Письма в никуда

Друг мой, дорогая моя Аня! Вновь мысль моя устремляется к Вам, вновь я затачиваю воображаемое перо и окунаю его в чернильницу воображения. Чувствуете, каков слог? Кажется, ваш фараон впал в романтический настрой и строчит Вам письма, одно безрассуднее другого. Ежели бы кто еще два года назад сказал мне, что я, видавший виды циник, игрок и бретёр, паду, сраженный последнею любовью, самое малое, что бы я с ним сделал, это вызвал на дуэль. Хотя сие слово для Вас ругательно, я помню, но что поделаешь - таковы мужчины. Как Вы сказали тогда, уперевши мне в грудь пальчик: станут друг напротив друга – бац и всё, всё! Когда меня сослали с понижением чина в захолустный городишко (умоляю, не хмурьтесь, в тот момент я был столичный сыскарь, ферт и скептик), о том моменте жизни хорошо сказал любимый мой писатель: «Со мной кончено. Попал под колесо». Собственно это и произошло, только в положительном ключе: я попал под колесо велосипеда, чем и счастлив невероятно. Что и говорить, я уж и так слишком долго вращался в чуждой для меня сфере. Высшее столичное общество. Может быть, звучит благородно и торжественно, но на самом деле это лишь тонкая кисея названия, укрывающая многие мерзости и скверны. Кому, как не чиновнику по особым поручениям знать это. Именно особые поручения принудили меня вращаться в сем обществе, но… Летучие рыбы некоторое время могут подержаться на воздухе, но вскоре должны шлепнуться в воду. В моем случае вода – это наш благословенный Затонск, нечто чистое, свежее, прозрачное. И я благодарю Бога, что я оказался здесь. Что я встретил таких славных людей: Антона Андреевича, Александра Францевича и, конечно же, Вас, дорогая Анна. Кажется, я слишком расчувствовался, что является непозволительной роскошью в моем случае. Лучше припомнить что-то забавное. К примеру, как Вы первый раз поцеловали меня, помните? Я согласился участвовать в Вашей авантюре со спиритическим сеансом и привезти Петра Иваныча, Вашего неугомонного дядюшку в дом Кулешовых. А вы в порыве благодарности подбежали ко мне и чмокнули в щеку, я и сообразить ничего не успел. Я просто, помню, онемел от неожиданности и пробормотал: «Что же мне с ней прикажете делать?» Как думаете, что мне предложил Ваш преданный заступник Коробейников? Ни много, ни мало, а позвать Вас покататься за город! Причем произнес он сию рекомендацию с таким романтическим выражением лица, что я вдруг невольно озлился на него. Эх, Коробейников… Простил ли он мне побег из клетки, не держит ли зла? Я скучаю по нему с поражающей меня самого силою, как, верно, скучает учитель по своему ученику, страшась за него, отпущенного в огромный и беспощадный мир. Вот и еще одна чистая и добрая душа, которой я нанес огромный вред и только лишь одною надеждою живу, что моя инсценировка с побегом, о которой я Вам поведал в тот мрачный вечер, удалась, и Коробейников остался вне подозрений. Кажется, я вновь погружаюсь в меланхолические размышления, а ведь намерения были самыми благими: вспомнить нечто веселое. Но, верно, таков мой удел – дурное и хорошее идут, столь тесно переплетясь, что невозможно их отделить одно от другого. За сим прощаюсь, милая, милая Анечка. Жду с нетерпением нашей встречи во снах, коей Вы манкировали прошлой ночью. Вы уж приходите ко мне хотя бы в моих обрывочных путаных сновидениях. Тем я живу здесь, тем спасаюсь. Безмерно люблю Вас, душа моя. Ваш Яков Штольман.