Говорят, тут обитает нечисть

Больницей здесь не пахнет, как ожидалось, хотя Тянь всё равно ведёт носом, вдыхая воздух, который, словно бы очистили ото всех запахов. Ничего, кроме крепкого парфюма Би, у которого Тянь одолжил свитер, что горло закрывает. Ничего, кроме лёгкого, почти невесомого аромата Шаня, который тут пиздец как отчётливо чувствуется. Ничего, кроме того, что до простреливающей боли в висках, чего Тянь распознать не может, но знает об этом много. Знает об этом — но мозг словно бы блокирует, не хочет воспринимать, не хочет даже думать об этом, скручивающем внутренности в тугие узлы, запахе. Поэтому —ничего. Словно бы кто-то намеренно лишил это место запахов. Расстарался, удалил даже те, что чувствуем повсеместно — еда, фруктовый чай, дорожная пыль, листва жухлая или распалённая солнцем, чуть вспотевшая кожа. Это мозг ломает напрочь. Это заставляет усомниться в том, что монастырь существует. Что они попали не в какой-то ебучий вакуум. Что Тянь башкой не двинулся, как Сяо Хой, которая выдвигала одну безумную теорию за другой в своём блокноте. Что это реальность, а не очередная игра воображения, не сон, не чьё-то блядское подсознание, в котором хер разберёшь где та тонкая грань между выдуманным и настоящим. Тут стены стерильно белые и коридоры бесконечные. Кажется, дойди до конца одного, открой дверь — как тут же новый коридор с белыми стенами и ещё одна дверь, ещё коридор, ещё дверь и так до скончания веков, где забываешь кто ты и что тут делаешь. Где забываешь куда шёл и зачем. Где теряешь себя, свои воспоминания и людей важных. Где забываешь всё, кроме дверей и коридоров, которые ведут в одно бесконечное никуда. В одну пустоту и липкое, обволакивающее тело забвение. В одно нигде. В одно никак. Тянь морщится своим мыслям, которые сегодня решили напомнить как это — быть без Шаня. Без света озаряющего путь. Без ориентира единственного и настоящего. Без шанса на нормальную жизнь. Ёжится зябко, задевая пальцами ладонь Рыжего, чтобы прогнать наваждение отвратительно ужасное. Чтобы снова стать тем, кем он стал с Шанем. Стать собой живым, а не погребённым под трухой из глянца и стекла, как было до. И касание это лёгкое, почти незаметное, как током по проводам, как адреналином по венам, как электродами по сердцу зарядом в триста шестьдесят джоулей. Воскрешает сознание, уверенность в том, что Тянь больше не как Сяо Хой, не как ходячий мертвец, чьё сердце давно уже прогнило, а кости в пыль истёрлись о стальную оболочку. Что Тяню не нужно больше как она. Не его это больше. Не нужно снова искать что-то остро-необходимое. Не нужно — вот оно, рядом, на расстоянии нескольких дюймов. И не денется никуда, не испарится, хотя, казалось, что и образ Шаня, огненного урагана, что в сердце поселился — смоет этой безукоризненной белизной стен и бесконечным лабиринтом коридоров. Не смывает, только ярче его загораться заставляет. Только дорогу дальше освещает с новой силой. А Тянь действительно придурок. Придурок, который теперь приобретенное, бесценное, остро-необходимое потерять боится. Даже из зоны видимости — что уж говорить о настоящей невосполнимой потере. Потому что кажется, в этих стенах теряются все, всё — навсегда уже. И теперь понятно, почему тот оборотень с ума сошёл. Тут все окажутся безумцами, стоит только сюда попасть. И как бы самим случайно не потеряться, не стать таким же. Заместительница святого отца — сестра Фу Ксиаодан идёт впереди и выправка у неё почти военная. Прямая спина и одежда монахини идеально выглаженная, Тянь ещё удивляется, как та не хрустит, когда Ксиаодан сгибает руки в локтях, строго жестикулируя. Она встретила их у ворот, словно знала, что охотник и страж в такую глушь явятся именно сейчас. И Тянь не может определить кто она — вампирша в завязке или рядовая ведьма, которой в один день в голову ебануло нечисти на добровольных началах помогать, так ещё и в католической церкви сан получить. Ведьмы вообще народец странный: кто-то, как Линь — подальше от людей селятся и колдуют себе тихонько над варевами, да лекарствами; кто-то, как Хельга — в подсознание сунуться хотят от всей своей огромной души и вытащить оттуда кого-то горячо любимого годами, столетиями; а кто-то ещё остаётся в городах жизнь простым людям подпортить. У каждого свой путь, свои интересы, пусть даже это и церковь. — Наши пациенты могут реагировать на вопросы странно, иногда не отвечать на них, как господин Пань Ян. Не говорите при них о крови, убийствах и всего с этим связанным. — Ксиаодан разворачивается на невысоких каблуках, косится на Тяня почти высокомерно и бросает, предупреждая. — Они на строгой диете и в любой момент могут сорваться. Впрочем, для этого у нас есть карцер. Но вы двое навряд-ли сможете убежать. — Мы страж и охотник — стрелять будем на поражение. — Шань отвечает подозрительно спокойным голосом. Почти елейным. Опасным, сука, голосом. Тянь такого от него ещё не слышал. Зато слышал от господина Цзяня — вот такой же за минуту до того, как тот пустил пулю в голову молодой ведьме, что решила устроить мелкое восстание против управления. Говорил он с ней ласково, ровно до того момента, как она призналась в своих планах. Ласково заправил ей выбившуюся прядь медных волос за ухо. Ласково пристрелил. А вот взгляд его — ни грамма ласковости не выдавал. Только стальную выдержку и холод. Вот и Рыжий сейчас на него очень похожим становится, словно все привычки перенял. Словно всю жизнь им учился, наблюдал и записывал чинно, как смотреть и говорить нужно. А смотрит он — пиздец. Смотрит спокойно. Смотрит так, будто сейчас эту монахиню голыми руками придушит и даже бровью не поведет. Монахиня чувствует, переводит уже слегка испуганный взгляд на Тяня, словно поддержку в нём ищет. А у Тяня выбора уже нет. Тянь добровольно вызвался Рыжего всю жизнь поддерживать. Он лишь плечами пожимает и вздыхает. Ему дела-то собственно, до монахинь с их заёбами нет. И это, она, кажется, по взгляду понимает, закатывает глаза, но ничего против не говорит — знает, что против слов Шаня у неё ничерта нет. Звенит здоровенной связкой ключей, открывая комнату отдыха. Так, по крайней мере, гласит табличка на одной из дверей. И открывает её, не вынимая ключа из замка. Говорит уже смиренно. Говорит тихо и злобно, опасливо поглядывая на Рыжего: — Постучите три раза, когда закончите. Я буду ждать здесь. Комната отдыха — это громко сказано. Тут охранников по периметру — десять штук. Все в форме, с дубинками из чистого серебра с мелкими иглами на концах, наверняка пропитанных ядом тигровой змеи со смесью толченной белодонны — отличное успокоительное для нечисти, которая отключается за один удар. А если ударов недостаточно — то в ход пойдут пистолеты, что плотно сидят в кобуре, заряженные — только затвор спусти. Но судя по стоянию, «пациенты» — даже напроситься на выстрел не смогут, как бы того не хотели. Вампирша, уже старая, с кожей облепившей лицо неестественной маской — блеклой, с просвечивающимися сосудами и черными венами, сидит за столом, сцепив руки в замок и разговаривает. Сама с собой. Тихую такую беседу ведёт с кем-то видимым только ей. С кем-то для неё очень важным, раз ей удалось в этих стенах ослепительно белых — не забыть. С кем-то для неё восхитительным, потому что она тихонько расхваливает его руки. Руки в кольцах, с длинными пальцами, которые не потеряли своего обаяния спустя столько лет. И на вошедших она внимания совсем не обращает. Только смотрит перед собой, словно перед ней действительно кто-то сидит. Только шевелит губами в немой благодарности: наконец-то ты пришёл, ведь я тебя так долго, так сильно, я думала ты умер. Думала и мне за тобой пора. Тяня холодным потом окатывает — ничего отчаяннее он уже давно не видел. Давно не чувствовал это липкое, захватывающее разум настоящее безумие — единственное, чем тут пахнет. Единственное, чем стены напитаться успели и теперь окутывают им каждого, кто сюда попадает, как в паутину — слой за слоем. И Тянь вспоминает этот запах через сраную боль в висках, которая нарастала с приближением к этой проклятой комнате. Вспоминает отчётливо, словно он снова забирается под рёбра холодом и пустой надеждой. И пустотой-пустотой-пустотой. Страшной, тянущей свои щупальца к тому, только недавно зародившемуся, оглушительно прекрасному, что Тянь только благодаря Шаню обрёл. К тому, что он охраняет, как одичалый пёс — своё единственное ценное, жизненно важное, единственное дарящее жизнь. К чему Тянь со всей серьёзностью и ответственностью относится. К чему он пришёл, изодрав колени в кровь. К чему он пришёл, изрешетив сердце в ошмётки. К чему он пришёл совершенно безжизненными развалинами, рухнув под ноги ослепительному огню. К тому, что его воедино собрало, склеило по оставшимся кусочками — один к одному аккуратно, заполняя пустоту ярким оранжевым. Заполняя Тяня тем, чего ему так не хватало остро. И снова запускать в себя пустоту — он просто не может себе позволить. Он права не имеет. Не может себе дать утонуть в разорванной в клочья надежде тех, кто в неё до сих пор верит и строит из неё своих призраков прошлого, по которым своими израненными душами истосковались. И пошевелиться тоже не может. Потому что, кажется — сделай он шаг ближе к этим потерявшим себя блеклым, ненастоящим живым мертвецам, как сам таким же станет. Вдыхает пустой воздух, борясь с собой и навязчивыми мыслями. Вдыхает-вдыхает-вдыхает вечность целую, обходясь без выдохов, обходясь разрывающей лёгкие болью. Вечность, в которой счёт времени теряется. В которой теряется всё, кроме своего единственного радара, по которому можно вернуться домой. Вернуться к Шаню по веснушкам и рыжине, что не угасают даже в абсолютной тьме. В абсолютном вакууме. В абсолютной пустоте. Потому что Шань и есть его свет. Его настоящее и будущее без пустоты и сраных опустошённых надежд. Без опустошенного Тяня. Без того, кем он был. И Шань словно бы чувствует, понимает, что остановило Тяня в двух шагах от выхода, от захлопнувшейся двери. От двух поворотов ключа, звенящей связкой. Что сковало по рукам и ногам отвратительными щупальцами страха. Что не даёт двинуться дальше. И шага сделать не даёт. Шань мягко руку на плечо опускает, а на деле простым и до иррациональности лёгким движением — выводит Тяня из ступора. Даёт ему выдох сделать. Даёт ему тепло, которого тут не было никогда. Даёт ему себя, потому что Тянь без Шаня был бы таким же, как вся собранная тут нечисть. Пустым, лишённым света, лишённым себя. И теперь, кажется, немного отпускает. Не полностью — оно Тяня уже никогда в покое не оставит. И будет душить ночами, когда Шань решит, что ему срочно отлучиться куда-то нужно. И успокаиваться будет, только когда Шань в пределах видимости появится. Первый шаг навстречу пустоте даётся трудно, медлительно, словно Тянь вышагивает к виселице, где верёвка под него специально заточена. Чтобы потуже, чтобы грубые нити в кожу стальной ватой врезались, чтобы медленно и как можно больнее. Первый шаг вязким кажется, словно Тянь по глотку в воде. Но стены стерильно белые уже солнцем осветило. Рыжим и с веснушками. Личным. Оно прогоняет чужую пустую надежду, прогоняет отчаяние. И Тяню хочется голову запрокинуть и наорать на того, кто его в стражи определил. На судьбу за то, что у стражей эта блядская эмпатия на полную прокачана, как будто больше качеств не нашлось. Как будто и зацикленности на своих бедах с башкой не хватает, как ему подкидывают чужие, острыми иглами вонзающиеся в сердце, разрывающие его — и без того еле как рыжиной сшитое. Как будто ему не хватало, блядь, переживаний. А тут они ещё хуже, ещё обострённее, в полную силу хуярят по мозгам гвоздями ржавыми. Заставляют разлетаться осколками от чужого-чужого-чужого безумия из-за перенесенных фатальных трагедий. И Тянь понимает — нихера это не монастырь. Это настоящий хоспис для потерявших всё. Это последний приют для тех, кто решает умереть — только для нечисти это сложнее, чем для людей. Уже не хватит бритв по венам или табурета, опрокинутого из-под ног. Уже не хватит ванной полной воды и лёгких, наполненных той же водой. Ни с крыши, ни из окна. Нечисть по-другому умирает. И та, что здесь — теряет разум, теряет жизнь, высыхает, как цветок, что вовремя полить забыли. Высыхает и уходит из ослабевшего тела к свету. Дальше облаков, дальше звёзд и этой вселенной. А тела их сжигают. Тянь крематорий заметил, когда монахиня провожала их в основное здание. Через него все проходят и все понимают зачем сюда являются. До Рыжего, кажется, тоже дошло — он хмурится недовольно на охранников, которые застыли каменными изваяниями на своих местах. Которым дела ни до чего нет. Они перед собой смотрят, как завороженные. Только раз в минуту проходятся безразличным взглядом по комнате огромной, убеждаясь, что порядок никто не нарушает. Что все на местах и заняты своим делом — умирают медленно. Тут и нечисти немного. Всего-то пара фомор: одноруких, одноногих, одноглазых здоровяков — обычно они злые, как чёрт, а эти сидят тихо по углам, даже не шевелятся; всего-то эта вампирша, отчаянием которой Тяня почти снесло с нового выбранного пути к себе старому, к себе пустому и обезличенному; всего-то один мелало — двухголовая птица, похожая на стервятника переростка с человеческими ступнями и руками, скрывающимися под черными крыльями, которые они отлично использую, чтобы рвать добычу, но рвать тут некого. Да и мелало, как выходящий из-под наркоза — оглядывается по сторонам затравленно и снова прячет головы под крыльями. И оборотень — господин Пань Ян, который почему-то сидит за настольной игрой Сянци. Тянь в неё играл с Чэном, когда они были ещё детьми. Когда мир ещё не казался таким опасным, когда ещё можно было бояться монстров из-под кровати. Теперь бояться нельзя, можно только чувствами их пропитываться и понимать. Убивать тоже можно, но только если нападут. Тут нападут вряд-ли — только на кинжал брюхом напорятся, чтобы побыстрее уйти, озаряя свою последнюю секунду и последний выдох беззаботной улыбкой. Пань Ян единственный, кто на них смотрит, сощуривая невероятно голубые глаза, с прорезями красного, словно в его радужку пролили кровь, алую, венозную случайно. Единственный, кто, кажется, в этой комнате вообще соображает среди пациентов. На нём белоснежная рубашка, что почти сливается с молочно-белой кожей и волосы до плеч, которые таким же вот молочным водопадом спадают на лицо. И если остальные тут выглядят потрёпанными жизнью, лишениями, горестью — то он отличается. Он не окунается самозабвенно в отчаяние, не упивается виной, не выглядит он умалишённым, как на него не смотри. Не подходит к нему это слово. А какое подходит — Тянь пока понять не может. У него внешность необычная — ну где же бля, ещё найти оборотня альбиноса, так ещё и по словам Сяо Хой, который немного того — с ума чуток сошёл. Но эти стены его, кажется, не пронимают. Ему на них плевать, он слиться с ними пытается, быть незаметным, взгляд задерживает на Рыжем, испытующе на него косится, словно нашёл в нём что-то пиздец какое интересное. И Тянь его, если честно, понимает. Рыжий даже в самом солнечном помещении с самыми необычными людьми — выделяться будет. Аурой своей яростной, волосами, что ярче солнца, россыпью веснушек, которые небо звёздное напоминают, которые красивее всего, что Тянь вообще в жизни видел. А видел он много. Много красивого, которое с Рыжим ни в какое сравнение не идёт. Которое блекнет, становится бесцветным, безжизненным, безразличным. И остаётся только Шань, которого захватывает туннельным зрением и лишь его видеть получается. Потому что на остальных становится основательно поебать. Шань рыжей кометой проносится через комнату к столу, за которым разместился Пань Ян и Тянь на секунду слепнет от его решительности, от его шагов уверенных, которые по комнате большой — гулом разносятся. И ничего ведь не остаётся, кроме как за ним пойти. Ничего не остаётся, кроме как в руки себя взять, обозвав для верности тряпкой, мудаком и придурком, потому что опять на себе зациклился и чуть не впал в сраное отчаяние. Ничего не остаётся, кроме как за ориентиром своим — куда бы он не устремился — идти. Тянь вспоминает, что путь теперь у них общий, а значит отчаяния там нет, там ничего нет, что могло бы в плохое перерасти. И Тянь идёт, не обращая внимания на вампиршу, что до сих пор тихо бормочет, общаясь со своим невидимым и остро-необходимым. Не обращая внимания на охранников, которым на охотника и стража плевать совсем. На свои загоны внимания не обращая, потому что — всё, всё уже хватит. И так много в этой жизни назагонялся. Пора отпустить. Пора другим становиться целиком и полностью. Целиком и полностью — о Рыжем, а не только о себе. Пол тут — пиздец, конечно — ковролином устлан. Серым, мягким, что проминается под жёсткой подошвой. И ничерта не пачкается, не смотря на то, что на кедах пыль собралась, листья пристали, которых в лесу полно. И это явно магия какой-нибудь ведьмы. Умелой и помешанной на порядке, ведь тут всё от чистоты блестит, хоть операцию на открытом сердце проводи, ей-богу — инфекцию как ни старайся, занести не получится. Где-то далеко разносится крик, на который Шань тут же реагирует — поворачивается всем корпусом и напряжённо на дверь закрытую косится. А никому до крика кроме него и Тяня дела нет, как будто это уже привычное, насущное и совсем уж приелось. Только один из охранников морщится — новенький, скорее всего. Остальные стоят себе спокойно, заведя руки с дубинками за спину. И им от этих криков, явно до сорваной глотки, до голосовых, что уже в мясо, кажется — никак. Как будто и эти сюда умереть по тихому пришли, но что-то пошло не так и их в охранники неожиданно для них самих определили. И даже на это им было плевать. Согласились. Надели форму и стоят теперь в комнате отдыха, которая от карцера — разве что количеством посадочных мест отличается и тихим, глубоки голосом вампирши, которая всерьёз вознамерилась флиртовать с воздухом. Или со стулом, что перед ней пустует. Или со своей великолепной, по её словам, галлюцинацией. И это вот всё: охранники, вампирша, нечисть, по углам забившаяся и даже не обращающая внимания на охотника со стражем, которые их в любой момент без предупреждения или без единого слова на тот свет отправить могут — похоже на чью-то плохую шутку. Откровенно — хуёвую. Ещё более откровенно — на жизнь похоже. А не как в сериалах, где монастырь это место для молитв и веры. Тут как раз те, кто веру эту напрочь утратил, спиной к ней повернулся и отказался навсегда. И её им вернуть не пытаются даже. Тянь теперь не уверен, верит ли во что-то та монахиня, которая за живое задеть их пыталась. И понятно почему пыталась — ей в этом месте не хватает живого и она подпитывается случайными посетителями, которых, как видно — тут совсем нет. Крик утихает, но в ушах от него всё равно звон стоит, заевшей плёнкой — последним уже сорванным хрипом. И с такого расстояния даже не определить мужчина кричал или женщина. С такого расстояния на помощь не прибежать — в коридорах только заблудиться получится. Пань Ян вопросительно на Шаня смотрит, который напротив него присаживается, складывая руки на столе, сцепляя пальцы в замок. Тянь тоже совсем близко подходит, оглядываясь на всякий случай на фомор, которые всё так же безучастно сидят. Один, разве что, решил стену проковырять — колупает краску пожелтевшим крупным ногтем, которым ему положено мозги через носовые гайморовы пазухи вытягивать, а не стены насквозь решетить. А этот, точно и не догадывается для чего ему там этот ноготь серповидный придумали, ему и так нормально — с белым крошевом, которое мерно на мягком ворсистом полу кучкой собирается. Тянь неверяще головой качает и тоже напротив оборотня присаживается. Присаживается и в первый раз не знает с чего начать. Только дневник укладывает на стол, как доказательство того, что с Сяо Хой они лично знакомы. Лично её историю теперь знают. Лично с ней связанны сотнями записей, которые только о Торире — детально и с подробностями. И от Пань Яна они тоже подробностей ждут. Жутких, пугающих, во всех своих устрашающих мелочах и тонкостях из первых рук. — Чем обязан? — Пань Ян явно их прибытием недоволен. Он смахивает волосы с лица, заправляя прядь за ухо, прихлопывает по карманам в поиске сигарет, которых не находит, фыркает раздражённо, оглядываясь на охранников, точно выясняя у кого из них одну стрельнуть можно. А ему и не надо, Тянь первее успевает. Успевает достать их, выложив полную пачку на стол, придвигает к нему вместе с зажигалкой. Оборотень пару секунд косится на пачку, снова щурится и всё же сгребает её со стола. Достаёт сигарету, которая тут же во рту оказывается, чиркает зажигалкой и с удовольствием затягивается, вдыхая дым. Даже глаза прикрывает, словно сытый кот. А когда открывает — во взгляде немного меняется. Уже не так враждебно настроен. Но говорить всё ещё не очень хочет. С подозрением на Тяня косится и зачем-то с пониманием на Рыжего. Словно знает его — вот так просто по лицу всё прочёл. Нашёл среди веснушек что-то, чему теперь доверяет. Углядел то, чего остальные не понимают, не видят, сколько их в упор мордой не тыкай. И Рыжий первым говорит. Говорит спокойно и тихо, чтобы лишнее внимание не привлекать, даже упирается предплечьями в стол и вперёд подаётся, точно решил ему тайну открыть: — Вы ведь уже слышали историю Торира, которого жестоко убили, вырвав ему сердце. — говорит без вопроса. Тут вопросы и заискивания ни к чему. Тут из них троих Пань Ян знает больше, чем Тянь и Шань вместе взятые. Тут блокнот Сяо Хой, в котором черным по белому написано — он разгадка. Только вот теперь это ему доказать надо. Потому что он скептично поглядывает на коричневую кожу, в которую обернуты плотные записи, что чуть друг на друга не налезают. Потому что он ещё раз затягивается медленно и лениво выпускает дым. Лениво и блядь, Тяню в лицо, словно злится на него за что-то. Рыжий смахивает дымку не от себя её отгоняя, а от Тяня. И Тянь не уверен осмысленное это желание или уже подсознательное срабатывает, вынуждая Шаня защищать своё даже от обычного сигаретного смога. Даже с учётом того, что Тянь и сам курит. С учётом того, что и сам к пачке тянется по привычке и прикуривает выверенным движением. Шань в этом ничего необычного не замечает, зато замечает Тянь. Оно сладкой карамелью в подреберье отдаётся. Оно лёгкой улыбкой на губах даже при серьёзном, казалось бы, разговоре. Но Тяню уже ни до слов, ни до оборотня дела нет. Ему лишь бы до Рыжего, лишь бы поближе и не отпускать. Лишь бы вот так — друг друга и дальше от чего-то даже незначительного оберегать уже на чистых инстинктах. Пань Ян на это всё с печалью смотрит, которая в глазах голубых мелькает, прокатывается в круговую по радужке со вкраплениями красного и исчезает также быстро, как появилось. Стряхивает пепел в керамическую пепельницу, явно декоративную, украшенную росписью с золотыми драконами. Явно им принесённую из прошлой жизни. Плохой или хорошей — пока непонятно. Он за всё это время нехило научился эмоции прятать под нечитаемой маской. Не выпускает их во вне, в себе задерживает усердно. И тут Тяня скорее эмоциями Рыжего захлёстывает сильнее, чем его. Ведь они всегда в чистом, всегда в неразбавленном, всегда искренние. Рыжий старается в руках себя держать, чтобы на Пань Яна не сорваться, потому что видно — поведение оборотня его бесит. Из себя выводит таким отношением. Да Тянь и сам бы разозлился, только вот информацию, если он из себя выйдет — не получат. И не хочется в общем-то. Не хочется на него злиться, потому что его и так судьба потрепала, как случайную бумажку, затесавшуюся под колёсами автомобиля, которую об асфальт стёрло. Оборотню терять больше нечего — он и так всего лишён. Он рассматривает знакомый блокнот, опустив голову и взгляд на Тяня поднимает. Смотрит исподлобья, фыркает недовольно: — А кто не слышал? Вой до сюда долетает и его попробуй не услышь. Указывает пальцем с позолоченным узором на длинном заострённом ногте на окно зарешеченное, мол: оттуда слышал. И не только оттуда. Тут окон полно и слышимость через неплотные рамы, должно быть, хорошая. Хоть и глушь, да оборотни и тут бывали. У них привычка есть — по всей территории своей обходы устраивать. Носиться им, правда, приходится по всем окрестностям большого города. Но их это совсем не парит. Наоборот — для молодняка полезно, они все запахи на шерсти обратно приносят, а потом различать их учатся. И выли тут, рядом совсем, потому что чувствали, что есть ещё кому о беде своей рассказать. Выли протяжно и с надрывом. Выли о Торире. А этот кто-то только глаза закатывает — он уже двадцать лет без стаи. Ему выть тут совсем некому. Он уже от этой привычки отучился, сидит себе за столом, да курит размеренно, вдумчиво. Дым уже не в Тяня выпускает, а вверх. В потолок, который такой же белый, как и стены. Только над местом Пань Яна жёлтое пятно проело белизну. И тут понятно всё становится — он на этом месте всегда неизменно сидит. Его оно. Курит всегда тут, вот так же дым выпуская вверх. А над головой у него смоль. И как же Тянь рад её, блядь, видеть. Потому что если бы не это жёлтое пятно, размером с баскетбольный мяч — Тянь бы опять сдвиг поймал на бесконечной белой пустоте, что жрать изнутри начинает. Опять бы задумался о том, что за этим белым ничерта нет, что нарисовать забыли, дополнить картину звёздами и бескрайней вселенной, где красиво очень. И теперь монастырь не таким уж безнадёжным кажется, тут вот — пятно жёлтой смоли. И оно в реальность хорошо возвращает, может, поэтому Пань Ян и выбрал себе одно место для курения. Шань пятна не видит. Он вообще, как зашёл в монастырь — весь на взводе, точно стянутая пружина — только коснись — ебанёт в ударник и оглушающе громкий хлопок раздастся, а за ним порохом весь воздух пропитается. Шань как в комнату шаг только сделал — отсканировал тут всех от и до. На каждого секунд по пять ушло и кажется, ему сейчас глаза черной тряпкой завяжи и спроси какого цвета глаза у охранника, что у дальнего окна стоит — Шань ответит. И не ошибётся. Ещё ответит сколько у вампирши на обычном таком платье длинном — пуговиц, вычитая оторванную верхнюю на воротнике и с каким темпом вплоть до миллисекунды колупает стену фомор. Шань до сих пор сканирует, высматривает, щурится, выделяя боковым зрением возможную опасность и клинок перед собой укладывает. Так, на всякий случай. И если кто дёргается внезапно — тот самый всякий случай и произойдёт. Быстро и без вариантов, потому что Рыжий чего-то опасается. Наверняка вампирши, имя который Тянь уже забыл. Тянь скашивает взгляд непроизвольно на руку, где любой хиромант бы ебанулся на месте от такого совпадения: ну надо же — судьба прямо в линию сердца врезается. Тут уже без вариантов, мужик. Тут уже не увернёшься. Любовь, бляха. — Мы занимаемся расследованием этого дела… — Тянь поглаживает шрам, который сам же на себе и оставил. И договорить ему оборотень не даёт. Да Тяню оно и не нужно, дался ему этот Пань Ян с его дрянным характером. У него тут событие вселенских масштабов без предупреждения и с полной ликвидацией прошлого. У него тут Рыжий, до которого так же, как до шрама — мягко дотронуться хочется. До которого тянуться, как до звёзд — каждую ночь с особыми стараниями. До которого теперь только руку протянуть и слабо задеть пальцами костяшки, словно бы случайно. Подумаешь — пепельница совсем в другой стороне стоит. Подумаешь, Пань Ян теперь ещё более заинтересовано на Рыжего глядит. Подумаешь, у Рыжего мурашки по предплечью ползут, которые он растирает усиленно, пытаясь их сбить. А они не пройдут — Тянь знает. Такое уже просто так не проходит. Это как шрам — это на всю жизнь уже. Шань только под столом ногой его пихает, утыкаясь коленом в колено, да так и застывает. Тепло дарит нереальное совсем. Спокойствие дарит вполне ощутимое — заливающее чужие чувства. И дышать становится немного легче. И оборотня, который недовольно наблюдает за тем, как Тянь пепел в его пепельницу стряхивает — переносить проще простого. Проще простого теперь его тягучую речь с почти театральными расстановками слушать: — Мне вам медаль выдать? — Пань Ян руками разводит. — Увы, сегодня не могу, приходите в следующий четверг — нам как раз звёздочки выдают. — он приосанивается, бросая уже громче, нарочно, чтобы все расслышали. — Тем, кто ещё неделю в этом месте продержался. Реакции ото всех, как и ожидалось — никакой. Только повторяющийся раз в две секунды скрежет ногтя о стену. Только заполошный шёпот вампирши. Только дыхание Шаня рядом различимое оттенками беспокойства. За него беспокойства, за Тяня. И это непривычно так, господи. За него же только Би, да Чэн с отцом вот так переживали. Так — по-настоящему и очень сильно. Пытались переживать и залётные, кто в студии оказывался на одну ночь. Пытались, звонили потом, интересовались как дела и как Тянь в общем. Пытались снова в студию попасть и это неприятным осадком под рёбрами, словно ржавчиной проедало. А тут другое. Другой уровень тут. Тут сладостью обдаёт. Тут Шаня в студию на своем затащить охота. А ещё лучше — найти другую квартиру, на прошлую совсем непохожую и остаться с ним там. — Вы же в любой момент можете отсюда выйти. — Рыжий устало трёт переносицу. И кажется, вот-вот стряхнет с неё веснушки. И Тянь наблюдает за ним. Наблюдает так пристально, что остальной мир и стены эти белые и белый потолок с пятном смоли — далёкими совсем кажутся. Кажется, что этого всего не существует вовсе. Во всем этом мире кроме Шаня — никого за тысячи миль. Никого и ничего. А его и не надо. Только вот оно клинится неприятно, как сквозь толщу плотной ткани — голосом Пань Яна: — А в том-то и дело. Мне некуда идти, но я не как эти. — он снова окидывает взглядом, в котором отвращения полно, всю комнату, останавливаясь на вампирше. Вздыхает, точно ему и тут уже невмоготу сидеть, и оставить этих вот, он не может никак. — Я подохнуть не пытаюсь. Слова вырываются севшим голосом вместе с дымом. Да так с ним и зависают в воздухе. Наверняка тут новичков немного. Не много тех, кто решает уйти таким мучительным образом. И Пань Ян привязался уже к тем, кто его окружает, хоть и бесят они его пиздец как. Бесят тем, что им вообще-то есть куда идти — весь мир перед ними, только билет по интернету закажи в другой конец сраного земного шара. А ему действительно некуда. Его уже ни одна стая не примет, так как изнанников презирают и обходят стороной, даже на пытаясь спросить — почему? Почему изгнали, что натворил, дурья твоя башка? Кому так здорово дорогу перешёл, что они решили: баста. Всё. Пиздуй отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели. И забудь дорогу назад, нет у тебя теперь семьи. Нет стаи, всё, доигрался. И тут, не то в монастыре, не то в хосписе — сидеть лучше, чем ловить на себе косые взгляды и озлобленный рык в спину: предатель крови, предатель рода, предатель-предатель-предатель. А они будут, где бы Пань Ян не появился. Такие новости быстро от стаи к стае, от континента к континенту разносятся, через моря и горы. Они весь земной шар опутывают точно паутиной. И всё. И ты, считай, чужак уже везде и всюду. А Пань Ян, видно — гордый. Такого не стерпит, поэтому сцепляет зубы здесь, в монастыре на отшибе. И стая его теперь тоже здесь — другая никому на хер не нужная нечисть, к которой если что-то и испытывать, то жалость. Её он и испытывает, только преподносит по-своему. Расшевелить их пытается и ещё на несколько мучительно долгих дней в этом мире задержать. Кричит о том, что они как мертвецы живые, связки голосовые напрягая, срывая их в конец. А им всё равно. Они уже одной ногой в могиле. — Вы не похожи на сумасшедшего. — Рыжий губы поджимает, глядя на Пань Яна, который своего не добился и со злом откидывается на спинку неудобного стула, вжимая истлевшую до фильтра сигарету в пепельницу. Тянь косится на свою — ещё не истлела. Ещё можно из неё пару спасительных затягов выжать. Ещё можно немного помолчать, чтобы задать какой-нибудь пиздецки важный вопрос. Чтобы к делу относился и стал их отправной точкой из этого монастыря в какие-нибудь дальние ебеня — как оно обычно бывает. И Тянь этот момент намеренно оттягивает, потому что знает — в ебеня они не поедут. Тут всего-то час езды до стаи. Час и ещё пара сигарет перед тем, как правда ебанёт по темечку стальной битой. Перед тем, как Тянь узнает то, чего знать решительно не хочет. Перед тем, как он окончательно разочаруется в семейных устоях оборотней. А они ведь ему нравились, эти волки огромные, именно своим отношением к семье, где стая это святое, это усиленно охраняемое и нерушимое. — Ага, просто иногда очень забавно им притворяться, особенно перед отчаявшимися девчонками. — Пань Ян фыркает на Шаня глядит устало, вздыхает. — Ты во мне сейчас дыру просверлишь, не смотри так сурово, огненный мальчик. Я не знал что за беда с ней случилась. А Шань действительно — дыру в нём проделать решил. Огромную, прожигающую кожу, съедающую пламенем плоть до костей, которые тоже горсткой пепла осыпятся вниз при тысяча семиста градусах по Цельсию. В Шане градусов здесь на всех хватит. В Шане энергии плотной, взрывной — на миллиарды солнц. Он землю спалить может подчистую одним лишь взглядом, оставляя земной шар полыхать. А Пань Ян под его взглядом съёживается еле заметно, как ребенок, которого родители ругают за разбитую декоративную вазу. И взгляд отводит, скашивая его на блокнот. Волосы за ухо убирает ещё и ещё раз, ёрзает на стуле, точно ему канцелярских кнопок на сидение сыпанули от души, не жалея. И видно — следующего вопроса ждёт. Ждёт и уже знает, что ответит — по глазам его хитрющим видно. По пальцам аккуратным, с ухоженными ногтями, которые нетерпеливо по столу постукивают — видно. По тому, как он снова к пачке тянется, а потом, словно бы себя останавливая, руку просто на стол укладывает и раздумывает стоит ли. Стоит ли так быстро перед охотником и стражем все карты выкладывать, выгребать их из рукавов. Перед Тянем он бы ни за что. Вот ни разу. Наверное, даже говорить с ним не стал бы. А с Рыжим, почему-то разговаривает без проблем. Шань его совсем не напрягает. И знать бы ещё почему. А Шань резонный вопрос задаёт: — Почему тогда вы её игнорировали? Шань почему-то проблемой Сяо Хой проникся. Пропитался ей, как пропитывается чужой болью Тянь. Как оно обычно со стражами бывает, а не с охотниками. И Тянь догадывается почему. Потому что Шэ Ли. Потому что без Змея ему хреново было. Потому что Змей для него важным оказался. И Змей ему — семья. Его стая, о которой Шань печётся, за которую глотку всем и каждому перегрызть зубами готов. И перегрызёт — Тянь уверен. И за Сяо Хой теперь грызть будет — в этом Тянь тоже уверен. Она Рыжему его самого напомнила. Его, который Шэ Ли потерял. Только Змея вернуть удалось кровью и по́том. А Торира уже никак. Уже по каким только подсознаниям не шарься — не вернуть. Нет его там. — Ко мне таких, как она приходят много. И все журналистки из «Гласа нечисти». — Пань Ян глаза прикрывает на секунду, трёт лоб устало и теперь на нем морщины видны, точно он за эту секунду постареть на десятки лет умудрился. Усталость видна зверская и такое же зверское желание из этого места уйти, обратиться и на луну хоть раз завыть. Но Пань Ян держится — ему ничего кроме этого не остаётся и всё-таки укладывает ладонь на пачку, тянет её на себя. — Достали уже. Думал, она такая же, пока эта девочка мне душу тут наизнанку тут не вывернула окончательно. — поджигает сигарету изящно, и выдыхает, рассматривая рыжий уголёк. — Пока за живое не задела. И Сяо Хой, видно — задела. Соли на раны ещё открытые сыпанула так, что оборотень усмехается печально и головой качает отрицательно. Сыпанула своей отчаянной попыткой обидчика Торира найти и пришибить его на месте. На убийцу она совсем не похожа, скорее на куклу с большими добрыми глазами. Но даже куклы умеют убивать — Тянь в каком-то фильме рейтинговом видел. И ещё раз увидит, как только в стаю поедет. Она же с них обещание взяла, и чёрт Тяня за язык дёрнул, чтобы ответить ей положительно. Просто порадовать её хотелось. Её, такую маленькую и потерявшую всё за одну ночь. Её, такую хрупкую снаружи и сильную внутри, хоть там и выворачивает всё ежесекундно болью адской. Её, такую поразительно чистую, с мыслями для неё поразительно неподходящими. Утешить захотелось и от мира основанного ненадолго упрятать, чтобы отогрелась и не плакала больше. Чтобы в глазах ореховых не стояли крупные слёзы, которые на солнце потрясающий блеск ловили. И её, кажется, есть кому прятать — Шэ Ли чуть ли не сам вызвался. Добровольно. Змей. Чудеса какие-то творятся, ей-богу. И в эти чудеса Тяню лезть совсем не хочется. У него уже есть главное чудо вселенной, которое по правую руку сидит, вызывает одичалый восторг каждым своим резким движением и говорит хмуро: — И вы ей рассказали безумную теорию. — Не безумную. И не теорию. — Пань Ян внимательно на Шаня смотрит, кивает в подтверждение своих слов и продолжает, задумчиво крутя в пальцах сигарету. — В стае, которой я когда-то принадлежал, предпочитали хранить секреты. То, что ты называешь безумием, я называю обычным делом, потому что нам из поколения в поколение передавались эти поверья. — хмурится, вспоминая что-то и кривится от этого, изламывая белоснежные брови. — Заставляли нас в них верить, в то, что стая это всё. А потом, когда я решил помочь другой стае — меня, как ненужного уличного кота вышвырнули из дома, лишили семьи, просто потому что эти снобы видите-ли не хотели какой-то хре́новой легендой поделиться. — затягивается долго и дым быстро выпускает, смотря на окно, куда-то сквозь него, сквозь плющ, сквозь пространство и время. — Они вообще ничем не делились, хотя знают много. О вас, о людях — тоже. Рыжий напрягается. Рыжий носом воздух тянет, который теперь — слава, блядь, богу — хотя бы сигаретным дымом пропах. Рыжий спрашивает: — То есть, вас даже не спросили о причинах и просто выперли? — Можно и так сказать. Посчитали предателем рода. — оборотень раздражённо плечами передёргивает, хмурится сильнее. — И да, выперли. А теперь я тут, среди этих ненормальных. Уже родных ненормальных. Он оглядывается и кажется, смотрит на всех с любовью. С какой-то больной и неправильной. С той, которая умирает вместе с пациентами. С той, которую Пань Ян контролировать не в силах. Ему за них обидно. За себя. Он сигарету наполовину скуренную аккуратно о край пепельницы облокачивает и потирает лицо руками. Устал он. Терять устал. От всего на свете, кажется, уже устал. — Вам что-то известно про обряды с извлечением органов оборотней? — Тянь спрашивает наконец. Потому что тоже устал. Не от разговора, а в принципе. Бывает такое, когда место в котором находишься — все силы вытягивает по натянутым сухожилиям. По нервам скрученным чужой болью. Пань Ян на него быстрый осуждающий взгляд кидает и ворчит уже без зла: — Нет такого обряда. Есть кровь за кровь. Есть предание, что родная кровь спасает себе подобную. — он тычет пальцем Тяню в грудь. — У вас это называется трансплантацией. У нас такого не практикуют. Но на вашем месте я бы искал в стае кого-нибудь, кто волшебным образом выздоровел от неизлечимой болезни. И говорит он глухо. Говорит тихо, опустив голову. Выдыхает шумно и даже немного съезжает на стуле, подпирая голову спинкой. И не выглядит больше тем оборотнем с идеальной осанкой и дурным характером. А в том коридоре из которого они недавно в комнату отдыха пришли — слышится теперь смех. Звонкий и наполняющий жизнью стены. — И как это происходит без вмешательства врачей? — Шань голову на бок склоняет, с интересом рассматривая его ногти. Он на ребенка сейчас похож, которому рассказывают какую-нибудь интересную сказку. Только Рыжий как никто другой осознает — это не сказка. Это реальность во всех её жутких проявлениях. И им ещё с ней разбираться. Оно недолго будет. Быстро и неожиданно — как укол иглы циркуля в палец, когда шаришь слепо в рюкзаке в поисках тетради. Пань Ян вопросительно на Шаня смотрит, когда тянется рукой к кинжалу. И тот, на удивление — кивает едва заметно. А оборотень на удивление — тычет себе в запястье остриём, вспарывая тонкую, почти прозрачную кожу. Даже не шипит от боли, не вздрагивает. Показывает крошечный порез, который на глазах затягиваться начинает и на запястье остаётся только пара капелек крови, которые он языком смахивает быстро, чтобы одежду белоснежную не запачкать. Говорит спокойно: — Очень просто — у оборотней шикарная регенерация, если вы не заметили. И если вскрыть кому-нибудь грудь и запихать туда сердце, которое качает такую же кровь — тело его примет. Потому что по факту — оно своё. У оборотня будет два сердца — одно, которое не справляется и второе, которое помогает. Кинжал на то же место укладывает, бросает взгляд на часы, которые бесшумно время отсчитывают и поднимается на ноги, отодвигая скрипнувший стул. Ему пора. И им пора. Пора узнать правду, докопаться до истины и выдохнуть уже. И чёрт возьми — этого делать совсем не хочется. Потому что Тянь знает — там будет пиздец.