Письма в никуда

Бесценная моя Анна! Накануне я, кажется, несколько потерял над собой контроль, впав в забытье, в котором звал Вас и гнал от себя. Прошу Вас: позабудьте моё невнятное бормотание. Вызвано оно всего лишь тем, что мною занимается новый следователь. А он весьма изобретателен в том, что касается выбивания показаний из подозреваемого. Но если бы существовал турнир среди упрямцев, Ваш покорный слуга взял бы там, несомненно, первый приз. Правда, есть еще один фактор: Ваше незримое присутствие на моих допросах. Я не знаю, как это всё происходит, но я чувствую: Вы со мной. Вы защищаете меня, как в той схватке с немым калекой на складах. Я чувствую, что я храним Вами, милая моя духовидица. Потому мне легче выносить эти проклятые допросы. Каждый раз, кажется, вот он - конец всему. Каждый раз я, кажется, умираю, и только мысли о Вас выносят меня из тьмы небытия. Я выхаркиваю из груди всю боль, весь ад пыток и вновь чувствую себя оживающим, только лишь предо мной забрезжит Ваш нежный образ. Вы представляетесь мне в разных ипостасях: то вы совсем юная девочка с пушистой косичкой в шляпке, надвинутой на ухо, то вы - прекрасная девушка из общества, глядящая строго на меня своими синими огромными очами, и по движению брови я могу судить, как Вы недовольны, что я вновь несерьезно отнесся к Вашим видениям и визиту очередного духа, который мучает Вас, но в участок явиться не желает. По прошествии времени я острее ощущаю свою любовь к Вам. Рана, что я нанес Вам, оставив в самый страшный момент, болит не переставая. Все те слова любви, что я шептал Вам в ту ночь, всплывают в памяти горячечными всполохами, будто некто наводит на нас свой фотографический аппарат и озаряет магниевой вспышкой. Я сам ни мертв, ни жив. Я просто существую, как некая субстанция, кою и человеком-то назвать сложно. Мой мир теперь черно-серый. И лишь в краткие мгновения я чувствую, что живу: в своих снах, когда Вы приходите ко мне и кладете свою прохладную ладонь на горящий лоб. О, эти руки! Я целовал их, когда нежно, когда официально, а когда-то игриво поцеловал, как малышке – помните ли, родная моя? И порывистый поцелуй в ладонь, когда Вы прильнули ко мне в наш единственный вечер, укрыв в своих объятиях, словно стремясь оградить, спасти от всех бедствий мира. Какой долгий путь я прошел от того игривого поцелуя до того, когда вдруг ощутил: жить, как прежде, невозможно. И чем же я отплатил Вам, ангел мой? Я оставил вам эту бомбу с часовым механизмом. Эту проклятую папку доктора Брауна. Я лишь надеюсь, что Франт не успел Вам отдать её. Правда, и записки Вы моей в этом случае не получили. Да и Бог с нею. Лишь бы Вы были в безопасности. Вот об этом я молюсь отныне. Моё повествование отрывочно. Кажется, жар, что мучит меня который день, не прошел ещё, поскольку я чувствую, что брежу. Но ежели в моем беспамятстве - Вы, то я готов бредить, как можно дольше. Хотя Вам это вряд ли понравится. Вы всегда так беспокоились о здоровье моём, о том, что я совсем мало отдыхаю. Заверяю Вас, Анечка, я поправлюсь. Что же до отдыха, его у меня теперь предостаточно на долгие годы, переходящие в бесконечность. Наконец, спустя столько времени, я понял, отчего обо мне позабыли те могущественные покровители, чьи особые поручения я исполнял и ради кого рисковал жизнью. Сегодня в конце допроса, думая, что я без сознания, мой усердный дознаватель ответил на вопрос своего подручного, не будут ли ими недовольны заступники сего особого узника. Он со смехом заявил, что никакого Якова Штольмана здесь нет, а есть некто Иван Петров, коего никто не ищет. Так что Штольман исчез. Но ежели до Вас и дойдут сведения, что я мертв, я знаю, Вы им не поверите. Какое счастье, что у Вас есть этот невероятный дар. Он позволяет Вам держать со мной связь и навещать меня, хотя бы и в снах. За сим откланиваюсь. Жар выворачивает суставы, и я могу наговорить какой-нибудь чуши , не предназначенной для Ваших нежных ушек. Я люблю Вас, Анна Викторовна... Отныне безвестный узник Иван Петров.