Говорят, тут обитает нечисть

К вечеру прохладно становится, словно и не было солнца, напекающего макушку, не было миражей лужами на асфальте, не было жары, от которой где-нибудь под водой хотелось укрыться. Прохладно настолько, что появляется желание попросить Тяня повернуть на улице направо и съебаться домой. С ним вместе. Чтобы он машину припарковал на потрескавшемся асфальте прямиком на месте соседа, который вечно два парковочных места исключительно из вредности занимает. И руку, бляха, на него не поднимешь — ему больше пятидесяти, пузо пивное появляется в зоне видимости быстрее, чем его рожа пухлая, отёкшая, с сальными глазками близко друг к другу посаженными. Шань с ним по-хорошему пытался, ей-богу — объяснял чуть ли не на пальцах, что так делать нельзя. Нехорошо это — чужие машины перекрывать, да два места сразу занимать, криво ставя свой новенький, до блеска начищенный Хафей. Объяснял до нервного тика, которым под конец уже глаз здорово дёргало. А в один момент это так заебало, что Шань случайно, видит бог — когда выносил мусор снёс ему зеркало. А когда возвращался — второе. И не из вредности, нет. Споткнулся, чуть не упал, а тут эта херня красная под руку попалась — ухватился за что пришлось. Ухватился и вырвал с корнем. Бывает такое. Подумаешь, неуклюжие люди, ну. Неуклюжие и очень ответственные, между прочим, которые записки с искренними, ебать, извинениями оставляют и с не менее искренним удивлением: что ж вы, товарищ, машину так неудобно ставите? А ещё деньги на покупку новых зеркал. Заводских, чтобы совесть не мучила. И вот же странности-то — с тех пор господин Цень начал ставить свою ненаглядную детку с новенькими зеркалами правильно, вплоть до дюйма. Тихим каким-то стал и мирным. Наверное, на него госпожа Цень так повлияла — потрясающая женщина, на два года старше своего супруга, прыткая и забавная тётка, любительница больших красных шляпок, что её образ всегда отлично дополняют. Тоже пухлая, всегда с маникюром и безукоризненно алым цветом помады. Она вот Шаню всегда улыбается и шутливо снимает перед ним шляпку, отвешивая поклон, а господина Ценя при этом умудряется в ежовых рукавицах держать. Да что уж там — в стальных, блядь. Как гаркнет на него генеральским тоном на весь двор, что аж каждая собака поворачивается, а потом ёжится опасливо. Как посмотрит на него, округлив глаза и сурово сведя густые — как у Чжаня прям — брови к переносице, так этот пухляк сразу по струнке ровно становится и от него слышно лишь: да дорогая, так точно, дорогая. И Шань когда это в первый раз увидел — зауважал тётку в большой красной шляпе. А было это в первый день переезда. Тогда и познакомились. Забавные в общем соседи. А вот сейчас ситуация нихера на забавную не тянет. И не поможет тут никакая суровая госпожа Цень. Уже ничего, кажется, не поможет. Даже тихая просьба: ты вот тут поверни, а дальше во двор, помнишь? Сколько раз там парковался, конечно помнишь. Ты же мой дом, квартиру каким-то хером нашёл в ливень, когда явился весь до нитки промокший. Конечно помнишь, поворачивай давай. Давай ко мне зайдем. На чай. На фильм. Навсегда. И про дело это темное с Ториром забудем. Про всё, про всех нахуй забудем, как те, что в монастыре были. Только не стену ковырять будем, как тот фомор — а мозги друг другу периодически. Я тебе больше, ты мне меньше, как всегда, да? Будет весело, отвечаю, ты только поверни. Поверни и зайди ко мне. И я тебя не отпущу, ладно? И Тянь, словно слова Рыжего слышит, различает густые вязкие мысли, с которыми и так бороться сложно. Сложно, когда он руку укладывает на ладонь Шаня и писк в ушах в настоящий ультразвук превращается. Сложно, когда Тянь пальцы с его переплетает — не выдохнуть шумно. Потому что: ну ты же понимаешь всё. Ну ты же тоже остаться хочешь. Остаться и обо всём, обо всех забыть хотя бы на пару дней. Сложно, когда Тянь головой отрицательно качает, пролетая на мигающий жёлтый. И им в след женщина кричит что-то, которая дорогу перейти не успела. Что-то, что сбивает встречным ветром, заносящим в салон запах свежей выпечки из пекарни, что напротив. Что-то, что в гуле дороги теряется и тонет окончательно в гудке клаксона нетерпеливого водителя на колымаге старенькой, обшарпанный, но чистой, который не в тот ряд влез и плетётся теперь на десяти милях в час, хотя хочет выжать газ хотя бы на пятьдесят. Тянь вздыхает устало, оглаживая костяшки большим пальцем. Тянь поясняет тихо: — Позже. И этим «позже» прикладывает, как головой стену с разбега, со всего размаху: он реально мысли читать умеет. Ебаный Гудини. Он реально понимает и знает — знает, сука, знает откуда-то — что позже. Позже, после того, как со стаей разберутся и вычислят убийцу, а потом отдадут его на поруки управлению — они к Шаню поедут. И останутся там. Вдвоём. Надолго. Наверное, навсегда уже. Это вот — навсегда, нежностью передающееся через его аккуратные прикосновения. Это вот — которое заставляет смущённо глаза отвести и пилить взглядом приборную панель. Это вот — искристое и в голову дающее лучше любого алкоголя и любой стены, о которую череп размозжить можно. Это вот — навсегда. И рыпаться уже поздно. Шань это время проебал. И проебал тот момент, когда оно всё закрутилось адским водоворотом, утягивая в самый центр. И в нём, если откровенно — пиздато просто. Нереально хорошо. И Шань пальцы сжимает крепче. Чтобы Тянь ещё кое-что считал, как с открытой книги. Кое-что, что словами объяснить до пизды трудно. Кое-что, что Шань словами не пробовал никогда. Что только вот так — крепко-крепко можно и молча. Тянь отвлекается на водителя, который решил перестроиться так не вовремя, выкручивает руль, объезжая его, давая газу и слабо, одними лишь уголками рта улыбается — понял. Конечно он понял, это же Тянь, черт его дери. Он всё замечает, даже малейший импульс со стороны Рыжего качественно улавливает. Улавливает, считывает и переводит как-то по-своему. Правильно переводит, потому что тоже сжимает пальцы покрепче и спокойнее становится. Уже не таким дёрганным, как когда из монастыря выходили. Уже не таким напряжённым и измученным чужим горем. Да и Шань оттуда весь в напряге вышел, чего уж там. Вампирша, которую Рыжий ожидал увидеть и если что — убить, так и не появилась. Не то в карцере сидела, учуяв запах, не то вообще оттуда свалила куда подальше — молодая ведь ещё, мир повидать надо, цветы все дома завянут без неё. И Рыжий ставит на то, что её там уже нет. Она где-то неподалеку, в соседнем пригороде — колдует над своими горшками с землёй, вдыхая в них жизнь, как оно у неё до Тяня было. До того, как этот придурок руку себе вспорол клинком, и обзавёлся зарубцевавшимся шрамом, который в сияющих желтизной огнях города — глянцем отдаёт и под собственной ладонью ощущается великолепно гладкой, выпуклой линией. Линией, которая не зря, бля, появилась. Судьба же, хули. Тянь музыку не включил, не то, что свою — даже радиостанцию не поймал с хитами недели, которые повсеместно крутят. Которые, Шань, конечно — терпеть не может, но всё лучше, чем ожидание неизбежного в полной тишине. Говорят же — умирать нужно с музыкой. А они явно на смерть едут. Не на свою — на чью-то. На чью-то неизбежную, потому что такого стая не простит. Такого жестокого и явно же ударом заточки острой, длинной, которая в спину и прямиком до почки. А там обширное внутреннее кровотечение и смерть. Сегодня точно внутри случится ещё одна она — маленькая, значительная и болезненная. Шань обещание своё сдержал — позвонил Шэ Ли и сказал куда ехать нужно. Ему, да Сяо Хой, с которой он долгое время, до самого заката просидел, оказывается, в пустующем кабинете управления. Тянь на дороге едва сосредоточен. Он в мыслях своих куда-то всё глубже и глубже уходит. Закусывает нижнюю губу до того, что кожа белеть начинает — Шань опускает взгляд на его пальцы, что плотно к собственным прижимаются — да и те у него белые, точно обескровленные. Он как на похороны едет, ей-богу. И когда на них едут — музыку обычно тоже не влючают, а ещё лучше заказывают такси, чтобы за рулём ничего не промограть, не въебаться в первый же столб, снося боковину к чёртовой матери. Заказывают и валятся на заднее сидение, чтобы бездумно пялиться в никуда. Потому что ну хреново ему — видит Рыжий. Рыжий просит: — Останови тут. Как раз перестроился ведь. Как раз у обочины, где трасса уже тёмная и машин на ней нет, только редкие фонари темень прогоняют мягким лимонным. Только на мили вперёд одна лишь вереница из них, и если прищуриться — кажется, что кто-то намеренно ровно светлячков пригвоздил, которые горизонт подпирают и исчезают за ним, почти уже недосягаемые. И Тянь даже не спрашивает зачем — послушно тормозит, поднимая клубы дорожной пыли и на всякий случай включает аварийку. По привычке — даже не замечает, как это делает. А после и вовсе устало откидывается на спинку, поворачивая голову к Шаню. У него глаза сейчас — восхитительными кажутся. Серый мешается со светом фонаря, ловит блеск, словно радужку разбавили жидким золотом. А может, это и не кажется вовсе — может, так оно и есть, потому что вот таким же золотым — нити от сердца к сердцу идут. И нити эти волшебные какие-то, нереальные вроде, но до пизды ощутимые в районе грудины, которую тут же горячим опаляет, когда они вот так — глаза в глаза. Когда в молчании умудряются друг друга с одного лишь взгляда понимать. С одного тяжкого вздоха Тяня и успокаивающего движения Шаня, который уже на чистых инстинктах, честное слово — тянется, подаваясь вперёд, прижимаясь губами ему ко лбу, сцеловывая мимические морщинки, которые там видны даже в темени. Которые под губами разглаживаются постепенно. И сейчас одного хочется — уткнуться ему лбом в лоб — горячий такой, господи — что Шань и делает, касаясь свободной рукой его щеки. Делает и говорит спокойно: — Это всё скоро закончится. И тебе не нужно пропускать всё через себя, ладно? Оставь мне немного. Щека у Тяня тоже горячая, словно он только что из душа вышел. Из-под капель, которые кипятком по коже хлестали, а он под ними стоял долго и упорно. И холодный ветер, что из открытого окна задувает — с этим вот вообще не вяжется. Создаёт диссонанс, который мозгу понять трудно. Поэтому мозг разрывается, не понимает какие ощущения реальнее — горячий до невозможности Тянь или холод ветра, который приносит с собой запах свежескошенной травы. Поэтому мозг вырубается, как перегревшийся ноутбук, оставляя в голове звенящую пустоту и Тяня. И это уже плохо. Это уже опасно, потому что сорвать за секунду может. Сорвать и не остановиться потом, не отодрать себя от него потом и плевать, что в глуши, плевать, что в машине, плевать, что штраф за такие срывы только кретины ловят. На всё плевать будет, если Тянь сейчас что-нибудь не скажет, не ответит и придвинется чуть вперёд. И ехать надо, там ведь убийство уже почти раскрытое, уже ухватились даже не за ниточку, а за толстый канат, который ведёт в угодья волчьи. А тут, сука, Тянь — дыхание которого, горячее, распаляющее за миллисекунду, вышибающее нахуй все мысли. И дышать ровно уже не получается. Получается сбито и через раз. Получается слегка отстраниться, сметая его волосы со взмокшего лба и снова к нему, снова уткнуться, снова разлететься на атомы от внутреннего самовозгорания: как же, блядь, хочется. Как же, блядь, хочется его от этой херни оградить и самому со всем разобраться, только бы не стоял Тянь опять со стеклянным взглядом, когда у него внутри снова пустотой схватывает, как в монастыре было. Когда он борется и его бросает в холодный пот. Когда для него каждая секунда — вечностью кажется. Когда для него каждый шаг, каждый вдох — мучение настоящее. Когда ему больно за других, а Рыжий только и может, что за руку его взять и этого так мало, господи. Показать, что в одиночку бороться больше не нужно. И пустоту эту больше не нужно, пожалуйста, блядь. И так уже насмотрелся. И так уже увидел, хватит, ну. Хватит там мучиться. Достаточно. Уже надо в плюс уходить, а не в абсолютный минус, которым Тяня кроет чужими страданиями. Настрадались ведь оба. И оба уже не такие сломанные друг у друга есть. И обоим уже пора выдвигаться для финального рывка, который всё никак не настанет. И домой. Домой к Шаню пора тоже обоим. Закрыться там на два поворота нижнего замка и на три верхнего, занавесить окна. И пару дней уж точно не выходить. И жить уже можно будет не работой, а Тянем. — Шань, не надо. — Тянь усмехается болезненно. Так, сука, болезненно, что самого этой херью в подреберье бьёт. — Не травись этим. Хотя бы ты. Тянь сейчас Рыжего прикрыть собой пытается. Под открытый огонь нарочно лезет, чтобы на себя всё забрать, как он делать привык. Привык с Рыжим. А ему и не надо. Огонь, так огонь, трубы медные, так трубы — только бы вместе, на двоих всё это разделяя. Чтобы если и больно, то не так сильно ебануло, как могло бы. Поэтому Шань головой качает, сильнее в его лоб вжимаясь, боднувшись, чтобы уже понял. Чтобы дошло до него наконец — вместе надо. Травиться? Да господи, окей, без проблем — Шань готов. Кто бы ещё научил такому. Кто бы ещё показал, как правильно травиться надо, ощущая нечисть, а не зверское желание кого-нибудь пристрелить. Убийцу Торира в частности. Поэтому Шань просто рядом будет. Просто тем плечом, на которое опереться можно. Просто той рукой, которая за собой потащит из-под линии огня — домой. Просто тем, кто потом всю эту чернь из Тяня вынет и вышвырнет. Просто рядом. Но вопрос он всё же задаёт. Вопрос, который на кончике языка неприятным осадком остаётся, наружу просится и не удержать его никак. Себя не удержать и спросить хмуро: — И что мне прикажешь делать? Наблюдать за тем, как оно тебя вскрывает наживую? А оно вскрывает. Самозабвенно и с садистским удовольствием. Вскрывает так активно, что потом от Тяня чёрт знает что останется. И только бы не руины, по которым его опять собирать. Только бы не видеть снова его заёбанный взгляд, в котором зверская усталость и смертельная пустота видна. Бездонная, мрачная, тёмная, которая, кажется — в тебя вглядывается, стоит только ему в глаза посмотреть. Шань уже видел, уже не надо нахуй такого больше. Всё уже. — Наверное. Я не знаю. — Тянь плечами пожимает, исправляется, сцепляя пальцы в замок на шее Рыжего. — Точнее, знаю — да, наблюдать. А потом забрать. К себе. Надолго. И Шань отвечает, даже не задумываясь. Отвечает совершенно искреннее и то, чего вообще-то произносить не хотел: — Да я бы и так… — осекается, хмурясь, прикрывая глаза. Тянь и так всё понял. Понял же, ну. — Ладно. Давай местами махнёмся, дальше я сам поведу. И дальше дорога со светлячками из фонарей, с тишиной и оглушительным рёвом ветра в ушах. Где под конец Тянь носом клюёт, погружается в лёгкую дремоту. Где кроме хорошо выложенного асфальта и столбов с напряжением уже ничерта нет. Только вдали всё чётче прорисовывается забор высокий, щитовой, с колючей проволокой, которая по верхушке плетётся. Обычный такой забор, который стаю от людей отделяет. И проезжающие наверняка думают, что тут чьё-то хозяйство. Оно так и есть, в принципе. Оборотни хорошо к земле приучены и обрабатывать её умеют, и выращивать разное тоже умеют. А около него уже Сяо Хой с Шэ Ли стоят — она задумчиво курит, чертя угольком размазанный оранжевый неон ото рта вниз, а Змей звёздами любуется, которых тут, вдали от городских огней, кажется, на сотни больше стало. Шань паркуется неподалёку от неприметного серого седана, который наверняка Сяо Хой принадлежит. И вот теперь, когда уже на месте — охота пару раз о приборную панель приложиться. Чисто для профилактики. Давно Шань головой не прикладывался, что уж поделать. На то, чтобы всё проверить — меньше минуты уходит. Чтобы убедиться — всё оружие на месте, заряжено и полностью готово к бою. Чтобы на душе ещё, сука, хуже только стало. И стоит лишь Рыжему чуть руки Тяня коснуться, как он глаза открывает, словно и не спал вовсе. Взгляд не замылен сном, только зрачки сужаются мгновенно — сразу фокусировку на Шане ловят, как в каком-нибудь фильме ужасов, когда скример вполне ожидаемый, но всё ещё заставляющий вздрагивать. — Приехали. — не спрашивает, а выдыхает разочарованно, всматриваясь в забор, который отворяет уже кто-то. Ещё бы — оборотни народ чувствительный — учуят запах любого ещё на подходе, странно, что Сяо Хой со Змеем раньше не запустили. И отворяет его девушка симпатичная, молоденькая, но с таким убитым выражением лица, что кожу пронзает жгучими мурашками. Неприятными, от которых затылок и спину до лопаток печёт. Отвратительными, которые не стряхнутся ведь никак — только красные разводы на коже от ногтей останутся. И вот в таком ёбаном состоянии приходится из машины выйти. Хлопнуть дверью водительского так, чтобы вся округа слышала. И это не специально выходит. У Тяня так же ровно получается, с опозданием в две секунды. И Тянь, кажется — девушку, застывшую в проходе, узнаёт. Коротко головой ей кивает, а она ему. Она его тоже знает. У неё на руках космические совершенно браслеты, которые чуть на предплечья не наползают, звенят друг о друга, заполняя тишину. Девушка, замечая Сяо Хой — к ней подходит и обнимает ту за плечи. А плечи её дрожат. И она ещё более хрупкой теперь кажется, когда прячет лицо, утыкаясь лбом в плечо волчицы. — Господин Хэ, мы вас ждали. — она обращается к Тяню, а хмуриться умудряется на Шэ Ли. Носом ведёт, инстинктивно вылавливая запахи, пытается определить кто это перед ней, всего в полуметре стоит и недобро так косится из-под отросших пепельных прядей. Тут темно, а у Шэ Ли глаза один хер ядовито-жёлтым просвечивают. И взгляд у него не то, чтобы недобрый. Там блеск сатанинский и он даже вперёд подаётся, точно Сяо Хой за запястье на себя дёрнет, когда Тянь его за плечо перехватывает. Перехватывает и здоровается тихо. Так же тихо спрашивает: — Кто в вашей стае недавно болел? Тут темноту разбавляет только тусклый свет позади девушки. Незначительный. Зато она вполне значительно бледнеет на глазах. Бледнеет настолько, что её смуглая кожа обескровленной кажется. Перепуганная, она хватает ртом воздух и взгляд с Тяня на Рыжего переводит. С Рыжего на Шэ Ли и обратно. Вкруговую. Не знает на кого смотреть, поэтому останавливается на Тяне, глядит на него умоляюще, вцепившись пальцами изящными в плечо Сяо Хой. Вцепившись так, что та шипит и отстраняется, потирая плечо, на котором, явно синяки завтра проступят. И Шэ Ли её сразу же к себе мягко тянет, за спину прячет и становится рядом с Шанем. — Господин Хэ, зайдите. — девушка выдыхает шёпотом, треморной рукой указывает на Шаня. — Вашего напарника и Сяо Хой мне тоже велено запустить, а этого молодого человека… — она хмурится, застывая, ещё раз принюхивается осторожно, долго, головой качает отрицательно и отходит на шаг. — Не человека. Кто он? В ней сейчас черт знает что творится. Вроде и ждала, знала стая, что к ним приедут не сегодня, так завтра. Наверное, даже готовились, раз подослали такую на удивление виноватую волчицу. Шань уверен, обратись она сейчас — ни за что не напала бы, только взгляд отвела, уперла его в землю и уши прижала. И кажется, она знает что с Ториром случилось. Все они, тут живущие — знают. И не понятно будут ли обороняться, обратятся ли, как только чужаки шаг на их землю сделают. Поэтому Шань плечи расправляет, заминая их, как перед тренировкой и Шэ Ли незаметно за футболку дёргает — чтобы готовился. И Змей понимает, головой кивает. Он готов, уже давно готов. Ко всему. Его готовило нечто намного ужаснее, чем академия и ежедневные тренировки. Он всегда настороже. — Он тоже сотрудник управления. — Шань отмахивается от мошкары, которой тут быть не должно. Дохнет она в таком холоде осеннем. Дохнет она в таком воздухе плотном, который вдыхать тяжко, как на глубине критической с баллоном заканчивающегося кислорода за спиной. Волчица хмурится недоверчиво, глядя на Шэ Ли. На то, как он за собой прячет Сяо Хой, которая на цыпочки приподнимается, выглядывая из-за его плеча. И во взгляде её болезненное понимание проскальзывает. Проскальзывает что-то ломкое, вдребезги разбитое и Шань удивляется как она ещё на ногах стоит, а не крошится так же, рухнув им под ноги. Как у неё ещё выдержки хватает стоять тут и разговаривать, когда ей видно, видно же, видно — завыть хочется. Не по-волчьи. А с надрывом и чтобы подхватил кто-нибудь под руку, чтобы успокоил и внушил: ну что ты милая, ну что плачешь, м? Ты успокойся, не переживай, всё хорошо будет. Вот только — оно не будет. Шань по Тяню видит, который уже начинает пропитываться её отчаянием. Который застыл и только сглатывает шумно, опять стеклянными глазами перед собой смотря. Кроет его, как и смуглую девчонку. Кроет так, что одного лишь прикосновения к пальцам, плотно сжатым в кулак, не хватает для того, чтобы его из оцепенения вывести. Помогает только когда Шань ему на плечо руку укладывает и мерно по нему постукивает — не часто, раз в три секунды. Ощутимо зато. Зато Тянь дышать начинает, кидает на Рыжего благодарный взгляд и уже ответить волчице хочет, как это за него Сяо Хой делает. Её голос мягкий, продирается сквозь плотный воздух, искажается севшими связками: — Охотник он. — Сяо Хой всё же вперёд выходит, разглаживая и без того идеально выглаженную кофту. — Вам нечего бояться, Ши Веики. Я за него ручаюсь. И долго в глаза Веики смотрит. Не отрываясь, точно решила ей что-то без слов сказать. Без слов, зато с огромным смыслом, который Веики понимает — округляет глаза и брови выламывает в удивлении. Даже губы распахивает всё ещё бледные, пухлые. И когда Сяо Хой смело первый шаг по направлению к ней делает — волчица сторонится, пропускает уже всех, впечатавшись спиной в ворота. Стоит ещё пару секунд, задумчиво пялясь на расслабленную спину Шэ Ли, а потом снова что-то вспоминает. Хмурится своим мыслям, головой встряхивает, убирая приставучую чёлку, что в глаза её прекрасные лезет, а может и от мыслей избавляется таким образом. И указывает куда им идти. Указывает на огромный дом, в котором на удивление вся стая умещается. Только вот в доме подозрительно тихо, лишь лёгкое перешёптывание в гостиной слышится. А гостиная тут — пиздец. Огромная, комната отдыха в монастыре по сравнению с ней крошечной покажется. Камин потрескивает поленьями, уместившись у дальней стены. Свет не горит — только пламая, да зачем-то включённый телевизор призрачно синим комнату освещают. Шань очень сомневается в том, что оборотни тут собрались, чтобы себе ночь кино устроить, тем более, что никакого кино по телевизору не идёт. Там экран тупо синий и видеокассета, которыми сейчас мало кто вообще пользуется — торчит из старенького видика. Не подписанная, без единого обозначающего знака. А на полу сидят оборотни — пять человек: старейшина — его узнать сразу по одежде можно, на нём традиционный ханьфу захватывающе красного цвета, расшитый не драконами привычными, а волками; пара здоровых парней с каменными лицами по левую и правую руку от него — наследники наверняка, потому что тоже в ханьфу облачены, только в чёрные; и девушка подозрительно похожая на Веики — не отличить — с ребенком рядом. Мальчонка лет пяти смотрит большими глазами на Рыжего, тянет восхищённое «вау» и тут же получает ласковую затрещину. Такие только матери давать могут — Шань уж точно знает. Она шикает на него и многозначительно кивает на старейшину, который сидит с прикрытыми глазами, словно медитирует. Он говорит тихо: — Присаживайтесь пожалуйста. Сяо Хой, рад тебя видеть. Не похоже, что он рад. По его лицу вообще ничего прочесть невозможно, словно он эмоции годами скрывать учился, постиг Дзен и сотню, не меньше — лет провёл в дали, в мёртвой тишине, там, где не ступала нога человека. И оборотня, скорее всего. Рыжий напрягается, не спешит садиться в отличие от Сяо Хой, которая стае доверяет и Змея, который вообще-то на голову отбитый и плевать ему — он и так отбиться в случае чего успеет, увернётся, да Сяо Хой за собой потащит. Вожак наконец глаза открывает — с радужкой абсолютно красной, глядит строго на всех, кто зашёл, цыкает недовольно на Шэ Ли, но комментарии при себе держит. Вопросительно на Шаня смотрит, который единственный тут стоять остался. Даже Веики на полу сидит, голову опустив, разглядывает свои руки, которые она чинно на коленях сложила. А Шань чё — Шань и постоять может. А ещё быкануть может, держа руку на открытой кобуре. Шань бросает враждебно и совершенно неожиданно даже для себя, потому что — ну его нахуй, заебало это всё уже в край, — нельзя Тяню этим травиться поэтому поскорее нужно, поскорее же, ну: — Давайте без долгих разговоров и прелюдий обойдёмся. Сбережём время и пули. А дальше всё быстро происходит. Быстро вскакивает со своего места здоровяк, что по левую руку от даже не шелохнувшегося вожака. Тянь тоже поднимается с нечеловеческой скоростью, вырастает, как стена перед Шанем и осаживает парня плечом. Осаживает и шипит что-то неразборчивое, злое. Рыжий его таким — заводящимся за секунду ещё не видел. Заводящимся в ярость, а не в возбуждение. Ругер ладонь знакомо холодит, ложится в неё идеально и целится Шань не в голову. Ниже. В печёнку, чтобы больно адски было и заживало долго. Убивать он никого не собирается. Пока. Пока парень не скалится на Тяня. Пока клыки у него отчётливыми, огромными не становятся, не блестят в тусклом свете камина, что освещает другой конец гостиной. Пока сатанинский блеск золотом радужку не разбавляет. Пока он не рычит: — Нарываешься, охотник? И рука медленно верно вверх поднимается. Оно само по себе происходит. Медленно и беря на мушку лоб. Потому что без крови, видимо, не обойдётся. Не обойдётся, потому что Тянь, придурок, лезет вперёд и Рыжий его едва успевает перехватить за запястье. И тот лишь дёргается, как пёс, которого только цепь удерживает, до того, как он зубами клацнет и сожмёт их на чьей-нибудь шее. Дёргается и парень, когда суровый голос на всю комнату разносится оглушительным повелительным: — Вышел вон. Шань щурится, не спуская курка со здоровяка, который ошарашенно застыл, как вкопанный. И к кому конкретно старейшина обращается становится понятно ровно через секунду, когда парень всё своё внимание на мужчину переключает. Психованно плечами передёргивает и рукой с отросшими острыми когтями на Шаня указывает, пока остальные за этой нелепой сценой наблюдают. Оборотни с интересом живым, а Сяо Хой с ужасом, схватив Шэ Ли за руку. И он в общем-то не против. Сидит себе, склонив голову на бок, но расслабленности в нём, как не бывало. В любую секунду на подмогу броситься готов. Парень фыркает раздражённо, топчется на месте: — Но господин, я же… И договорить ему не удаётся. Он замолкает сразу же, сжимается под взглядом вожака, который цедя каждую букву говорит вроде бы спокойно: — Встал. И. Вышел. — вроде бы спокойно, но от этой интонация холод по позвоночнику ползёт. — Ты же. Тоже мне, герой нашёлся. Он тебя пулями быстрее нашпигует, чем ты пикнуть успеешь. Пошёл отсюда. Рано я тебя с собой взял. И возражений никто больше не высказывает. Парень дышит часто, взъерошивает и без того хреново уложенные тёмные волосы, выходит без вопросов. И дверью даже не хлопает, как ожидалось — прикрывает её тихонько и слышны лишь его тяжёлые отдаляющиеся шаги. А Шань осознает, что так и стоит, сжимая запястье Тяня, у которого пульс сбился. У которого пульс ненормально высокий. Который, господи, какой же придурок — реально полез на оборотня с голыми руками, прикрывая собой Рыжего, вооруженного до зубов. — Теперь мы не вызываем столько безосновательных подозрений, господин охотник? — старший оборотень говорит устало, потирает лицо ладонями и на глазах высыхает, меньше становится, печальнее — У меня тут молодняк, ему ни к чему видеть ваш замечательный пистолет. И Шаню стыдно от чего-то становится. Шань губы поджимает, глядя на него и говорит тихо: — Прошу прощения. Вожак кивает понимающе, смотрит в след своему неуравновешенному наследнику и выдыхает устало: — А я за этого молодого и строптивого. — он на пол указывает, садитесь, мол. — Разговор не из лёгких. Мы когда об этом узнали — шерсть дыбом встала. Пара секунд всего уходит на то, чтобы Ругер спрятать обратно в кобуру. Пара секунд на то, чтобы присесть неподалёку от сестры Веики — различий между ними совершенно нет. Только одежда разная. Пара секунд на то, чтобы поближе к Тяню придвинуться, задевая его плечо своим. Чтобы чувствовал просто. Просто знал что Рыжий тут и никуда от него денется. Просто знал: вот оно — моё плечо, опирайся сколько влезет, пользуйся на здоровье. Только пожалуйста, пожалуйста, блядь, в себе больше не теряйся. Не уходи ты далеко, придурок, мне же тебя потом оттуда доставать хер знает как. Вообще нахуй не суйся туда, отгородись ты от этого. А Тяня из реальности швыряет перманентно в себя. В те самые ебеня, о которые он разбивается в костное крошево и фарш. В те самые, в которые утягивает чужими эмоциями и возвращается после этого Тянь сам не свой — тихий, потерянный и взъёбанный горем. Его вот сейчас прям хуярит мелкой дрожью. Его уже оттуда доставать пора. И — да похуй, господи, на всех уже похуй. Шань выдыхает медленно, через нос и берет его за руку. И вот начхать совершенно кто там что себе надумает, какую картинку нарисует — начхать. Это же правдой окажется. Они же вместе, ведь правда? Уже не стыдно, бляха. Уже нормально. И ладонь у него взмокшая, холоднющая, несмотря на то, что Тянь до сих пор в свитере от которого тянет крепким парфюмом. Не Тяня, а Би, как тот пояснит. Ну Би, так Би. У Би, как оказалось — отличный, ебать, вкус. Шань оглядывается — никаких косых взглядов, как ожидалось. Только болезненное понимание в глазах Сяо Хой, которая припала к плечу Шэ Ли и не шевелится — застыла. Застыла и кажется, даже не дышит. Только комкает пальцами треморными салфетку не пойми откуда взявшуюся. Почти рвёт её, потому что Сяо Хой и саму изнутри разрывает — не то, со стеклянным взглядом, каждую подробность от убийстве Торира узнать, не то выскочить отсюда, задыхаясь от слёз и бежать, закрывая лицо руками. Бежать неизвестно куда, потому что её паникой кроет. Накрывает так, что салфетку она всё-таки разрывает и не найдя ничего лучше, даже не замечая что делает — сцепляет пальцы на руке Змея, который эту руку без проблем ей подставляет. У неё ногти не длинные, обрезаны аккуратно, даже без лака. А от них всё равно следы остаются красными полулунками, когда сильнее руку Шэ Ли сжимает, отпускает на секунду, извиняясь и снова врезается ими в кожу. Так обычно от страха бывает. И ей страшно — видно оно. И страх нарастает с каждой секундой, страх липким холодным потом тело окутывает и рвань внутри оставляет. Её реально на клочки сейчас — как ту салфетку. И единственный, за кого она здесь держится во всех смыслах — это Шэ Ли. Держаться он позволяет, позволяет безропотно себя царапать, позволяет ей побыть наконец слабой и беспомощной. В ней нет большой той стали, которую Шань увидел, встретившись с ней. В ней нет больше сил, чтобы терпеть всё это больное, отчаянное одинокое на тысячи лет вперёд внутри. И она теперь хрупкая вся, сломанная вся, с одичалой разрухой внутри вся — цепляется за Змея мёртвой хваткой и смотрит большими, честными глазами на Шаня, который спрашивает тихо, боясь нарушить тишину. Тихо, потому что боится, блядь, что скажи он громче — тут все хрусталем звонко рассыпятся: — О чём? — Убийцу искать больше не нужно. — вожак тоже тихо отвечает. Тихо и с болью, в которой ещё что-то кроется. Что-то, чего Шань определить не может. Зато вычленяет Тянь, у него вообще с эмоциями хорошо получается. У него губы белеют. Он на волка смотрит, затаив дыхание и дышать начинает только когда Шань крепче его руку сжимает. И попросить его очень хочется: ну не надо так с собой, а? Ну давай хотя бы притворимся, что тебе не хуёво. На минутку, давай? Давай ты дышать начнёшь нормально, а не через раз. Давай мы к камину подойдем и тебя обогреем. Давай представим, что тебе не больно, а? Потому что это выносить невозможно, Тянь. За тебя внутри рвёт когтями, Тянь. Ты только будь в порядке, Тянь. Но тут даже притвориться не получится. Тут только вожака поторопить наводящими вопросами, чтобы поскорее уже с этим разобраться: — То есть, вы его уже нашли? — Нашли. — оборотень вздыхает тяжко и с воздухом, кажется, выпускает все силы, которые у него были, съёживается, переносицу устало трёт и указывает на экран телевизора. — Нашли там где и не ждали. Шань косится на экран синий. И ничего там. Там даже белого шума нет. Одно сплошное ничего и кассета без подписи. — Что это значит? — Смотрите сами. — вожак руку вскидывает, подавая знак. И они смотрят. Смотрят в оглушающей тишине, где только возня пацана слышится — он всё никак усесться на полу удобно не может. Слышно только громыхание собственного сердца набатом по перепонкам. Слышно только, как второй здоровяк поднимается плавно, подходит к видику, вставляет кассету, тычет на кнопки на пульте. А сестра Веики дышать начинает чаще, тоже голову, как она — опускает низко совсем и виновато. И никуда кроме пола не смотрит, только дитя своё шумное, очаровательно непринужденное — к себе прижимает покрепче. И теперь вообще нихера не понятно. Если уж решили рассказать и даже показать, кто у них убийца Торира — то нахер ребенка сюда притащили, нахер его мама сидит бледная вся, с руками трясущимися, нахера, ну? Могли обойтись разговором с одним лишь старейшиной. Могли спокойно это за закрытой дверью и подальше и детских невообразимо прекрасных глаз, да женских слёз это делать. А слёзы накатывают, слёзы у Веики и её сестры о паркет разбиваются брызгами, попадая Шаню на руку. Слёзы жгучие, солёные. И Тянь совсем притихший. Совсем оглушенный — руку жмёт так, что кажется — он её оторвать нахер вознамерился, искусывает щеку со внутренней стороны. А вот Сяо Хой держится. Напряжённая, хмурая — глядит на экран, подползает к нему чуть ближе, шелестя одеждой — ещё немного и вовсе в него лицом впечатается, пока парень колдует над видиком, который кассету выплёвывает, не хочет этого показывать. Не хочет кого-то из своих выдавать. И у вожака взгляд тяжёлым становится, плитами бетонными придавливает каждого, на кого он его бросает. Вожак теперь совсем сухоньким выглядит, как оно со стариками бывает — кожа морщинистая на костях висит, он за мгновение постарел на десятки лет. И теперь Шань замечает седину благородную, которая волосы темные собой заполнила. Теперь Шань замечает чего ему стоит вот так — выпрямившись сидеть. Тяжко ему. От того что он знает — тяжко. Его самого этим к полу прижимает беспощадно и теперь ясно становится почему все на полу сидят. Сиди они на стульях — постепенно все бы съехали вниз. Потому что чем выше — тем сложнее этому жмущему к полу, вколачивающемуся в виски гвоздями ржавыми, сопротивляться. Этому паскудному, тянущему внутри — вот сейчас, ещё пара минут и всё узнают. И это со всеми так. Они, хоть и знают уже, да только их всё равно изнутри жрёт. Виной и скорбью, которыми весь дом пропах. Весь огромный дом, в котором с кухни никакие запахи в гостиную не добираются. И вина везде и всюду. Вина глотку сдавливает и голоса искажает. Вина хлещет пощёчинами по алеющим щекам сестры Веики, когда она быстрый взгляд на Шаня вскидывает. И этого достаточно, чтобы заметить, как её губы накатывающей истерикой выламывает. Этого достаточно, чтобы увидеть в ней разруху, которую и за сотню лет не загрести. Этого достаточно, чтобы страх вычистить, который плещется в глазах. Страх животный, одичалый и отравляющий её. Она только ребенка прижимает к себе крепче, усадив его на колени, всхлипывает и прячет лицо в его длинных, до самых лопаток, волосах. На экране наконец появляется что-то. Сначала белый шум, который комнату заполняет, резонирует со внутренней дрожью, отскакивает от стен звонким эхо. А потом начинается. Видео начинается — трясётся всё, словно кто-то камеру схватил и у него случился припадок. Оглушающее шуршание камеры об одежду и вовсе с толку сбивает. И темноту наконец разбавляет летним солнцем в зените. Теплым, успокаивающим, которое всю комнату небольшую собой заполнило. И кажется, что это кто-то просто решил заснять, как красиво лучи ложатся на бежевые стены, как освещают потрясающим жёлтым с примесью оранжевого всё, что у них на пути встречается. Кажется, что кто-то просто умудрился поймать много солнечных лучей и оставить их у себя, упихивая их в свою комнату. А комната — простая такая, с кроватью полуторкой всклоченным тонким одеялом, что на ней свободно лежит, со шкафом небольшим белым у дальней стены. Простая такая комната, которая так много эмоций у Сяо Хой вызывает. Она всхлипывает, тянется трясущейся рукой к телевизору, словно из реальности полностью выпала и не может понять — оно так не работает. Она туда попасть не сможет никак, даже если хочет вот прям сейчас сигануть в эту комнату зверски. Но Змей её не останавливает, позволяет погрузиться в прошлое, по которому она тоскует люто. По которому каждая её мышца напрягается. По которому она плакать ещё долго ночами будет. Снова шуршание неясное за кадром слышится, а потом появляется рубашка в красную клетку, свободно висящая на натренированном тело. И тело это больше ничем не прикрыто — голый торс, мокрый почему-то ловит отблески солнца в каплях, застывших на поджавшихся мышцах. И это можно было бы поместить на обложку какого-нибудь модного журнала, ей-богу. И подпись там была бы какой-нибудь жизнерадостной. Только вот человек за кадром камеру встряхивает, ставит её на стол, потому что характерных звук слышен и отходит так, чтобы было видно его лицо. Улыбающееся, насыщенное жизнью и любовью ко всему сущему. Лицо, которое Шань уже сотни раз видел — на архивных документах, где под фотографией имя выведено «Торир». И воздух мгновенно плотнее становится, дышать нечем становится, потому что со всех сторон задыхаться начинают. Задыхаться, всхлипывать и судорожно пытаться привести дыхание в порядок. Шань и сам бы сейчас удавился, потому что Торир — волшебный совершенно, с белозубой улыбкой и ямочками на щеках. Молодой, красивый, с растрёпанными мокрыми волосами, которые он на бок зачёсывает, пятясь назад ещё на шаг-другой. Смотрит в камеру и видимо, не знает с чего начать — поэтому просто представляется и машет рукой. А пацан рядом тычет в него пальцем и спрашивает: — Почему Торир больше ко мне не приходит? Мамочка, а почему ты плачешь? И тишина повисает мертвая. Ни всхлипов, ни вдохов, ни выдохов. И сто́ит только взгляд обеспокоенный кинуть на сестру Веики, как жаром затылок обдаёт — она рот рукой прикрывает и зажмуривает глаза, из которых крупные капли срываются. Головой отрицательно качает, не может и слова выдавить — её душит. Натурально душит слезами и комом в горле. А видео продолжается. На видео Торир почёсывает затылок, сжимает губы в одну суровую линию, облизывает их и выдыхает шумно. Смотрит куда-то через окно. На небо сначала, а потом вниз и мягко улыбается тому, что видит. Мягко и с ёбаной печалью. Вот такой же, какая всю комнату в момент охватила. К камере поворачивается и говорить начинает хриплым сильным голосом, тихим, умиротворённым: — Ну, пришло время вам всё узнать, да? Я не хотел, чтобы так получилось. — он одёргивает рубашку, словно она мешается ему, стряхивает с джинс пылинку и продолжает. — Но жизнь иногда заставляет нас идти на поступки ради семьи. Ради Расмуса, этого мелкого проказника. — присаживается на кровать, сцепляя руки в замок. — Сегодня мы с Веики и Маттиас были в больнице. Нам сказали, что у него в любой момент может произойти расслоение аорты. Синдром Марфана у него давно уже обнаружили, а сегодня, сегодня… Блядь. — Торир сглатывает шумно, оглядывается и снова в камеру смотрит. И взгляд этот, господи, там боли столько и отчаяния, там страх зверский. — Сегодня сказали, что он умрёт. Неоперабельное уже. Рассорились стенки и ему остался день-два, не знаю даже. — он выдыхает, трёт лицо руками до красных пятен, задерживая ладонь у рта, качает головой отрицательно, точно верить в свои слова не хочет. Не хочет верить в слова врачей. — А ему всего пять. Ему ещё мир увидеть нужно, учиться, играть с волчатами. А у него расслоение аорты и смерть. Я не могу так. И вы меня поймёте со временем. И я очень… Очень надеюсь, что это сработает. Это всего лишь легенда, предание. И теперь, когда вы это смотрите — меня уже нет. И господи, просто кто-нибудь уже скажите мне, что это сработало, ладно? — он усмехается нервно, закусывая губу, глядя совершенно в никуда. — Я решился. Я отдаю своё сердце малышу Расмусу. Однажды один очень добрый человек спас меня от голодной смерти. Сяо Хой. — он смотрит прямиком в камеру, а кажется, что в глаза, живой и невредимый заглядывает. И вот это — пиздец. Вот это — сквозным через сердце. Вот это — хрипом Сяо Хой, которая тянуться к экрану перестает и опадает в руках Шэ Ли. Опадает, моргая часто и закусив губу до боли. У неё уже слёз нет — одна лишь скорбь, из которой эта хрупкая девочка соткана. Одна лишь разруха и полная погруженность в видео — ничего не видит, никого не видит кроме Торира. И прислушивается к нему внимательно. Прислушивается, напрягая крылья носа, прислушивается, когда её всю колотит. — Сегодня наш последний день вместе. Знала бы ты, как я хочу остаться с тобой на подольше. На всю жизнь, но… — он осекается, отвлекаясь на стук в дверь, выкрикивает громко, что занят и снова в камеру смотрит. Смотрит убито совершенно. — Но я не смогу жить, зная, что мог помочь Расмусу. Не смогу жить, если Маттиас похоронит своего сына, которому всего пять. Пять лет, господи. Он мне как сын, ты это хорошо знаешь. Он моя кровь. И я отдаю ему своё сердце, свою жизнь, чтобы у него было будущее. Чтобы он мог любоваться закатами и морем. Чтобы вот этим солнцем любоваться смог. — к нему слёзы подкатывают, но он держится. Изо всех сил держится, выдыхая снова и снова. — Не держи на меня обиду. Ни ты, ни другие. У меня для тебя кое-что есть. Я подарю тебе это сегодня и всегда буду рядом. Незримо, но рядом. Сяо Хой срывается. Срывается, пытается воздуха глотнуть, но получается лишь выпустить остаток с хрипом. Получается лишь нашарить на груди подвеску круглую с непонятными письменами, которую она сжимает в руке. Да и вообще, вся она сжимается, вздрагивает, роняет на пол горячие слёзы. И сама бы на пол обрушилась, если бы Шэ Ли её не придерживал. А Тянь руку сжимает так, что вот-вот кости выломает. Так, словно это к нему обращаются, а не к Сяо Хой. Потому что её эмоциями перекрывает всё. И Тяня перекрывает. Он оглядывается на Рыжего, смотрит в глаза пристально, убеждается, что рядом-рядом-рядом, не отпустит, не испарится, не сгинет. И Рыжий ничего из этого делать не собирается. Он только коротко кивает: тут я. Не денусь уже никуда. Ты сиди, нормально всё. Сегодня чай отменяется. Сегодня виски будет и игра в молчанку. Торир говорит уже со стаей, когда парень щелкает кнопкой на пульте, вырубая телевизор. И снова тишина. Снова напряжение в воздухе, только теперь совершенно другое. Это как с похорон домой прийти — снимая с себя всю одежду сразу, потому что кажется, что кладбищенской сырой землёй каждый сантиметр пропах. Это как с похорон домой прийти и осесть на пол, сползая спиной по стене. Тихо-тихо. И слёзы ронять тоже тихо, обхватывая себя руками за плечи. Потому что плакать на людях не привык. Ведь утешать начнут и только хуже сделают — ей-богу. — Он обратился и сам себя изувечил. Эта нечеловеческая боль, когда он вскрыл себе грудину, была настолько сильной, что Торир скальпировал себе лицо. И мы только вчера эту запись среди его вещей нашли. — голос вожака глухой, опустошённый, прокатывается по комнате сухим хрипом. — Он позвал на встречу Маттиас, велев ей прийти за полночь. А когда она пришла, его уже было не спасти. Он только успел сказать, чтобы она поскорее… — он запинается, прокашливается, точно ком из глотки выхаркать пытается. — Чтобы Расмуса спасла. Не надо убийцу искать. Господи, налей мне скотча уже, а? Не надо искать. Он повторяет это снова и снова, смотря перед собой невидящим взглядом до тех, пока парень не открывает поспешно бар и не плещет в гранёный стакан скотч почти до краёв. Пока вожак не подносит его к губам и только тогда замолкает. — Торир велел мне ждать и ничего никому не говорить. Сказал, что по поверьям должно пройти несколько недель. И всё это в молчании. — ломко произносит Маттиас, опустив голову. — Что нельзя, чтобы кто-то узнал, пока запись не найдут, иначе сердце не приживётся и Расмуса ждёт смерть. Снова. — она сжимает кулаки до побелевших костяшек, оправдывается, затравленно на Сяо Хой глядит. — Я не знала зачем он меня позвал и что собирался делать. Я не могла его остановить. И пазл складывается. Уродливый такой, неправильный, нечестный. Жизненный такой пазл, когда Маттиас распахивает рубашку мальчонки, а у него шрам на всю грудину — тоже уродливый, сшитый не аккуратно, но спасший ему жизнь. Который ему всегда напоминать будет, кому он жизнью обязан. Сейчас он не понимает, демонстрируя его с гордостью, а потом, внезапно серьёзным становится. Серьёзным, со взглядом осмысленным, которым дети пяти лет смотреть никак не могут. Он подходит к Сяо Хой, которая раздавлена полностью. Убита одним точным выстрелом, с разрывным патроном, где всего лишь одно входное отверстие и рвань внутри. Подходит и прижимает её голову к своему сердцу, поглаживает её по голове и шепчет на ухо: — Он тут, он рядом с тобой. Он во мне живёт, я его чувствую. Я знаю, что это сердце к тебе испытывало. Ты просто послушай его. Услышь Торира. И она слушает. Слушает, округляет глаза, воскресает и плакать ещё сильнее начинает. Обнимает Расмуса, прижимая к себе его худощавое тельце, припадая ухом к грудине. А пацан дёргает её за хвостик мягко, чтобы больно не было, расплетает его, пропуская между пальцев волосы: — Ему вот так — больше нравилось. Не забывай, приходи ко мне Торира послушать. Он по тебе истосковался очень. И любит он тебя. Очень. И чёрт возьми — ну не слова это той пятилетней шкоды, которая тут на заднице ёрзала и вопросами мать закидывала. Это что-то иное. Что-то сверх понимания. Что-то, что густой печалью внутри разливается и заставляет верить — он не ушёл. Он живёт в мальчишке и жизнь ему каждым ударом второго сердца, своего сердца — дарит. Мудрость, скопленную годами дарит и нежность эту, от которой у самого в груди щемит. Щемит так, что Шань поближе к Тяню двигается, чтобы вплотную совсем. Чтобы рядом совсем. Тянь завороженно на это всё смотрит. И его не ебашит больше. Не трясёт. У него понимания больше, чем у Рыжего. У него меняется что-то внутри, укрывая тоску штилем. И Рыжий думает, что нужно в управление ехать. Сдавать отчёт, переквалифицировать дело. Это не убийство — это настоящая новая жизнь, которая за гранью. За гранью понимания и восприятия. За гранью безграничной любви к этому мальчику, в котором теперь Торир живёт. Думает: да ну его, можно Цзяню набрать, он сам дело подошьёт и отцу отправит. Думает: домой. Домой с Тянем. И когда они выходят из дома — вожак руку Тяню долго жмёт. Когда они выходят из дома — Сяо Хой идёт за руку с Расмусом с одной стороны, и с Шэ Ли с другой. Когда они из дома выходят — странное, но почему-то тёплое внутри. Странное, потому что мозг никак принять смерть во имя спасения не может — инстинкт самосохранения всё-таки один из самых сильных у человека. А сердце понимает. Шань понимает, что ради Тяня бы тоже самое сделал. Без раздумий. Попрощавшись со всеми, даже с тем амбалом, с которым Шань повздорил — за руку, как полагается и уже без взаимной неприязни — Рыжий идёт к машине. Не плетётся, с повязанным по руками и ногам серебряными цепями убийцей. Не смотрит в глаза стае с разочарованием. Не чувствует себя опустошённым. Пацану всего пара слов понадобилось, чтобы то, что казалось сломано — в порядок привести, собрать по кусочкам и склеить намертво. И на душе сразу легко от чего-то. На душе не бардак, как ожидалось, а благодарность Ториру за смелость. На душе теплеет, оттаивает. И это что-то вынуждает думать, что чья-то смерть может стать спасением для многих. Для Маттиас, которая уж точно не пережила бы кончину сына. Для Расмуса, который теперь сможет смотреть на закаты и море, даря каждый из них Ториру. Для всех. Это заставляет к Тяню, слегка потерянному, но не разбитому — господи, целому для Шаня миру — повернуться и сказать: — Я тоже. Тянь хмурится в непонимании, обеспокоенно на Рыжего осмотрит, спрашивая: — Что? — Как ты там говорил вчера, ну. Я тебя так же. Тянь выдыхает шумно, потому что понимает. Понимает и улыбку дарится совершенно лучезарную, открытую, искреннюю. Совершенную. И теперь совсем легко становится. Теперь полный штиль и понимание — Рыжий его не отпустит. Совсем-совсем. Никогда-никогда. И вот это — навсегда уже.