Письма в никуда

Анечка, счастье моё! Чем темнее моё нынешнее существование, тем более стремлюсь писать Вам, друг мой, самые светлые и теплые письма. Уже несколько бесконечных дней моя инквизиция потеряла ко мне интерес, и я лежу недвижным бревном, экономя силы и восстанавливаясь после допросов с пристрастием. Ну и прибегаю к самому верному средству: пишу к Вам. Могу признаться еще в одной недосказанности, хотя им несть числа. Но эта особенно греет сейчас мне душу и радует воспоминанием о днях появления моего в Затонске. Я был невероятно, несказанно очарован Вашим домом – таким уютным, таким покойным, так напомнившем мне совсем иной дом. Где все так любят друг друга, так нежны друг с другом, так, не задумываясь, бросаются на защиту своего семейного гнезда. К сожалению, в самый первый раз оказался я у вас не в лучший момент: явился в качестве злейшего врага да и арестовал Вашего дядюшку. Я помню Ваше негодование, а жест, с которым вы отбросили свои колёсики, явно давал понять: Вы бы и меня отшвырнули от своего обожаемого Петра Иваныча с тою же энергией. Но вот то, что произошло в дальнейшем, возможно, и поразило меня более всего в Вас: Вы не уступили, Вы влезли в это дело, хотя, видит Бог, ни одна из знакомых мне женщин, девушек так бы не сделала. Они скорее разразились бы слезами, закатили роскошнейшую истерику и лишились чувств, но не такова моя Анна. (Ведь Вы позволите пребывать в уверенности, что Вы – моя?) Вы раскрыли это дело и попутно, сами, я уверен, не сознавая того, похитили моё сердце. Причем я и понял-то это не сразу. Когда для меня вдруг открылась вся картина чувств моих к Вам, это было как гром среди ясного неба, простите мне эту банальнейшую из фраз, но иным образом описать осознание моего помешательства я не могу. В этот момент я был настолько глубоко в ловушке, что выбираться оттуда было не то что трудно, а невозможно, немыслимо. А тогда я, помню, явился к Вам домой после дела Князя тьмы якобы для того, чтобы поведать, чем же закончилась эта бесовская история, в которой Вы вновь приняли живейшее участие. И немедля угодил в нежные ручки матушки Вашей, которая, засучив рукава, заточила ланцет и с профессионализмом заправского прозектора, ну, или же матери девушки на выданье, что, собственно, одно и то же, учинила мне такой допрос с пристрастием, что я вдруг понял, куда я влез. Правда, было поздно. Я, конечно, пытался светски улыбаться, но, к своему великому изумлению, отчего-то весьма робел под пристальными взглядами и прямыми вопросами Марии Тимофеевны - это я-то? Смешно даже вспоминать о том. На прогулке я поведал Вам, что опасаюсь, как бы меня не записали в женихи Ваши. Но Вы с таким легкомыслием юности рассмеялись над самой идеей нашего возможного жениховства, что я просто силой воли заставил себя прервать сии речи и позорно сбежать от наших объяснений. Ведь Вы зачем-то с упорством, достойным лучшего применения, по примеру Вашей матушки тоже попытались учинить мне допрос. Отчего я вспомнил о Вашем уютном семейном доме? Оттого, что когда-то и у меня был дом, столь же милый, уютный, наполненный светом, ароматом свежеиспеченных булочек, которые я так любил. Эти воспоминания были очень долгое время глубоко сокрыты в сердце под железным панцирем, и я не позволял себе слабости открыть их. Потому что это было очень давно, в иной жизни, где матушка и отец еще живы и любят своего сына, где никакие ветра, бушующие за стенами, не проникают в этот дом, где Ваш покорный слуга - пока всего лишь кудрявый маленький мальчик, старательно выводящий пером первые буквы под пристальным надзором гувернера Гофмана. Потом ветра всё же пробрались в наш дом, и он исчез под градом ударов судьбы. Исчезли родители, умерев скоропостижно один за другим. Исчез маленький мальчик, стремительно превратившись в замкнутого подростка, застывшего от горя, которое он никому старался не показывать. Потому что демонстрировать слабость – нельзя. Ежели ты слаб, тебя будут бить. Я научился отвечать ударом на удар, я долго развивал в себе это качество - ни на кого не рассчитывать, кроме себя. И вот на моем пути явились Вы. И оказалось, что можно жить вот так, нараспашку, помогая людям и не ожидая ни благодарности, ни даже элементарной приязни, бросаясь, очертя голову, в опасные авантюры. Большое счастье, что я постоянно оказывался рядом. И вы однажды даже признались, что рискуете собой, чтобы я в очередной раз Вас спас. Но когда я резонно осведомился, что можно как-то иначе нам с Вами общаться, Вы снова перепугались и снова ушли от ответа, как постоянно сбегали от меня, только я заговаривал о каких-то серьезных вещах либо делал попытку сближения с Вами. И я понимал, что Вы только кажетесь готовой к чему-то большему, чем обычный флирт. Нет, Вы в те дни были так юны, так неискушённы в отношениях между мужчиной и женщиной, что я благоразумно не настаивал. Но Вы на моих глазах превращались из девочки-сорванца в прекрасную девушку. И, конечно же, я окончательно пропал. Но я так счастлив, что встретил Вас. И счастлив видеть Вас хотя бы в своих снах, куда Вы являетесь, как некогда врывались в мой кабинет, словно луч света в темное царство, по меткому выражению господина Добролюбова, которое я как-то прочел в одной статье. И это дает мне надежду, что мы хотя бы в снах поддерживаем иллюзию нашей с Вами связи. Чем я и спасаюсь в эти мрачные дни моего нынешнего существования. На сем вынужден прервать своё письмо, кое вновь вышло несколько сумбурным и корявым. Но я буду стараться и совершенствоваться, милая Анна. Жду нашей встречи нынче ночью с величайшим нетерпением. Ваш Штольман.