«Остановись, не бей по ушам ритмично, Отдаваясь в шершавой подушке. Не бей, перестань быть цикличным Обезличенным и простодушным. Вот бы ритм был чуть иначе: Поинтереснее и удалее, Ведь такой уже был передачей, Такой уж не станет старее». Лампабикт — Остановись
— Что же ты натворил? — шепот был горьким на вкус, и от него першило в горле. Заурядные слова кололи губы, в эту минуту ими запросто можно было бы подавиться. Или порезать язык об острые края. Темная комната окружила его плотной стеной непроницаемых теней. Разумовский сидел на шелковом ковре, его пальцы нервно поглаживали мягкий короткий ворс, на одной руке — белые, как у мраморной статуи, на другой — по-прежнему затянутые темной тканью. Он так и не снял пальто. Тяжелым пыльным плащом оно стекало по спине на пол. Поверхность зеркала перед лицом Разумовского оставалась гладкой и темной. — Зачем? Ну зачем? — в бессильной злобе кулаки ударили об пол. Ковер удар смягчил и лишил смысла. Разумовский устало прислонился лбом к холодному стеклу. Зачем? Зачем все это? Ответил бы хоть кто-нибудь на этот вопрос. Он привык ждать указаний. Как поступить? Что выбрать? Он так не любил принимать решения сам, так боялся. Всего подряд: непредвиденных последствий, осуждения, ошибок и проколов. Ему хотелось быть безупречным, идеальным. Ему хотелось восхищать, вызывать трепетные взгляды и робкие улыбки. Не лживые, льстивые и услужливые, а настоящие. Откуда взялось это тщеславие? Может он с ним родился? И во что оно вылилось? Безупречность сурова. Разумовский сам загнал себя в клетку, из которой не выбраться, запер и выбросил ключ. Сам лишил себя всех прав. В конечном счете, его страх, бессмысленный глупый страх того, что лишь могло бы случиться, уничтожил его личность, раздробил на осколки, и получилось чёрт знает что. Если слишком долго убегать, вряд ли потом сможешь вернуться. Невольно ему вспомнилась сказка из старой библиотечной книжки с пожелтевшими станицами и неправильно вшитой перевернутой обложкой. В этой истории говорилось о Человеке, который однажды велел своей Тени заглянуть в таинственный дом, наполнявшийся чарующей музыкой каждую ночь. Тень выполнила его просьбу, и исчезла. А потом однажды появилась на пороге дома Человека, и с тех пор стали они видеться время от времени, как старые знакомые. И с каждой новой встречей Человек позволял Тени все больше и больше возвышаться над собой. Человек был мягок и невдумчив. В конечном счете, он и Тень обменялись местами. Прежний слуга сделался господином. И когда до Человека наконец дошло, какую большую ошибку он совершил, было, как это водится, уже слишком поздно. Человек попытался воспротивиться и повернуть все вспять, но Тень была умна и хладнокровна. Она избавилась от него, как от неприятного воспоминания, обретя все то, что так страстно желала. Наверняка, вскоре и Птица избавится от него самого. Их тесное соседство больше никому не приносило выгоды. Разумовскому стоило заметить это раньше. Стоило получше приглядывать за монстром, которого он создал. А теперь, ничего с этим не сделаешь, ведь он всего лишь жалкий трус. Безвольное ничтожество, что при первой возможности прячет голову в песок. Он слишком бесхребетен, чтобы быть свободным. Слишком беспомощен, чтобы защищать то, что ему дорого. И вот оно вновь стремительно ускользает из рук, грозясь обратиться воспоминанием прежде, чем Разумовский успеет окончательно убедиться в том, что у него вновь ничего не осталось. Это только его вина. Монстр сорвался с поводка, ободрав кожу со слабых пальцев. Снова. Умным людям свойственно учиться на чужих ошибках, ему знаний не приносят даже собственные промахи. Гений, что уж тут сказать. Ошибки, которых он так боялся, сыпят дождем. Неужели он действительно думал, что Птица сделает его счастливые? Наивный дурак. Счастье — это дорога, и сделка с дьяволом к ней никогда не приведет. Он закрыл глаза, и вновь картинка, подробная до тошноты, заполнила все мысли. Какие же у нее потрясающее глаза! Такие яркие, как звездочки, когда горят этим пытливым огнем. А руки всегда сухие и прохладные. Узкие ладони и маленькие аккуратные пальцы. Такие сильные. И как же их легко упустить! Он как будто до сих пор сжимал ее ладонь в своей. Разрываемый на части внутренней борьбой. Он был так близок к тому, чтобы одержать верх. Хоть раз. Хоть один гребанный раз в этой жизни! Разумовский даже успел поверить в то, что с этого момента все будет иначе, что он вернет себе себя. И чувство призрачного облегчения окатило с ног до головы. Заискрилось, засверкало, омывая мягкой волной. А потом чужие пальцы разжали его руку. И Май сорвалась вниз. Темные кудри взбил воздух. И даже в эти секунды в ее глазах не было ни капельки страха. Только удивление. Какое-то детское, совершенно простое. Словно она воочию увидела то, что всегда считала невозможным. — Что же я сделал? — Да что же это… — он сжал ладонями лицо, совсем не чувствуя вкуса крови на растерзанных губах. Этот крик. Он был страшнее всех его кошмаров вместе взятых. Такой пронзительный, такой неправильный и чужой. Она никогда не кричала так… По-настоящему. Он даже подумал, что ей и вовсе никогда не бывает больно. Какой же идиот. Какой же безмозглый, бесхребетный кретин! — Ну и ну. Снова жалеешь себя? И почему я не удивлен? — мягкий бархатистый голос выплыл из темноты, словно вдруг сам мрак решил заговорить. — Грязный убийца! — Разумовский вскинул голову, и в тот же миг его глаза встретились с электрическим сиянием глаз Птицы. Когтистые пальцы надавили на виски и развернули его лицом к зеркалу. Птица склонился к плечу и шепнул: — А теперь скажи это еще раз. Разумовский с трудом разглядел себя в слабом ореоле какого-то неестественного света. Бледный, осунувшийся, с пятнами грязи и мелкими ссадинами на лице. Фигура, сотканная из теней, темнела за его спиной, как пара лохматых, взъерошенных крыльев. — Говори же. Ведь я всегда делаю только то, чего хочешь ты. — Я никогда не хотел ее смерти! Ни единую секунду своей жизни! — Ну-ну. Не хорони девочку раньше времени. Такие занозы в заднице, как она, всегда очень живучие, — беспечно отозвался Птица. Разумовский замер. Шипучая ярость напополам с призрачной надеждой сковали его по рукам и ногам. — Ты оставил ее там. В темноте. Оставил и сбежал. Подонок, — голос Разумовского, тихий и низкий, подрагивал от переполнившего его гнева. Птица цокнул языком и лениво закатил глаза. — Гром о ней позаботится. Видел же, как помчался? Хоть и перекосило его, конечно, знатно от такой перспективы. Жаль убить не вышло. И все из-за нее. Лучше бы и вправду откинулась, проблем меньше. Разумовский вскочил на ноги. Взмахнул рукой. Его пальцы лишь прошили воздух. — Ты издеваешься?! Птица склонил голову к плечу. Выглядел он каким-то уставшим. — Это было самым рациональным решением. — Рациональным?! Зачем ты это сделал? Отвечай! Птица медленно приблизился к его лицу. Заглянул в глаза. Острые уголки его губ чуть дрогнули. Тяжелый пристальный взгляд приковал Разумовского к полу. — Чтобы ты не забывал, где твое место. Больше не смей вмешиваться. Никогда. Теперь ты знаешь, чего это тебе будет стоить.***
«Только сбросите на меня горсть земли, Как прошепчут губы мои: Я переживу. И вас, и нас переживу, И смех, и грех переживу, И всё, и всех переживу». Монеточка — Переживу
Она просыпалась и снова впадала в дрему, так много и так часто, что почти разучилась различать реальность и мир снов. Сначала был невозможно яркий свет — не тот, что в конце тоннеля, разумеется — горела круглая, сплющенная лампа над самым ее лицом. Звон, треск, мерный стук колесиков по плитке, лица в больничных масках и полуразмытый, какой-то подтекающий мир вокруг. В общем, все почти как в голливудских боевиках. Май уже приходилось крепко вляпываться, и не раз, но этот опыт определённо стал для нее новым рубежом. Хотя, по словам врача, девушке вполне себе повезло. Арматура не перебила позвоночник и не вонзилась в сердце, да и к тому же была совсем новенькой: никакой ржавчины, а значит, можно не опасаться столбняка. Да, дыра, точнее, колото-рваное сквозное ранение, широковата, но критического повреждения внутренних органов удалось избежать. Арматура прошла наискось, будь угол наклона на пару градусов шире, задела бы брюшную аорту, и тогда Май, вероятно, истекла бы кровью секунд за тридцать. В общем, не трагедия, а настоящий уникальный случай. Может и интересно, если бы не жуткая изнуряющая боль, поселившаяся в её животе, и пустившая оттуда корни по всему телу. Эти тоненькие и проворные корешки перетягивали сосуды, скребли кожу, и Май готова была поклясться, что слышит, как они шевелятся, шебуршат внутри нее. Именно об этом она и рассказала Грому, когда, пропихнувшись каким-то неведомым образом в её палату, он осыпал Май кучей странных, лишённых сейчас всякого смысла вопросов. — Внутри меня дерево, — сказала она и жутко оскорбилась, когда на его лице отразилось недоумение. Что же тут, спрашивается, непонятного, дерево и всё, до чего очевидно. Возможно, если присмотреться получше к коже, Май сумеет разглядеть выпирающие под ней веточки и листья. Очень колючие. Неприятные. Только сейчас как будто затаились. Может их заволокло льдом? Но лёд твёрдый, а она сама казалась себе мягкой, как будто совсем недавно вылезла из горячей ванны. Только Май не любила горячих ванн, как же тогда можно вылезать оттуда, где тебя не было? — Ты знаешь, кто он, не так ли? — вновь завёл Гром свою шарманку. — Почему он схватил тебя тогда за руку, чтобы уберечь от падения? Что вас связывает? Ты с ним заодно, да? — его голос с каждым разом становился всё громче и громче. От этого нарастающего звука у Май зашумело в ушах. Она недовольно поморщилась. С кем заодно? Какая рука? У деревьев нет рук. У них веточки. Зелёные, как киви. А киви кислое и одновременно сладкое, до чего же приятный вкус! Она любила зелёный, этот цвет и мягкий, и холодный, и ядовитый, и страшный, если нужно. — Скажи мне, Абамелик!! Теперь Гром оказался совсем близко. Она видела его льдисто-голубые глаза, пронзительно острые, так близко, что могла сосчитать все крапинки на радужке. Она чувствовала, как его дыхание щекочет щеку. Май сделалось грустно. Она не любила, когда к ней обращались «Абамелик». Это всегда звучало как-то холодно, грубо, отстранённо. Особенно неприятного было, когда это делал он. Май не понимала пока, кто именно. Знала только, что глаза у него на пару тонов темнее и куда глубже. А ещё иногда меняют цвет. Становятся жёлтыми, как лимонные конфетки. Она бы сейчас от такого не отказалась. Они такие же кислые, как киви, но в конце отдают мятой. — Лимончик. Очень хочется, — мягко, с надеждой шепнула Май. Лицо напротив вытянулось, и Май с огорчением поняла, что лимончик заполучить ей не светит. — Что б тебя, ты, ду... — Что здесь происходит? — громкий вопрос доплыл до ушей Май откуда-то издалека и прервал гневную тираду Грома. Как приятно, а то голос его слишком уж резал уши. — Вы совсем с ума сошли?! Дайте пациентке от наркоза отойти! Вы вообще кто такой? — снова громко и отвратительно неприятно. Май замутило, она плотно сомкнула веки, желая отгородиться от мира вокруг. Два голоса перемешались между собой и начали таять, уступая место блаженной тишине. Она провалялась в реанимационной палате два дня, утыканная трубочками и иглами, словно бабочка в паутине из прозрачного пластика. В памяти Май этот период сохранился как болезненная полудрема, время от времени прерываемая вопросами о ее состоянии и измерением температуры. Состояние было не очень. Не смотря на снотворное и сильнодействующее обезболивающее, колотило её знатно. Боль взялась за неё во всю силу, словно возмещая упущенное. Май ворочалась на простынях, стискивала их дрожащими, как у заядлой наркоманки пальцами. Закусывала в зубах и утыкалась в них лбом. Ее щеки блестели от влаги, а кожа на лице сделалась жесткой и сухой. Иногда Май казалось, что она провела на больничной койке, всей какой-то скомканной и неровной, целую вечность. Иногда, что с операции не прошло и пары часов. Сосредоточиться на проваленном расследовании получалось с трудом. Каждый раз, закрывая глаза, Май видела мерцающее золото в прорезях остроклювой маски и чувствовала, как фантомные пальцы снова и снова выпускают её руку. Жгучий стыд накрыл девушку с головой до ног плотным колючим одеялом, окрасив впалые щеки бледным румянцем. Какая же она всё-таки дура. Май подтянула колени к подбородку, обняла их руками, не обращая внимание на боль. Ткнулась лбом в крепко сцепленные пальцы, проклиная тот миг, когда идея отдаться чувствам в погоне за чем-то неизведанным показалась ей привлекательной авантюрой. Было в этом что-то новенькое, непривычное, опасное и вместе с этим привлекательное. Как глупая игра на удачу, в которой невозможно просчитать грядущий исход. С трудом контролируемый азарт охватил всё её существо, и Май позволила себе пойти у него на поводу. Разумовский был как причудливая диковина: случайно зацепишься взглядом разок, и уже не можешь перестать о ней думать. Как изысканное блюдо без рецепта, которое хочется пробовать снова и снова. Как старая вредная привычка, сулящая неотвратимую смерть. Сладкий яд, который глотаешь, не замечая тошноты. Май зашла слишком далеко, одурманенная ярким образом, жадным желанием, и это много ей стоило. И чем, скажите на милость, её не устраивали симпатичные парни из дорогих клубов? Май могла бы заполучить многое, почти всё, если очень захотеть, но снова выбрала самый неудачный вариант из возможных. Чем, черт возьми, она думала, когда вцепилась в его плащ в отчаянной попытке спасти? Неужели Май действительно настолько была важна его жизнь? Настолько, что ни груда гниющих трупов, ни тонкие сильные пальцы, беспощадно затягивающее галстук на горле, были не способны на это повлиять? Он поймал её. Он хотел ей помочь. Хотел спасти. Так почему, почему сейчас Май тухнет в затхлой больничке с дырой в животе размером с десятирублёвую монетку? Ну почему он позволил ей упасть? Лучше бы вообще не успел обернуться. Ах, эти синие глаза, обманчиво прекрасная ядовитая глазурь… Сколько в них было тепла... Они сверкали, как звезды в глухой темноте. Они принадлежали тому, кто своим светом мог бы затмить весь мир. Но он проиграл. И Май проиграла вместе с ним. Её неудача — прекрасный урок, а громадный шрам, который сменит собой рану — хорошее напоминание. Пришло время остановиться. Прекратить это бездумное падение. В темноте ничего нет. Никаких тайн, только бездумный, безразличный голод. — Пожалуйста, прекрати, — она сдавила пальцами виски. — Мне это больше совсем не нужно. Май плотнее обхватила ноги, и острая нестерпимая боль пронзила всё её тело. Такая сильная, что мир вокруг на мгновение лишился цвета, и слезы брызнули из глаз. Она представила его лицо в мельчайших подробностях, вплоть до крошечной родинки за правым ухом у самой линии роста волос, в попытке связать этот образ с дикой колючей агонией. Внушить себе, что глупить больно. Заставить себя помнить. Помнить, на случай, если она снова решит ошибиться. Когда Май перевели на хирургическое отделение, стало чуть получше. Боль притупилась, но, разумеется, не исчезла совсем. Как тяжёлая тёплая змея она свернулась клубком в животе, туго затянутом бинтами. Дышалось с трудом. Стоило хоть немного пошевелиться, и змея тут же вскидывала голову, потревоженная и недовольная, и впивалась острыми зубками в тело. Её укусы кололи, тянули, и расплывались, как чернильные пятна, пульсирующими толчками по всему телу. Обезболивающие, конечно, и вправду спасали — уже получалось не выть и не кутаться в колючее одеяло, обливаясь слезами — но от них в голове стояла вязкая, густая муть. Немного подумав, Май решила попросить медсестру сократить их дозу в два раза. Каким бы манящим не казался мир туманного забытья, лишенный боли и проблем, сейчас он был для нее слишком большой роскошью. Кто знает, что она может растрепать в блаженном угаре, например, о своих увлекательных приключениях под ручку с самым разыскиваемым преступником в стране. Да что тут Чумной Доктор, импровизированной лаборатории в старой московской квартире Жени, а точнее, сотворенных в ней интересных вещичек, тоже хватило бы на пару статей уголовного кодекса. Когда все твои последние дела так или иначе связаны с наркотиками, добросовестное расследование вовсе не исключает практический подход к изучению свойств дряни, распространяемой в переулках Петербурга. Возможно, Май зашла чуть дальше, чем следовало. Зато избавила себя от печальной участи остаться без денег даже в самые мрачные времена. Грома бы, наверное, такие откровения очень обрадовали. Не смотря на негодование медперсонала, он постоянно крутился где-то поблизости и с завидной настойчивостью продолжал засыпать Май идиотскими вопросами. Положение ее действительно было так себе, отчего бы не воспользоваться, особенно, если имеешь на это все основания? Деваться некуда, а молчать, уткнувшись в потолок, бесполезно. Она уже пробовала. — Нет, личность Чумного Доктора мне неизвестна, — вяло тянула Май, разглядывая извилистую черную трещину, бегущую по стене. — Да, я знаю, что частные детективы не имеют права препятствовать работе полиции. А разве я препятствую? — с самым безмятежным видом она отколупала от стены кусочек краски и растерла его дрожащими пальцами. В душе Май мечтала только о том, чтобы накрыться с головой колючим одеялом, сжаться в клубок, зажмуриться и стиснуть зубы как можно плотнее, чтобы они перестали наконец стучать, но вместо этого, ей, как попугаю, приходилось повторять одно и то же уже, наверное, в пятый раз. Гром сидел на деревянном стуле с прямой спинкой напротив Май и не сводил с нее пристального немигающего взгляда. Внешне он выглядел невозмутимым и спокойным, но если время от времени встречаться с таим типом людей, то быстро станет ясно, что на деле майор теряет терпение. — Сокрытие улик, это тоже преступление, если ты не в курсе, — напомнил он вкрадчивым тоном. — И отказ от дачи свидетельских показаний. — И о каких же уликах идет речь? Гром шумно, как-то клокочуще вздохнул. — Послушай-ка сюда. Говоря напрямую, Абамелик, ты в полном дерьме. — Ой, правда, что ли? — съязвила Май, нервно барабаня пальцами по металлическому изголовью. — Очень пугающе звучит. Ты поосторожнее с такими фразами, а то вдруг меня хватит удар, и до кого тогда будешь докапываться? — А ну кончай строить из себя идиотку, — непривычно приглушённым голосом процедил Гром. Кажется, от его сдержанности осталось всего ничего. По правде, майора можно было понять, ведь именно из-за неё он упустил преступника, за которым так долго и самозабвенно гонялся. И сидит сейчас слушает этот бред вместо ценных свидетельских показаний. Только посочувствовать можно. У Май с эмпатией было не очень, поэтому она продолжала рассеянно разглядывать скудный интерьер палаты и язвить. — Хочешь под стражу, а? — С какой такой радости, дорогуша? Гром стоически проигнорировал «дорогушу» и размеренным тоном, выговаривая подчеркнуто отчётливо каждое слово, будто вёл беседу с умственно отсталой, произнес: — На месте преступления был найден пистолет с твоими отпечатками. Что ты сама там делала — тоже большой вопрос. А если вспомнить ещё сумку, битком набитую наркотой, которая чудесным образом нарисовалась в твоей квартире и сомнительную репутацию места работы, очень уж интересная складывается картинка, а? — Пф, — она пренебрежительно фыркнула. — Пистолет я отобрала в целях самозащиты. На строительные леса меня привело собственное расследование, сумка — безвозмездная акция гуманитарной помощи полиции, а эта статейка — не более чем неудачная попытка конкурентной борьбы. — Что ещё за собственное расследование? Май закатила глаза. Голова кружилась, боль в животе глухо и настойчиво пульсировала, к горлу то и дело подкатывала тошнота. Май была очень близка к тому, чтобы опуститься до истошных истерических воплей, лишь бы погнать Грома вон. — Слушай, а это вообще законно, так издеваться над умирающими людьми? По ее вискам бежали капельки холодного пота, неприятно щекоча кожу. Май раздраженно обхватила ладонями белое, как мел, лицо, стирая влагу и добавила: — И вообще, допрашивать свидетелей беспрерывно можно не дольше четырёх часов, а ты торчишь здесь с самого утра. — Надо же, как незаметно летит время в «приятной» компании, — издевательски протянул Гром. — Ты знаешь, что мне нужно. Без этого я не уйду. Май согнула ноги в коленях, поскребла пальцами по одному из них поверх простыни, склонила голову к плечу. Она точно не расскажет Грому о том, как всё было на самом деле. Не станет болтать о Разумовском и его долгоиграющих планах. Не потому, что хочет защитить своего неудавшегося убийцу, просто это не её война. Пускай разбираются сами, однажды Май уже вмешалась, и вот к чему это привело. С рисунками вышло до ужаса глупо. Возможно, поделись Май с майором этой частью, вернуть их стало бы проще, только стоит ли на него полагаться? И как нормально объяснить обстоятельства утраты улик? Гром был достаточно умён, чтобы распознать ложь, придуманную впопыхах. Нет, уж, придётся разбираться самой. — Когда мы встречались в прошлый раз, я сказала тебе, что первой выясню, кто он на самом деле. Уверена, ты знаешь, что значит напасть на след. Ты уже не можешь остановиться. Это как охотничий инстинкт, каждая новая ниточка расследования — наркотик, и хочется всё больше и больше. Мне удалось предугадать место преступления и оказаться там раньше тебя, но на этом всё. Прости, что опередила, и не расстраивайся, твои аналитические способности тоже ничего. — Интересно… Почему же всё выглядело так, будто тебя он хочет защитить, а меня прибить на месте? «Тебя он хочет защитить». Май с трудом подавила приступ истерического хохота, услышав эти слова. Сделав над собой воистину титаническое усилие, она лишь слегка усмехнулась. — Просто я симпатичней. — Хватит! — окончательно растеряв терпение, выкрикнул Гром. Стул с грохотом отлетел в сторону, когда он вскочил на ноги. В секунду приблизившись к Май, майор схватил её за ворот больничной рубашки, так крепко, что затрещала ткань. С совершенно непроницаемым выражением лица она чуть выгнула бровь, наградив его скучающим взглядом. Как же достали такие выходки… — Может хватит так делать? Наводит на странные мысли, знаешь ли... — Ты… — начал было Гром, но договорить ему не дала с треском распахнувшаяся дверь. Инстинктивно и Май, и майор одновременно обернулись на вошедших, он — по-прежнему не отпуская её воротника, она — всё ещё слегка улыбаясь. Лица у обоих вытянулись до комичного синхронно. На пороге палаты обнаружилась Дея. Ослепительно прекрасная в дизайнерском костюме из дымчато-голубого шёлка. Чуть позади неё в простой тёмной футболке стоял Разумовский.