Жадность это верность Дова.
Нутро горит от жажды заполучить чужое сердце.Дова завоюет желаемое силой.
Наплевав на то, хочет оно быть во владении, или же нет.Но что, если он…
Принадлежит не мне. — Я не могу его отвоевать, — шёпот Довакина срывается с тонких уст и пар его дыхания делает мутным и без того нечёткое отражение в лезвии меча. Нынешний глава Тёмного Братства лежит на своей простой постели и разговаривает со своим оружием, словно прося их о помощи. Два клинка из доброй стали никогда не подводили хозяина, резали точно, украв не одну сотню последних вздохов. Но в первый раз битва им была непосильна, ведь бритвенная острота ухоженных мечей бесполезна против того, кого даже нельзя коснуться. Сложно ли воевать с холодом ночи? Тяжко ли совладать с бесконечностью Бездны? Ситис-с-с. Произнося его имя, как молитву, Драконорождённый будто раздувает в себе тлеющие угли агрессии, и вот уже клокочет в человеческом теле зародыш пламени, готовый, но неспособный сжечь своего соперника. Цицерон верный хранитель Матери Ночи. Цицерон принадлежит Ситису. Довакин может считать Цицерона своим, но, в конце концов, он может лишь цепляться за его смертное тело, наблюдая, как с годами приближается момент, когда жизнь хранителя угаснет. Душа Цицерона отдана Ситису, и Отец Ужаса получит эту душу слишком скоро. Век человека короток, а жадность дракона слишком сильна, чтобы мириться со столь бессмысленной потерей. Неизбежность потери вгоняет в тревогу, и сердце Драконорождённого беспокойно дрожит. Слышащий бесшумно соскальзывает со своей постели, так и не выпустив мечей из рук, и гасит единственную лампу, окуная мир вокруг себя в кромешный мрак. Но потеряться не страшно — его личные покои небольшие и куда более скромные, чем глава Тёмного Братства может себе позволить, ведь ему безразличны богатство и роскошь. Хоть в убежище нет солнца и нельзя определить время, внутренние часы говорят, что сейчас ночь — самый лучший час для охоты за головами, оттого в убежище слишком пусто. Довакин крадётся по темным коридорам, как по чужому форту, в котором он незваный гость. Свечи нигде не горят — нет смысла растрачивать драгоценный воск, когда дома почти никого нет. Почти на ощупь глава Братства добирается до перекрёстка коридоров, и оттуда становится видна полоска тёплого света. Лишь в одном месте убежища в это время могут гореть свечи. В сердце Довакина поднимается волна чувств. В комнате Матери Ночи никого нет. Гроб закрыт, а в воздухе витает свежий запах масел — Цицерон только что закончил заботиться об иссохшем трупе и, видно, молчаливо складывал баночки и инструменты. Наполовину разложенные склянки ещё хранят след прикосновений, как будто шут внезапно отвлёкся и на секунду отошёл. Почувствовав опасность, Довакин резко оборачивается, и в тенях за его спиной замирает занесённый кинжал. — Это ты, Слышащий, — настороженность и подозрительность улетучиваются из облика Цицерона, и тот выходит из засады, как ни в чём не бывало. — Как ты напугал бедного Цицерона! Глупый Цицерон подумал, что крадущийся враг желает навредить Матери… Драконорождённый с застывшим лицом наблюдает за чужой спиной, облачённой в рубаху скомороха. Окаменевшие от напряжения мышцы медленно расслабляются, когда угроза исчезает — признав Слышащего, шут продолжил собирать инструменты, весело напевая себе под нос. Атмосфера стала спокойной, будто не они только что собирались выпустить друг другу кишки. Слышащий медленно выдыхает через нос, стараясь очистить разум от тревоги и эмоций, которые вернулись, стоило боевому напряжению рассеяться. Наблюдая за шутом, он всё больше и больше поддавался чувствам, которым не мог дать названия. Они зудели под кожей и требовали от Довакина схватить, завоевать, отнять свою собственность у конкурента… Но все эти стремления не имели смысла, когда конкурентом был сам Отец Ужаса. Мужчина медленно подступает на шаг ближе к Цицерону. Затем ещё на один. Он по себе знает, как остро чужое приближение со спины пробуждает боевые инстинкты, но шут даже ухом не ведёт, продолжая расслабленно напевать. От такого доверия в груди Довакина кипит счастье, смешанное с горечью от бессмысленности конечной точки всей этой истории. В конечном итоге, Цицерон ему не принадлежит. Довакин замирает, когда между телами двух мужчин остаётся лишь небольшое пространство, сквозь которое с трудом можно просунуть руку. Стоя так близко, он чувствует тепло, идущее от спины хранителя Матери Ночи. Шут оборачивается, в изгибе его бровей читается ироничное веселье и какая-то врождённая жестокость. Губы Цицерона — сущий яд, сладкий, но смертельный. Сколько умов отравили слова, стекающие с этих уст, как капли со змеиных клыков? (Драконорождённый читал его дневники. Он догадывался, что хранитель Матери Ночи подговорил всех в своём прежнем убежище и спровоцировал резню). Но глаза… в этих глазах была настоящая преданность. — Что Цицерон может сделать для Слышащего? — вкрадчиво поёт Дурак. Сладкая, сладкая отрава скатывается по языку Довакина, когда тот облизывает губы, будто собирая из воздуха отзвуки шутовского голоса. — … — горло мужчины сухое, невысказанные слова жгучие, переполненные болезненной потребностью и жаждой. В тёмных глазницах Слышащего сверкает безумие, и он не замечает, как его пальцы до белых костяшек впиваются в рукояти мечей. Сплетённые с ним души Дова в один голос шепчут, их вкрадчивые голоса учат Довакина, научают, как нужно поступить… И мужчина слушает, жадно глотая знания. Цицерон вдруг оказывается зажатым между холодной поверхностью гроба и пышущей пламенем грудью главы Тёмного Братства. Взгляд Слышащего поглощает, пожирает, гипнотизирует, и душа хранителя оказывается кощунственно вскрытой, как взломанный сундук. Но Довакин не хочет ничего оттуда брать — напротив, он затекает внутрь сам, проникая своей сущностью, смешивая свою и чужую души. Душа Дова сильнее даже самой сильной человеческой души, и Цицерон не может сопротивляться вторжению — однако может коварно построить ловушки внутри, с безумным хохотом заманивая Слышащего в капкан. И Слышащий охотно идёт, падает в каждую ловушку, позволяет ловить себя сотней тысяч изощрённых способов, неумолимо продолжая экспансию всё дальше в кроличью нору. В душе Цицерона много, много, много смеха. Смех повсюду, как песок, который засыпается даже в самые узкие уголки разума, дабы Цицерон никогда больше не был одиноким. Здесь много эмоций, много любви, много ненависти и желания убивать. Каждая эмоция похожа на яркую вспышку, каждое чувство хранителя Матери Ночи доведено до крайности. Если ненависть — то до смерти, если преданность — то без границ. Но смех не может дать Цицерону всего. Не может дать опоры. Смех, безумный хохот, властвующий в голове хранителя, даёт спасение от одиночества, но вместе с тем разрушает — следы разрушения разума похожи на стёртые чернила в недописанном дневнике шута. Это огорчает Довакина. Драконорождённый всегда отличался от других. Не имея собственных желаний, цели и амбиций, как другие люди, он скитался по миру, случайно проявляя то жестокость, то доброту. Он думал, что судьба будет вечно иметь над ним власть, играя им, будто персонажем. Ему казалось, что бесконечно поглощаемые драконьи души однажды разорвут его тело и вырвутся на волю. Довакин не хотел умирать, но не понимал, для чего ему жить. И тогда судьба, наконец, подарила ему подарок. Живой, смеющийся, безумный подарок! И заставила мёртвое сердце Драконорождённого трепетать. Может ли быть жажда сильнее, чем жажда испытывать эмоции? Желание чувствовать себя живым. А если у Довакина не было своих эмоций, Цицерон мог испытывать их за двоих. Мать Ночи сказала: «Ты единственный, кто подходит моему хранителю». Преданный хранитель был ценен в глазах Ситиса. Бесконечно ценен, и потому его рассудок был так важен. Мать Ночи подарила своему верному слуге Хохот — спутника, чтобы Цицерон никогда не был одиноким. А чтобы Хохот не разрушил драгоценного хранителя изнутри… пригодится один человек с душой дракона, готовый подарить её шуту. Довакин не способен победить Отца Ужаса. Но это ничего. Если он не может отвоевать Цицерона в бою, он мог бы просто остаться рядом навсегда. Наконец-то, всё становится на свои места. Тревога, боль и неопределённость становятся незначительными, и от облегчения у Драконорождённого подкашиваются ноги. В душе, объединённой с другой, становится легко и горячо. Впервые в жизни взгляд Довакина сияет такой нежностью. «Теперь ты наконец-то мой».