Со смертью тишины

      Цицерон распахнул глаза, осознав, что держит в руках свой дневник. Он карикатурно нахмурил брови, перебрал пальцами шелестящие страницы и посмотрел на чернила, красиво разлитые его собственной рукой по имперской писчей бумаге. Медленно его лицо опустилось, и под тенью ресниц едва ли можно было разглядеть рассеянный взгляд, направленный куда-то очень далеко.       Прошло уже… двенадцать лет.       Цицерон помнил, как его пальцы по привычке сжимали клинок, которому больше не было суждено проливать кровь. Как он сгорбившись сидел над разбросанными вещами и пытался найти в своей душе хоть крупицу света. Столько уже лет прошло в пустом доме наедине с молчаливой Матушкой. Без братства, без Слышащего, только с верой в свою Мать.       Бедный, бедный Цицерон…       Шут сжал старые хрустящие странички, исписанные его собственной рукой, и отбросил дневник на край стола, выгнав из головы свою грусть и застрявшее внутри многолетнее одиночество.       Слышащий был. Слышащий был у Цицерона. А у Слышащего был голос Матери. Этого было достаточно… так ведь?       Слышащий был таким… особенным. Даже предыдущая Слышащая не шла с ним ни в какое сравнение. Ещё никогда никто не относился к Цицерону так. Этот человек был… добр.       Но было и нечто иное, что притягивало мысли шута. Довакин дышал тьмой. Если бы бедный Цицерон не знал иначе, он бы усомнился, не является ли глава Тёмного Братства самим Ситисом — настолько темны были его глаза. Когда он шёл, сами тени следовали по его пятам. Когда он крался, сама тишина ластилась к его стопам. Когда он убивал, сама Бездна слизывала с его пальцев кровь. (У Цицерона была величайшая привилегия. Он был рядом, чтобы созерцать столь потрясающую картину своими глазами. Но… это было всё, что бедный хранитель мог иметь).       Возможно, этого было лишь слегка недостаточно. Ведь как могло быть иначе? Прекрасный, могущественный, милосердный Слышащий был всем для Цицерона.       Когда Довакин оборачивался к своему — с недавних пор — неизменному компаньону, его глубокие, страшные, превосходно жестокие и пустые глаза обретали оттенок тепла. Цицерон был Дураком, но он не был идиотом, о, нет! Глаза шута были внимательны и остры, и он замечал! Он замечал — Слышащий никогда не смотрел ни на кого с таким живым теплом, как смотрел на Цицерона.       Когда величайший за всю историю Братства глава говорил со своими подчинёнными, когда он ровным безучастным голосом повторял слова, сказанные Матерью Ночи, никто не осмеливался перебивать. Они слишком боялись, уважали и боготворили главу. Даже зелёные, едва обученные новички не пытались оспаривать авторитет Довакина. Слышащий всегда садился на одно и то же место в большом зале — простой стул, стоящий край длинного стола — и заговаривал своим ровным, монотонным, жутким голосом. И его глаза никогда не теплели.       Цицерон всегда был неподалёку, услаждая слух этим низким холодным тембром. Его взгляд всегда против воли падал вниз, в сторону Слышащего. И тогда шут больше не мог оторваться, поглощённый созерцанием этого человека, который не один раз проявлял удивительное для столь жестокого существа милосердие. Милосердие к нему. К Цицерону.       И если порой их взгляды пересекались, никто даже вообразить бы не смел то, как на самом деле могли сиять глаза Слышащего, враз исполнившись… чувствами.       Многое изменилось с той встречи в одинокой жуткой пыточной. С того момента, когда Довакин дал слово, что не желает убивать Цицерона. С того момента, как Слышащий стал главой. Но той ночи больше не повторялось — прикосновений больше не было. Лишь раз Слышащий сорвался, вжав своим телом Цицерона в гроб Матери, с напором, с жестокостью пожирая его душу своим взглядом. Довакин что-то сделал с Цицероном, но бедный шут совсем-совсем не понимал, что! Ах, как бы он хотел знать! Ведь с той ночи что-то перевернулось внутри хранителя Матери Ночи. Что-то… стало постоянно тянуть его к Слышащему. А тот, будто знал, намеренно стал Цицерона избегать! И больше не было ни касаний, ни игры, ни счастливого пения клинков. Только тёплые-тёплые, дразнящие взгляды.       Возможно… этого было совсем недостаточно.       Ах! Бедный, бедный Цицерон!       Слышащий стоял перед столом, как ни в чем не бывало перелистывая дневник. Его, Цицерона, дневник. Он был в этом Убежище хозяином, и не было ничего странного в его присутствии — глава Братства мог ходить всюду, где пожелает. Даже если это личная комната хранителя. Даже если в собачий час ночи. Шут ощутил лишь счастье и привычную, удивительную, знакомую с недавних пор тягу к Слышащему. Он бурно поприветствовал гостя, заметив, как обыденно смягчается холодное острое лицо. Глаза главы Братства всегда теплели при взгляде на хранителя. Он был единственным в целом мире, кто смотрел на него… так.       Цицерон бы отдал за этого человека душу.       — Чего желает Слышащий? О, молю, скажи, что мы пойдём убивать! — восторженно воскликнул Дурак, размахивая руками. И глава не разочаровал Цицерона. Его губы тронула одна из тех тайных улыбок, припасённых только для шута.       — Да. Мне нужна твоя помощь в одном деле.       Хранитель засмеялся и станцевал на месте.       — Прекрасно! О, я счастлив, так счастлив! Веди!       Но Слышащий остановил его, захлопнув дневник.       — Мы выдвинемся на рассвете.       Ничуть не расстроившись, Цицерон растянул сомкнутые губы в улыбке и захохотал про себя, предвкушая кровь. Предвкушая зрелище! Наслаждаясь, восхищаясь, в нетерпении ожидая, чтобы увидеть, как он, Слышащий, отдаст Отцу Ужаса очередную душу!       Рассвет был уже скоро. Как жаль, что Цицерон не умел ускорять время. Он изнывал. Сколько ещё ждать!.. Но его пляшущие мысли вновь и вновь возвращались к мужчине, который так и не покинул его комнаты, прожигая своими странными пылающими глазами. Слишком жуткими, как для человека.       — Слышащий, — с восторгом улыбнулся шут. — Могу ли я что-то ещё для тебя сделать?       Ответом ему было длительное молчание. Глава Братства слегка склонил голову, обдумывая то, что было у него на уме. Уютная, сухая, надёжная тишина укутала двух ассасинов, разделив один воздух на двоих. А затем… Слышащий поманил его к себе.       Он окинул внимательным взглядом шута, как будто заглядывая под кожу — странное чувство пронеслось внутри хранителя Матери, и Цицерону показалось, что Слышащий знает о нём всё. Странное, приятное чувство, как касание самой Матушки из самых глубин бесконечной темноты…       У Цицерона была старая одежда. Истёртая в локтях, штопанная не один раз, перешитая весёлыми-кривыми стежками. Были удобно разношенные сапоги, верно служившие не один год. У Цицерона было так мало своего.       И тогда Слышащий, будто что-то ища, начал его обыскивать. Это было щекотно и странно, как будто Довакин закапывал свои пальцы не в глубокие карманы, а погружал пальцы под кожу, во внутренности, ища что-то между мускулов и жил…       — Слышащий! — не сдержал обиженного голоса Цицерон, пританцовывая от щекотки чужих пальцев на своих бёдрах. — Если б у меня и было что-то своё, я бы всё тебе отдал!..       Тот застыл, ненадолго прекратив своё занятие. Его взгляд вновь стал глубокой бездной, страшной тьмой, пожирающей души. Цицерон замотылял руками и скорчил театральную гримасу. Разве была нужда что-либо объяснять, хм? Нет! Конечно нет!       Но Слышащий лишь улыбнулся своей драконьей улыбкой. Он и впрямь не нашел в карманах хранителя ни монетки, ни конфетки. Он выглядел… удовлетворённым этим.       — Тебе больше не нужно ничего. Отныне это буду только я. Я стану всем, что есть у тебя.       Ах.       Как хорошо.       Как это было… Как…       Тепло.       Тепло-тепло-тепло.       Теперь Цицерону было… достаточно.