе поступить несколько… неправильно еще в самом начале. Что дальше будет сложнее, что эту жуткую и больную путаницу не разрубить и не сжечь единым редким движением — нужно распутывать, медленно, осторожно, долго.       Леголас останавливается на том, что не знает. Ничего не знает и знать не хочет; будущее при любом случае случится таким, каким ему случиться предписано. Быть может, он чересчур много думает о том, о чем печься смысла не имеет. Как глупо.       Орофер вздыхает тяжело, так, будто собирается сказать что-то важное, но никак не может решиться; воздух меж ними колеблется и дрожит напряжением, а Леголас в который раз хватается за юркую, скользкую мысль: называть мертвого, но не слишком родича по имени — щекочуще странно. Он привыкнет — разумеется, да, но когда-нибудь позже.       Леголас кусает губы. Быть может, ему тоже стоит кое-что сказать.       Он едва не смеется: оба молчат теперь, лишь взглядами продолжая друг друга прожигать. И, очевидно, зная, что тишину давно уже стоит разрушить. А, быть может, и нет — молчать с кем-то, с кем говорить есть, о чем, но не хочется, оказывается на редкость приятно.       В конце концов — ради Эру, это просто смехотворно! — они заговаривают одновременно:       — Я не мой отец, и Вы не мой отец, и у нас будет много проблем из-за этого, — скороговоркой, против обыкновения и приличий, выпаливает Леголас.       — Могу я обнять тебя? — скомкано бормочет Орофер. Совсем не по-королевски и отец так никогда не делал, — невольно думает Леголас, прежде чем подавиться воздухом.       — Да.       — Нет.       Оба растерянно моргают. Леголас с тяжелым вздохом прячет лицо в ладонях, безнадежно путаясь в словах, мыслях и смысле мироздания. Эру милостивый, почему это должно быть так сложно?.. На краткое мгновение он забывает, какое из последних слов принадлежит ему. Он, ради первых звезд, ни в чем теперь не уверен и ничего не знает.       Лицо Орофера приобретает красноречивое смущенно-раздраженное выражение, что, впрочем, мгновенно исчезает за знакомой и ненавистной Леголасу с детства чудной мраморной маской равнодушия.       Леголас, собравшийся было заговорить, вновь сбивается с мысли. Пожалуй, чересчур сложно.       — Нет. Да. Я не знаю?.. — это звучит до отвращения жалко; это звучит, как вопрос, что еще хуже. Он морщится, неловко отводит глаза. — Я ведь не он, помните? Вы не хотите этого на самом деле… Вы не этого хотите, я…       Он не договаривает: дед кривится в отцовской гримасе безмерного раздражения и нетерпения, дрожащего на краю гнева.       — Если ты не против, я желал бы оставить за собой право решать, чего я хочу, а чего нет.       Леголас упрямо вздергивает подбородок, втайне молясь Валар, чтобы мимолетный румянец смущения остался визави незамеченным. Но тщетно.       Однако отчего-то выражение лица Орофера вдруг смягчается, и Леголас не может не думать о том, что это лишь из-за того, что случайным жестом своим он вновь напомнил деду сына.       — У нас, несомненно, будет много проблем, — с некоторой обреченностью кивает тот, но неожиданно усмехается: — Твоему отцу лучше поторопиться с приездом — одному Эру ведомо, чем эти проблемы обернутся и чего будут стоить.       Леголас фыркает. Дышать отчего-то становится легче, пусть едва ли он успел заметить сковавший в одно мгновение грудь настороженный гнев. Быть может, он появился слишком, даже чересчур легко, как для момента общения с собственным дедом. Он, кажется, должен чувствовать вину из-за этого, но не выходит.       Леголас поднимает голову и вдруг понимает, что родич продолжает пристально, будто выжидательно смотреть на него. Дыхание сбивается — он знает, чего от него ждут. И с трудом — голова отчего-то становится невыносимо тяжелой, а тело наливается свинцом — кивает.       В разуме на краткое мгновение воцаряется, кричит и грохочет тишина. После приползают, шепчутся спутанные и робкие мысли.       Дед обнимает его осторожно, словно хрупкую, фарфоровую куклу, что того и гляди развалится на части, рассыпаясь на его руках. Его сердце так странно и мерно стучит совсем рядом, так же ровно и громко, как стучит всякое другое, но Леголасу чудится в его биении что-то старое и извечно необходимое. А еще от него едва слышно пахнет утренней туманной тоской, полевыми цветами и безнадежным, слезно-скорбным Морем.       Мысль о том, что это — совсем не его отец, никогда еще не давалась так просто.

***

      От улыбки — кривой, горькой и отчаянной болят щеки и хрустит душа. Хочется плакать, кричать и смеяться одновременно, но Леголас позволяет себе лишь молчаливо тонуть в тяжелой хриплости сбивчивого дыхания, пестром балагане мыслей-надежд-страхов и скрипе мира под ногами.       Он бежит, не глядя под ноги и дороги не разбирая, не падает каким-то чудом, и останавливается лишь у тех самых ворот, лихорадочно быстро стуча, надрывно дыша. Леголас не хочет понимать, что творится сейчас в его разуме и на сердце; боль щемит и корежит все его существо, выворачивая наизнанку и потроша. Боль томительная, сладкая, режущая — будущее привычно скрыто от него.       Ему наконец отворяют. Хмуро, изогнув в показном недовольстве бровь, глядит уже знакомый Гэлрэн, без всяких слов выражая все, что думает о появлении нежданного гостя.       — Сын Трандуила. Чудное было утро.       Леголас пытается выдавить приветливую улыбку. Выходит плохо.       — А где?.. — на формальности и даже вежливость времени отчего-то нет: сердце бьется и торопится, и мысли не допуская в секундном промедлении. Договорить он не успевает: за спиной своего товарища показывается белокурая голова Орофера, вырывая из груди Леголаса вздох облегчения.       Гэлрэн качает головой, закатывает глаза, но, больше ни слова не сказав, уходит, с трудом скрывая — как будто бы показалось Леголасу, — улыбку.       — Последний корабль приходит сегодня, — спешно тараторит он, и, не дав родичу и опомниться, цепко хватает его за руку и тянет за собой — вперед и навстречу.       Они идут до неприличия быстро, едва не срываясь на бег — это, право слово, последнее, что заботит теперь.       У причала они оказываются странно скоро — Леголасу кажется, будто ни секунды не прошло; для Орофера пролетает пред глазами вся жизнь и чуть больше.       Останавливаются наконец — скорее уж, замирают. Оба молчат — в словах смысла нет, не теперь.       Леголас хрипло вздыхает, силясь успокоиться и наконец распутать клубок мыслей в голове.       На что он надеется? На встречу. Что даст она ему? Отца. Что это изменит? Леголас прикусывает губу: он не знает. Должно быть, появится чувство покоя. Почему? Он прожил без отца столетия, сможет и еще, он ведь давно свыкся с мыслью, что… Нет, глупости. Они семья. Отец нужен ему. Нужен не как родитель или опекун, а просто как… Как кто-то, бывший рядом всегда и обещавший быть рядом вечность. Они семья, а значит отец должен…       Леголас осекается. Рот наполняется горьким медными вкусом крови. Это отрезвляет и вместе с тем пьянит пуще прежнего.       Отец ничего ему не должен, не так ли? Они ничего друг другу не должны; это было бы неправильно, семья строится не на долге. Отец готов был принять, принимал и уважал каждый его выбор, пусть не всегда понимал и одобрял. Разве не эгоистично с его стороны?.. Нет. Он вновь сбивается.       Рука Орофера, теплая и страшно живая рука вдруг ложится ему на плечо, и Леголас рвано выдыхает. Быть может, это должно было успокоить его, но вместо этого Леголас путается еще больше.       Мысли бегут и падают, катятся, ломаются и смешиваются в дикой луже разноцветных осколков. Он не понимает. Ждать отца и его приезда — привычка, обыденность, часть жизни и рутины.       Что такое семья?       Ответ приходит не сразу — он слишком колеблется. Это, будто бы кровь, разделенная на несколько тел. Одни мысли, одна плоть, одни цели, одни воспоминания. Нечто разделенное. Общее?       Взгляд соскальзывает; дрожит в памяти и переливается в солнечном свете хрупкий образ отца. Орофер чересчур близко, Леголас слышит, как он дышит. Ровно, тихо, покойно, будто и не взволнован вовсе. А взволнован ли?       Он ведь был мертв. Он смирился? Нет, отпустил.       Леголас склоняет голову набок. Мысли слишком сложны и слишком безнадежно слиплись — нужную не найти, не выпутать. Отпустил ли он сам?       Отец сделал свой выбор, Леголас знал о нем, ни на мгновение не позволяя себе забыть. Он обязан уважать этот выбор, и единственное, что позволено ему — попросить. Что ж, он попросил и получил куда больше, чем следовало бы — обещание. Этого должно быть достаточно, и раз уж отчего-то не было, то это лишь его, Леголаса, проблема.       Он обязан принять и уважать любое отцовское решение. В конце концов, отцовская жизнь лишь ему самому и принадлежит, разве не так? В конце концов, он и так уже получил куда больше, чем заслуживает?       Леголас вздыхает, чувствуя, как успокаивается сердце. Орофер криво улыбается ему и смотрит таким взглядом, что легко понять — он ждет, но не надеется. Леголас пытается улыбнуться ему, и на этот раз выходит чуть лучше.       Ожидание когтями рвет и уродует душу, но вместе с тем отнимает — забирает — то тяжелое и больное, что до сих пор Леголас никогда не осмелился бы отпустить. Он улыбается — свободно, устало, светло.       Они ведь встретятся, верно? Когда-нибудь да непременно встретятся снова и навечно; все они. Ведь Эру любит своих детей, ведь всем им обещано?..       На горизонте вспыхивает и загорается корабль. Это последний — прогрохочет в самом воздухе, пусть и ни шороха не раздается. Леголас не знает, кого увидит, не знает, чего желает, не знает, что будет дальше.       Но на душе пьяняще покойно, быть может, впервые за чудовищно долгий срок и что бы ни принес ему этот корабль, Леголас хочет надеется, что точно знает: покой его будет вечен. Будет ведь?