Не смотрите на меня снизу вверх

Лицо Трубецкого выплыло из дымки, обрело четкость, а затем и выражение искреннего беспокойства, которое он почти не пытался скрыть. Ракурс же… Рылеев понял, что лежит головой у князя на коленях, глядя снизу вверх – и ощущает уют, несмотря на ритмичную тряску. Экипаж. – Вы меня спасли… – распахнув глаза, прошептал Кондратий Федорович, вливая в интонацию столько восхищения, сколько у него получилось хриплым после забытья голосом. Руками он тут же вцепился в китель Трубецкого, помогая себе приподняться. А потом под спину его поддержали сильные руки. – Спасибо вам, вы как рыцарь сейчас. – Бросьте, не надо, – между бровями князя лежала глубокая сосредоточенная складка. И так хотелось ее разгладить. – Вам в таком состоянии нельзя было домой, я взял на себя смелость… – Я тоже, – выпалил Кондратий Федорович – и подался вперед. Губы столкнулись, экипаж опасно подпрыгнул на неровности мостовой, и Трубецкой обнял крепче под спину. Не оттолкнул, не оторвал от себя. А прижал, отвечая на смелость ярче и напористей. Колеса грохотали по недавно проложенной, устланной деревом мостовой. Голова Рылеева кружилась. Шампанское в теле смешалось с вином, смешалось с горькой настойкой, вкус которой он не помнил. Зато вкус поцелуя был сладким, был таким сладким… Подбородок у Трубецкого слегка кололся, и это вызывало в груди щекочущий смех, сорвавшийся в стон, когда чужой горячий язык скользнул глубже в рот. – Сергей… «Петрович» утонуло в мычании, было поглощено влажным и горячим, невозможным ощущением. Трубецкой целовался со страстью, но без грубости. И целовался при этом хорошо. Великолепно. Рылеева никто так не целовал. На самом деле – его никогда не целовали. Только он сам целовал. Это рассуждение трепыхалось в крайне нетрезвом разуме, как пташка в клетке, а короткие охи попадали Сергею Петровичу прямо в рот, заполошное сопение оставляло на его скуле теплое пятно. Рылеев понимал, что у него едва получается отвечать с тем же умением, по языку и горлу словно искры бегали. Он начал задыхаться, но не попытался отстраниться, только крепче обнял за шею, зарылся дрожащими пальцами в упругие волосы князя. В груди и животе жгло. Трубецкой перестал его терзать, а грохот колес о дерево сменился на размеренное тарахтение по брусчатке. Они приближались к дому. Алые, просяще изогнутые губы Рылеева приоткрылись. – Молчите, прошу вас, – тон у Сергея Петровича привычно серьезный. – Хорошо, хорошо, как скажете, только… – влечение на кончиках пальцев Рылеева, очерчивающих чужую волевую скулу. «Не отпускайте». Под локоть вывел его Трубецкой из экипажа, подстраховал бессовестно пьяного литератора на дорожке и на крыльце. И снова пролегла между бровей суровая складка. Дом был скудно освещен, но Рылеев расширенными от желания зрачками – всё видел хорошо. Он шел, заплетаясь в ногах, но стараясь этого не показывать, задыхающийся от чувства, от внезапного понимания. Дом был небольшой. Не семейный? – Я помогу вам устроиться в спальне, а сам… – Нет-нет-нет, – Рылеев обогнал князя и взял руками за лицо. – Нет, нет. Можно ли словами сказать то, что стыдно даже подумать? Рылеев же никогда не боялся говорить вслух. Не боялся читать от сердца. А тут… Брови страдальчески изогнуты, он почти с мольбой заглядывает в глаза напротив. А Трубецкой оборачивается и почти рычит: – Не беспокоить меня! Воды нагреть, ужин и чай в кухне оставьте. Всё. Прочь! Рылеев, плохо стоящий на ногах, хватается за его плечи, и губы дрожат. Мне бы не сказал только «прочь», меня бы только не погнал, как чернавку. Этот рыцарь, этот принц, сказочный герой, идеал. – Я вас… – Молчите же! Прошу! Рука, удерживая за талию, помогает преодолеть порог спальни, щелкает ключ в замке. Трубецкой приподнимает его над полом – и в следующий момент они падают на постель. Целоваться так хорошо, но в одежде душно, и Сергей Петрович с напряженными желваками на щеках стремится снять китель, а потом помогает Рылееву освободиться от рубашки. Шея у того потная, но тем приятнее ее целовать, собирая языком кислинку с отзвуком дорого табака, который курили весь вечер в салоне. Крупные зубы Трубецкого оставляют на коже розовые пятна, а Кондратий Федорович только сильнее распаляется, находит силы обнимать в ответ и скрести ногтями по ткани рубашки на спине. – Пожалуйста, не думайте себя сдерживать. Я этого очень хочу, – шепчет он в темные кудри, почти не глотая звуков, четкой, интонационно верной речью. – Я не боюсь, не бойтесь и вы, Сергей… Отчество замято, превращено в стон. Его колени согнуты, ноги разведены. И скользкие от слюны пальцы гладят между ягодиц, входят в тело, надавливают в горячей глубине, расходятся в стороны. Рылеев замирает, глядя глазами в темноту, и что-то внутри него дрожит и дергается. Боль притуплена алкоголем, а вскоре утихают и судороги. Князь берет его под колено, выпрямляется на миг, и привыкшие к темноте глаза могут видеть всю его фигуру, прекрасное лепное тело между полами рубашки, расстегнутые брюки и красивый член в полной готовности. Сердце плавится от ощущения порочности и от понимания: так и должно быть. От любви. Рылеев не стонет просто потому, что ему трудно даже дышать. Любовная агония длится долго, выматывает его и в итоге выбрасывает в темноту забытия. Он спит в чужой постели и не знает, что половину ночи Сергей Петрович гладил его по русым волосам. Утром волосы встрепаны. Рылеев бледен, суматошен, руки у него трясутся с похмелья. От движений болит голова, но он пытается отказаться и от воды и от завтрака, о котором через дверь сообщает прислуга. Трубецкой сидит на постели в исподнем – и не реагирует. Только в голубых глазах почти что скорбь. Он дает Кондратию Федоровичу спокойно одеться и умыться, отходит к окну. И только когда его хватают за локоть – вынужден обернуться. – Вы не были пьяны! – Не как вы. – Забудьте, прошу вас. О моей оплошности. О моем безумии. Ну что вы смотрите так? Суровая морщинка пролегает между темных бровей. – Я понимаю! Вы злитесь на меня. Это оправданно. Я дурак. – Господин литератор… – Я недостоин. Я ввел вас во грех. Это моя вина. И я вас умоляю… Гнев Трубецкого уже ощутим. – Я умоляю вас простить меня и забыть… – Рылеев! – гремит в светлой комнате его имя. – Не смейте смотреть на меня снизу вверх. Не унижайтесь. Никогда. Слышите? – …Да. – А теперь ступайте. Я дам вам экипаж. Через два года, на Сенатской Площади Рылеев не выполнил обещания.