Со смертью тишины

      Убежище молчало. Ветерок незаметно сквозил через невидимые щели в пещере, оборудованной в качестве импровизированного зала, создавая чуть слышное эхо, гуляющее в древних коридорах. Было слишком раннее утро, чтобы встретить кого-нибудь из Темного Братства неспящим в этих полутемных помещениях. Самое подходящее время.       Он медленно соскользнул с постели и бесшумно прокрался мимо чужих комнат, прислушиваясь к дыханию пещер. Новые сапоги действительно прекрасно исполняли свою работу, не издавая ни звука при ходьбе — словно тень, легко скользящая сквозь пространство, не тревожащая даже пыли под подошвами. Довакин с удовлетворением мысленно кивнул сам себе.       Это была его третья ночь в Убежище, и он наконец решился действовать. Разношерстная компания Братства хотя и вела себя дружелюбно по отношению к новому члену семьи, все еще не вызывала у драконорожденного доверия. Он не опасался Темного Братства… он лишь не хотел, чтобы они видели то, что Довакин собирался делать.       Стена с драконьими начертаниями — первое, что бросилось ему в глаза с самого первого визита в Убежище. Обитатели этого места воспринимали её лишь частью интерьера, что не было удивительно — Туум не звал их, не будил в них огненную кровь. Но драконорожденный так не мог. Довакин всячески избегал этой стены, игнорируя могущественный зов начертанного на ней Туума. С него уже хватило драконов — с таким трудом избавившись от Алдуина, мужчина надеялся, что покончил с этим проклятым делом навсегда. Он был доволен, когда кровь Дова в его жилах, яростно кипевшая из-за драконов, наконец успокоилась. Он не хотел снова терять полную трезвость рассудка. Становиться драконом.       Но именно потому нужно было покончить с этим. Потерпеть всего несколько дней после изучения нового Слова, пока Дова в нем не утихнет, и жить дальше. Иначе он никогда не сможет жить в этом Убежище. С этим драконорожденный перестал красться, поднялся в полный рост и подошел к стене Слов.       Начертание вспыхнуло, видимое лишь для Довакина, и потянулось мужчине навстречу, а кровь Дова отзывалась и забирала силу Туума, жадная, как сами драконы. Вырезанное когтями Слово привычно ворвалось в его голову, подобно рокоту барабанов и хору множества голосов, и, наконец, заняло там своё место, объединившись с одной из драконьих душ.       Лун. Смертный приговор. Как беспощадно.       Мужчина стоял ровно, чувствуя как его хладнокровное здравомыслие привычно подменяется жадной властностью, тихо тлеющей на дне его сердца. Так происходило каждый раз, и с каждым разом всё сильнее, ведь поглощенных душ становилось больше, и каждая дышала внутри него, смертного человека, не привыкшего испытывать те же эмоции, что и Дова. Незаметно поначалу, но ощутимо уже после энной души, он становился все больше Дова, дракон, и всё меньше Мун, человек.       Но это не то, чего он хотел.       Я это я, а не дыхание их душ. Я не они. Довакин множество раз повторял эти слова про себя, по крупице отбирая у цепких жадных когтей свое хладнокровие. Лишь когда он почувствовал, что может достаточно думать самостоятельно, не впуская в свои мысли высокомерных чудовищ, он отвернулся от стены и сделал шаг, тут же наткнувшись на внимательный взгляд. Мужчина оцепенел.       — Ах, а! Привет, привет! Какое удовольствие встретить тебя этой ночью, брат! — визгливо пропел Цицерон, болтая свешенной со ступенек ногой. Он сидел почти вплотную к Довакину неизвестно сколько времени, а тот даже не заметил и тени присутствия шута. От мыслей, что в своей внутренней борьбе с драконами он мог пропустить нож между рёбер, у драконорожденного пошли мурашки, и одновременно едва взятые под контроль души Дов снова начали бесноваться, требуя уничтожить угрозу.       «Тихо,» — твердо припечатал Довакин про себя, вновь обращая внимание на Цицерона.       — Что ты здесь делаешь? — несмотря на затяжную внутреннюю битву, голос мужчины звучал прохладно и отстраненно, как всегда. Дурака сердец нисколько не смутило видимое отчуждение собеседника и он расплылся в счастливой улыбке.       — Цицерон проснулся, он всегда просыпается, когда кто-то ходит около склепа Матери, о, да! — размахивая руками, хранитель Матери Ночи спрыгнул со ступенек и станцевал вокруг замершего подобно статуе мужчины. Неужели у этого шута были кошачьи уши и собачий нос? Даже зачарованные на беззвучную походку сапоги не помогли скрыться от него? — Но Цицерону было интересно, куда крадется добрый брат, спасший Цицерона! Новый член семьи лишь появился и уже замышляет что-то против своих братьев! Как непростительно!       Хранитель разразился хохотом, словно произнесенные им обвинения были просто глупой шуткой, а затем пробормотал что-то неразборчивое, издал странный смешок и посмотрел на Довакина оценивающими и резкими глазами.       — О, но добрый брат так долго стоял на месте и не делал ничего интересного, что бедный Цицерон заскучал… И проголодался… Сладкий рулет был бы кстати… или… Нет-нет-нет! Слоёный торт! Соленый торф? Зеленый кот. О, да! Ха-ха-ха! — голос хранителя, упавший до еле слышного бормотания, вновь стал громким и нарочито писклявым. Довакин все еще искал любые намеки на опасность в преувеличенных жестах Цицерона, но в глубине себя он ощущал, как расслабляется напряженный комок, а руки, готовые схватиться за мечи, опускаются. От шута не исходило угрозы. Он был просто чудаком.       Оставив увлекшегося разговором с самим собой Цицерона, драконорожденный плавно обогнул неожиданного собеседника и вернулся на свою кровать, постаравшись забыть об этом инциденте. Самым странным было то, что драконья кровь тем днем его больше не беспокоила.