Кошмар

Скрип, тихий шорох широкой рубашки, которую будто развевал ветер, взявшийся из ниоткуда. Осторожные шаги, прерывающиеся каждые две секунды просто для того, чтобы послушать: а не идёт ли кто следом, ступая в такт собственным шагам? Но вокруг никого. Ни единого звука, ни намёка на чьё-то присутствие. Лишь бесконечные белые до боли в глазах коридоры. Ужасно хотелось зажмуриться, закрыть лицо рукой, словно прячась от яркого солнца. Но опаляющей радости, похожей на него, было куда больше — он так давно не видел свет. Сергей разворачивается, чуть пригнувшись идёт спиной вперёд коридору, а потом резко начинает бежать. Бежит, не оглядывается, как будто если он это сделает, то увидит что-то, что заставит его онеметь от ужаса. Остановиться и всё смотреть и смотреть, при всём желании не в силах отвести взгляд. И он всё бежит, чувствуя разгорающийся огонёк надежды, всё больше верит в то, что может быть свободен. Нужно только найти выход, открыть тяжёлую дверь и вот она, улица. Свежий воздух, шелест листьев, рёв моторов машин, мчащих по дороге. Всё такое обычное, но до жути желанное. И всё же что-то было не так. Медленно подкрадывающееся ощущение фальшивости не давало вздохнуть спокойно. Кралось всё время, преследовало, нагоняло. Хотело схватить за горло и утащить обратно, в холодную палату. Стоило лишь на секунду подпустить это ощущение к себе, как Сергей упёрся в стену. Он резко повернулся и с удвоенной силой бросился в обратную сторону, но теперь уже чувствуя холодок, пробежавший по спине. Морозное дыхание на шее, а вокруг всё ещё никого. Только топот босых ног по кафелю и плохое предчувствие, сгущающее воздух. Чужое присутствие ощущалось всё явнее, холод опалял стопы. Но коридор, не думая заканчиваться, тянется и тянется. Сергей несётся, от одного пучка света к другому, через тёмные участки, до куда не достаёт свечение одиноких ламп. Мимо мелькают одинаковые двери, кажется, будто он ходит кругами. А кто-то ещё идёт следом. Не пытается скрываться, знает, что жертва никуда не денется, чувствует превосходство, власть в этом месте. А шаги всё ближе и ближе, как бы быстро Разумовский ни бежал, как бы далеко ни оказался сейчас, этот кто-то стремительно настигает, но сцапать не торопится. Хочет погонять, выбить остатки сил, заставить осесть на пол, безучастно смотря на кого-то с проблесками мольбы в глазах, с угасающей надеждой на пощаду. Но кто-то не будет щадить, кто-то так просто не отпустит, пока не наиграется вдоволь. Что для него человеческие жизни? Конструктор, с которым можно делать всё, что вздумается. Разбирать, собирать заново, переставлять детали. И так же легко его потерять. Забыть, где оставил и не вспоминать годами. А потом обнаружить. Старый, изломанный, выцветший. Непригодный. Он смотрит свысока, его глаза повсюду, увидит где угодно, куда бы ты ни спрятался. Увидит и потащит за воротник, даже не заметив отчаянных попыток вырваться. Для него это лишь колыхание травы под слабым летним ветерком. Усталость берёт верх, худые ноги гудят, будто предупреждая, что больше двигаться не получится. Только прячься. И Сергей слушается, ведь это ничем не хуже жалких попыток побега на открытом пространстве. Он рывком распахивает ближайшую дверь и влетает в комнату, словно сможет спастись здесь. Оглядывается, но не замечает совсем ничего. Комната пуста. Осторожно прошмыгивает в соседнюю, но и она не отличается. Все комнаты совершенно пусты. Снаружи вновь слышатся шорохи, но теперь к ним прибавилось неразборчивое бормотание. Страх клокочет в груди, сердце бешено стучит. Сбившееся, прерывистое дыхание может сдать с потрохами, поэтому Сергей дрожащей рукой закрывает рот и сползает вниз по стене, усаживаясь на пол. Начинает лихорадочно думать, но ни одной стоящей мысли как спастись на ум не приходит. Бормотание становится отчётливей. Кто-то приближается. — Разумо-овский. Сергея прошибает пот. Он шарахется от двери, испуганно пятясь назад и не сводя глаз с выхода, откуда доносился голос. Отвратительный, противный, страшный голос. Голос, который он надеялся больше никогда не услышать, который въелся в подкорку мозга. Голос, который будет заставлять вздрагивать и биться в истерике каждый чёртов раз. Ручка опускается, но дверь оказывается заперта. Опускается ещё раз, будто что-то вдруг изменится, а потом начинает дёргаться беспрерывно, с угрозой в таком, казалось бы, обычном звуке. Но для Сергея он означает только то, что ему придётся терпеть ужасную боль. Снова и снова. Он всё пятится, неотрывно глядя на ручку, будто загипнотизированный. И вдруг упирается во что-то спиной, но это точно не стена. Стена не мягкая, стена не может взять его за плечи, с притворной заботой поглаживать по шее. Он останавливается и сглатывает, прежде чем поднять голову и наткнуться на холодный взгляд и жуткую улыбку. Не может даже закричать, лишь бессильно трясётся, подобно дверной ручке, что дёргалась всего пару секунд назад. — Ну что же ты, Разумовский? Всё ещё видишь что-то, чего не видят нормальные люди? — ласково спрашивает доктор. Фальшиво, до ужаса фальшиво. К горлу подступает дурнота вперемешку с застывшими слезами. — Разумеется, тебе хочется уйти. Но ты не сможешь этого сделать, пока не пройдёшь курс лечения. Пойдём, я пропишу тебе лекарство. И тянет за собой. Грубо, не обращая внимания на судорожные всхлипы, ведь Сергей знает, что это будет далеко не лечение. Отсюда нет выхода. Кривые пальцы впились в плечо, оставляя тёмные синяки. Жилистая рука была переполнена странной силой. Держала жёстко, уверенно, ни на градус не сдвинулась, когда Сергей пытался цепляться за углы, вырываться, убрать эту руку. От доктора будто исходила неживая энергия, будто он не человек вовсе. Всё сущее, казалось, бессильно перед ним, перед его мёртвой хваткой. Прошла словно целая вечность, не счесть поворотов, изгибов и бесцельных плутаний прежде, чем за кривым углом показалась тёмная дверь, сильно выбивающаяся из общей картины. И ничего хорошего она не сулит. И всё же Разумовский застывает в ожидании, готовый возобновить попытки стряхнуть тяжесть, давящую на плечо, и броситься куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Нет ни малейшего желания узнать, что находится там, по ту сторону. Но выбора тоже нет. Доктор тянется к ручке, а Сергей зажмуривается и напрягается, словно таким образом сможет испариться или хотя бы стать невидимым, пропасть для человека, преследовавшего его всё это время. Дверь неторопливо, точно с издёвкой растягивая время, открывается, и в нос ударяет тошнотворный запах свежей крови. Пустой желудок намеревается выблевать сам себя. Разумовскому кажется, что ещё чуть-чуть, и плечо хрустнет, кости переломаются, задувая уже тускнеющий огонёк, когда доктор начинает затаскивать в комнату. «Это не просто комната. Здесь наступит мой конец», — тут же проносится в мыслях Сергея, стоит ему коснуться ногами мокрого пола. Он изо всех сил старается не думать сколько людей здесь побывало, сколько криков и агонии хранят в себе стены. Сколько смертей, на которые всем плевать. И его тоже никто не будет искать. Как и других, чьи души застряли здесь, обречённые видеть свои страдания со стороны. Потому что наверняка отсюда не выбраться даже после смерти. Не церемонясь, доктор Рубинштейн резким рывком ставит Сергея на ноги. Подталкивает, заставляя упасть в жёсткое кресло, на подлокотниках которого тоже осталась кровь, тонкими струйками стекающая вниз. — Знаешь, Разумовский, — Рубинштейн подходит к креслу и начинает лениво застёгивать ремни на конечностях, предотвращая все попытки удрать и навредить в ответ. — А ты славный парень. Сразу мне понравился, как только тебя привезли сюда. Доктор проверяет надёжность фиксации и отходит к столу, заваленному инструментами. Которые... Сергея прошибает ледяной пот, когда он видит, что они окровавлены. Как и бóльшая часть пола здесь. ...точно никогда не применялись по-назначению. Рубинштейн до смешного аккуратно раскладывает инструменты на блестящий железный столик справа от кресла от меньшего к большему, от тонких шприцов и плоскогубцев до медицинской пилы. И напевает незамысловатую мелодию себе под нос. — Думаю, можно начать как обычно, — вслух говорит он и проводит пальцем над инструментами, останавливаясь на тонком хирургическом ноже. — Скальпель — потрясающая вещь, согласен со мной? На лице Разумовского читается лишь дикий ужас. Скальпель сверкнул в кромешной темноте, прорезаемой только белым светом фонаря, и в отражении всего на секунду показался полный безумия взгляд. И только сейчас Сергей по-настоящему осознаёт, что будет происходить. Он порывается слезть с кресла, вылететь наружу, даже если придётся снести дверь с петель. Дёргается, но запястья сдавливают ремни, удерживая на месте, впиваясь в кожу. Сердце колотится, намереваясь выпрыгнуть из груди. А эта ненавязчивая мелодия ужасает только сильнее. Сколько бесчеловечности в этом существе, если он так легко к этому относится? Раскладывает инструменты, умудряясь тратить время на разговоры, даже на кровь внимания не обращает, пока Сергей старается просто дышать. Просто не умереть от страха. Не забиться в истерике. Хотя ещё чуть-чуть и на него накатит волной. — Забыл предупредить, — доктор лёгким движением разрезает ткань на руке Разумовского. — Будет больно, но придётся потерпеть. Ты ведь сможешь, не так ли? Рубинштейн отбрасывает кусок ткани на пол и с интересом рассматривает отощавшую руку. Делает надрез на запястье и чуть сдавливает, слушая сдавленное шипение. Порез наливается красным. Проводит до самого локтя и вновь давит, вызывая кровотечение. А потом двумя пальцами разводит края порезанной кожи, любуясь, пытается что-то там высмотреть. — Ты чёртов садист, — рычит Разумовский. Доктор нагибается к лицу Сергея и с довольной ухмылкой произносит: — О, правда? — и с этими словами с размаху бьёт скальпелем в ногу. Будто того ему мало, несколько раз проворачивает, рвёт ткани. Разумовский стонет, старается держаться. Не давать то, чего хочет Рубинштейн. А ему нужны визги, крики, вопли боли, витающее в воздухе желание умереть, булькающие хрипы из разорванного горла, густая горячая кровь, льющаяся ручьями, вновь и вновь затапливающая комнату, хлюпая по полу, смешиваясь с чужой. Хруст ломающихся костей, треск вывихнутых конечностей и опять крики, крики, крики. — Неужели не то? — печально интересуется Рубинштейн. Он оставляет скальпель в ноге пациента и отворачивается к столику, с лёгкой задумчивостью оглядывая инструменты. Берёт щипцы, подносит к безымянному пальцу и предупреждает: — Сейчас будет немного неприятно, — повышает тон голоса для большей убедительности. Обычно так детям говорят перед прививкой. «Комарик укусит.» Сергей согласен на тысячу таких комариков. Резко дёргает и, зажимая в щипцах пластину, подносит к свету. Сергей кричит. Он бьётся об спинку, словно это как-то облегчит дикую боль. — О-о, вот и оно, — радостно тянет доктор, наконец поворачиваясь и выкидывая ноготь куда-то на пол. — Твои крики — услада для моих ушей. На этот раз не тратит время впустую и сразу берётся за указательный палец. А потом за средний. Нарочито медленно вытягивает, наслаждается этим. Со видом человека, знающего своё дело, занимающегося этим десятки лет. Разумовский уже даже не кричит. Он орёт, захлёбывается в слезах, выгибается, дёргается с остатками сил. Ему больно, ему страшно. Кажется, что он готов на всё, лишь бы это прекратилось. Да только доктору это не нужно. Ему нужны страдания. Его не купишь ни деньгами, ни мольбами, ни угрозами — он насыщается, видя мучения. «Лечит» других, когда ему самому нужна шоковая терапия. «Пусть это закончится, Боже, что он ещё сделает?» — слёзы хлещут, Сергей рыдает взахлёб, чувствуя ужасную беспомощность. Он во власти маньяка, ничего не может сделать кроме как молить о скорейшей смерти всех известных Богов, всех известных существ, имеющих власть над миром. Он не может, и никто другой не может. Никого здесь нет, помощи не будет. Становится только хуже. — А вот сейчас уже будет больнее, но ты так отлично справляешься, что мне кажется, это будет для тебя пустяком, — Рубинштейн подносит плоскогубцы, которые выбрал следующими, к безымянному пальцу, решая начать с него. Щелчок. Треск. Воздух прорезает вопль. Разумовский уже не слышит себя, когда плоскогубцы защёлкиваются на пальце. Вспышка боли, адреналин. Агония. — Я ненавижу тебя! — запинаясь, неразборчиво выкрикивает Сергей, едва ли понимая себя, когда холод инструмента чувствуется на среднем пальце. — Нет, это уже не интересно, нужно нечто другое, — лишь краем уха слушая рыдания и крики, дабы поймать мотивацию на продолжение, доктор резко убирает инструмент и кладёт его обратно на столик, самую малость протерев платком. Нет никакой уверенности в том, что ткань, из которой он сделан всегда была тёмно-красной. — Думаю, что уже стоит перейти к более интересной вещи! В его голосе, кажется, слышится восторг. Рубинштейн вновь отворачивается и задумчиво трогает инструменты, словно решая, что пустит в ход детской считалочкой. Выбор останавливается на медицинской пиле. Проносится пугающая мысль о том, что, возможно, этой штукой ему, наконец, отпилят голову, прекращая это всё. Пугает даже не столько мысль, сколько надежда на подобный исход. Разумовский слышит лишь стук, писк в своей голове, теряя связь с реальностью, но даже сквозь пелену слёз видя, как губы доктора шевелятся, как он говорит что-то, обращаясь к нему. — Ты действительно неплохо держишься, я даже удивлён, — восхищённо говорит доктор. Ох, ну спасибо за блядскую похвалу. — Но какая же досада, что ты совершенно один, не правда ли? Никто тебя не слышит, никто к тебе не придëт, никто тебе не поможет. Ты всегда будешь одинок, останешься только со своим дьяволом, — Рубинштейн наблюдает за выражением лица Сергея, пытается понять, меняются ли эмоции. И даже сквозь слёзы, сквозь боль, можно увидеть, как очередной удар размазывает по стене. Он берёт здоровую руку и переводит взгляд на неё. Хорошо. Ладно. Прекрасно, ты победил. Получил то, чего хотел, ведь Сергей Разумовский так от долго от тебя бегал. Он сдаётся. — Прошу, умоляю, убей меня! — Естественно я это сделаю, но не сейчас, расслабься. Не хочешь, чтобы с ней случилось то же, да? Конечно. Нет руки — нет проблем. И Рубинштейн медленно проводит инструментом по руке, с противным скрежетом механизма разрывая ткани, мышцы, сухожилия, распиливая кость. Конечность с противным хлюпаньем падает на пол. Сергей чувствует удар по щеке, на мгновенье теряет сознание, но тут же возвращается в адскую реальность. — Ты пропустишь самое интересное, не спи! Голос, совершенно пропавший от хрипов, вырывается из горла. Сил не осталось. Они закончились ещё в самом начале. Исчезнуть, исчезнуть, исчезнуть, как же хочется исчезнуть, попасть куда угодно, лишь не находится здесь. «Я не могу поверить, что это всё по-настоящему, нет-нет-нет-нет, этого не может быть, пожалуйста, хватит, это всë не по-настоящему, если бы здесь был Олег, он бы меня спас.» Это последнее, за что Сергей цепляется, как за траву на краю обрыва. — Олег, помоги мне, спаси, умоляю! Мольба вызвала лишь смех. Противный лай, лишающий всякой надежды. Рука уже поднялась, чтобы вспороть грудь, но Сергей всё цепляется. — ОЛЕГ, СПАСИ МЕНЯ! — Серёжа, очнись! Разумовский резко распахивает глаза и с воплем отскакивает в сторону, видя перед собой человека. Дышит, как загнанная лошадь, прижимая к груди, будто щит, кусок одеяла. Глаза на мокром месте. Рядом сидит обеспокоенный Олег. Не решается что-либо делать, моментально отпуская. Даёт проснуться, осознать, что всё в порядке, что он в безопасности. — Тише, Серёж, я рядом. Это просто сон, всё хорошо. Постарайся успокоится, — он протягивает руку и кладёт на плечо, чуть сжимая, когда сопротивление не следует. Сергей, наконец, выдыхает, но уже чувствует, как на него с минуты на минуту вновь нахлынет плач от пережитого. Олег всё же помог. Хочется улыбнуться, но он лишь бессильно придвигается ближе и слабо обнимает, чувствуя защиту даже от такого. — Олег... Я... — Сергей сжимается, в уголках глаз блестят слёзы. Чужие руки обхватывают его спину. Тревога понемногу утихает, пульс возвращается в норму. — Мне такое приснилось, Господи, я думал, всё, меня... Он начинает без подробностей, не желая возвращаться в свой кошмар, пересказывать, что ему приснилось, а Олег только сильнее прижимает Серёжу к себе, особенно когда тот подошёл к развязке. К концу были слышны только всхлипы. Объятия крепчали, страх покидал. Волков, думая, что сам сейчас заплачет от переживаний и боли за близкого человека, гладит по спине и волосам, говоря: — Самое главное, что ты проснулся и больше он тебе не приснится, обещаю, — Олег целует Серёжу в макушку и продолжает: — Всё будет хорошо, это лишь кошмар. На самом деле ты намного сильнее, чем думаешь. — Честно говоря, я теперь очень в этом сомневаюсь. Волков отстраняет от себя Разумовского, смотрит в глаза ему в глаза и с серьёзностью произносит, намереваясь передать хоть каплю уверенности и веры в свои слова: — Я помогу тебе, — он переплетает пальцы и прижимает их ладони к груди. — Мы вместе справимся с чем угодно. И Сергей верит. Он доверяет, чувствует, что готов пойти куда угодно, если они будут вдвоём. Сделать что угодно, если с ним будет Олег. Он прав, им всё под силу. Долгожданное спокойствие наступает не так скоро, но Серёжа уже способен улыбаться в ответ, может, даже пошутить разок. Он беседует с Олегом обо всём, что происходило когда-то и где-то, о том, какую собаку увидел только что в окне, есть ли иная жизнь в космосе, и как скоро человечество обретёт квантовое бессмертие. Осознаёт, как сильно не хватало этих пустяков. Обниматься, болтать, просто быть рядом с родным человеком. Олег размышляет. Думает, как бы окончательно перевести внимание Серёжи на что-то иное, чтобы он не вспоминал дурацкий сон. Ночью люди должны отдыхать после насыщенного дня, набираться сил и энергии для следующего, а ему даже это не удалось сделать. Сильно нагружать событиями тоже не стоит, нужно что-то мелкое, что-то, что заставит улыбнуться. Придумал. — Слушай, мне кажется, у меня есть кое-что, что сможет поднять тебе настроение. Сергей переводит взгляд с окна на Олега, заинтересованно изгибая бровь. Волков тут же замолкает и проходится взглядом по потолку, будто ничего не говорил только что. А потом продолжает таким голосом, будто то, что он хотел сказать — это что-то совершенно не важное. — Хотя знаешь, наверное, я немного поспешил, надо было сказать тебе чуть позже. — Ты... о, ты, верно, издеваешься? Прекрасно знаешь, как я буду мучиться, пытаясь понять, что ты приготовил, и всё равно сказал, — Разумовский недовольно фыркает, но уголки губ ползут вверх. План явно был хорош, ведь он будто действительно заряжается положительной энергией. Это даже со стороны ощущается. Светлое чувство усиливается с каждой секундой, поглащает весь негатив, не так давно заполнивший пространство. Впрочем, не так уж долго ждать придётся, если лечь и постараться ещё раз уснуть. И хотя делать это всё ещё страшно, рядом ведь тот, кто разбудит, в случае чего, всегда будет на готове. Тяжело пришлось бы без Волкова, поистине тяжело. Они поддержка друг другу, борцы за счастье для обоих. Сергей отходит от подоконника, ещё раз взглянув на яркую луну, и забирается под одеяло, притягивает Олега поближе за талию и слушает всякие приятности, обещание, что совсем скоро сможет всё узнать. Сейчас эта ночь была как никогда спокойна.