***
Пусть для себя Жилин и чётко решил, что наркотики — действительно зло, и возвращаться к ним не собирался даже под дулом пистолета, организм не обманешь: ломает. Эту боль ни выключить, ни вылечить, ни заглушить. С ней приходится просто жить. Существовать в стационаре, в котором все врачи работают на одного-единственного министра и каждый божий день задаются вопросом: "А что будет дальше?". Вопрос интересовал не их одних. Жилин не знал, что с ним будет, когда его окончательно прокапают и натолкают таблетками, но не переставал делиться с Игорем, дежурившим тут круглосуточно, своим главным страхом: — Если меня после такого посадят, а на это у меня, хороший мой, есть все шансы, то ты должен будешь мне помочь. — Не буду я тебя шмалять, мент, — безустанно повторял Катамаранов, — кто тебя посадит? Милиция? — Гриша. — Схуяли Гриша тебя посадит? Он за тобой трясётся. Хотел бы нагадить — тебя бы тут прям и залечили до конца. Жилин скорбно выдыхал. О некоторых вещах говорить было сложнее, чем о них думать. — Забава такая: на зону меня кинуть и смотреть, что будет, так сказать. А что будет, мы и так знаем. Зная дорогого нашего Марка Владимировича, это будет всецело его инициатива. Отомстит мне за пятое-десятое, — курить было строго запрещено, но Жилин плевал на эти запреты ещё со времён школьной скамьи, поэтому тлеющая сигарета еле-еле держалась в слабых и исхудавших руках, повторяя их дрожь во время речи, — я не протяну. Игорь обнимал так же, как обнимал много лет до инцидента. Как будто бы ничего и не произошло. Он не знал других действий поддержки, не знал, что делать со своим непутёвым мужем, а потом вспоминал: Как Серёжа таскал его пьяного из леса, из канав, из недостроенных, но уже полузаброшенных зданий, снимал с проводов электропередач, как закрывал глаза на все его бесчинства: хулиганство, вандализм, ошибки на производстве, стрельбу, убийства. И вёл к себе домой. Драил безнадёжно грязную кожу, стриг отросшие волосы, поил крепким чаем с лимоном и тремя ложками сахара, укладывал на свою постель. Держал голову, приносил воду и таблетки, читал перед сном, не брезгуя лечь рядом и обнять. Заботился. Принимал. Читал морали чисто для протокола, для галочки.И никогда не кричал. Не переходил на ругань. Не давил.
Пришло время Игоря делать то же самое. — Пусть попробуют посадить. Завалю. И Жилин верил этим словам, возвращающим почву под ноги.***
За окном уже был зяблый и дождливый март, когда, по настоянию своих товарищей, Жилин коротал время на даче. "Шума меньше, воздух чище, люди разные не ходят", — не уставал бурчать ему Игорь, и отказать шансов не было. Правда, отсутствие шума, людей и загрязнений во вдыхаемом помогали очень относительно: тело кое-как справлялось с перенесённой нагрузкой, а вот голову лечить приходилось долго. Плакать в конце дня — это нормально. Под конец дня накапливаются обиды, усталость, нервы сдают. Это Жилин знал по себе: после работы, особенно перед сном, ему периодически приходилось мочить подушку слезами. Эти слёзы были привычными, считай, плановыми, и не несли за собой ничего, кроме чувства облегчения. А слёзы, проливаемые в шесть утра в свой законный выходной над кружкой с ромашковым чаем, были совершенно другими. Эти слёзы в сотню раз тише, в тысячу раз горше и не оставались незамеченными. Игорь и в своей повседневной жизни не находил слов, а в сложившихся обстоятельствах растерял весь свой могучий словарный запас, поэтому сидел рядом, крепко прижимая к себе и слушая чужие всхлипы. Ответов на периодические вопросы: "как мне смотреть людям в глаза?", "как мне жить дальше?" и "зачем это всё было?" попросту не было. Хотелось напиться. Напиться до посинения и белой горячки, но было нельзя. По крайней мере, не на глазах у Серёжи, поэтому Игорь уходил в те моменты, пока он спал, на несколько часов перед рассветом и на короткий промежуток времени в середине дня. Уходил и пил всё, что было возможно залить в себя: и самогонку, и скипидар, и чей-то безбожно слитый бензин. Пил, и, что греха таить, тоже плакал. Кричал в небо, кричал в тёмный лес и даже на чёртовы болота, кроя их матом на всех языках, которые были ему подвластны, но громче всего звучал только один вопрос: "Как мне ему помочь?" И если молчат и леса, и болота, и даже небеса, то остаётся только один вариант. Игорь уходит ещё дальше от жилинской дачи. Кусает губы и путается в своих же ногах, не знает, как подобрать слова и начать разговор, но, достигнув цели, начинает с сути: "Мам, че делать?". Наталья поит его ягодным чаем, хлопочет вокруг и только вздыхает: "Дурак ты у меня, Игорёчек. И ментяра твой такой же, тебе под стать! Сразу видно, что наша семья. А от меня ты что хочешь услышать, сыночка?". Наталья — высокая, долговязая женщина без возраста, но с давно поседевшими короткими волосами и ярко-жёлтыми глазами, так подходящими к оранжевой каске на голове. Отработала своё ещё давным-давно, а каску снять забыла. После окончания строительства ушла в лес, где ей никто не мешал жить с любовницей, найденной там же. Ни о каких благах цивилизации речи и быть не могло, оттого и общалась с Игорем и Серёжей достаточно редко, что не уменьшало теплоты их отношений. — Х-хочу услышать, что ты его не гр-рохнешь. И, это... Правильно ли он с-сделал... Правильно ли я сделал... — Игорёчек, сколько тебе можно говорить, — Наталья повышала голос и с грохотом опускала перед сыном полную глиняную миску вареников с грибами, но без картошки, как он и любил, — нет "правильно" и "неправильно" в нашей жизни! Это он тебя научил, что хорошо, а что плохо? Серёже это нужно, он мусор. А мы с тобой не мусора! — Он н-не мусор. Милиционер. — Да хоть лётчик-испытатель, мне какая от этого разница, скажи? Если не помер, значит так должно было случиться, если тебя не угробил — тем более. — А... — хотел повторить свой первоначальный вопрос Игорь, но был перебит. — Делать мне нечего, кроме как любимого зятя убивать, тьфу на тебя! Было бы за что. Кстати, тебе пора: он скоро проснётся. Наталья выдрала из дореволюционного шкафа некоторое лукошко и принялась собирать гостинцы из довольно специфических, но всё же вкусных блюд, пока Игорь молча смотрел на неё. В такие моменты он примерно начинал себе представлять, как выглядит со стороны для окружающих. Если Катамаранов-младший был кадром эксклюзивным, то его мама была попросту неповторимой. — Откуда ты всё знаешь? — Ну должен же кто-то всё знать! — А н-не скучно всё знать? — С вами не соскучишься! Наталья уже выставила Игоря на крыльцо, вручив целую корзину угощений и повязав тёплый платок на голову, прямо под каску, когда основной вопрос всё же прозвучал: — Мам, так и чего мне делать? Наталья вздохнула почти раздраженно, на всякий случай ещё раз поправив платок, и взглянула на своего сына, как на полнейшего дурака: "Что делать? Кормить! Любить! Не отпускать! И самое главное, пусть в доме пахнет счастьем!". Игорь примерно понял, о чём ведётся речь. И всё-таки обернулся, чтобы задать последний душещипательный вопрос: — Ма, а бывают синие белки? — Игорёк, ну ты совсем уже? Вырастила алкоголика на свою седую крашенную голову! Нет конечно, не бывает!***
Жилин, и правда, уже проснулся. Сидел на веранде, обёрнутый в девятый плед, и смотрел вдаль, не обращая внимания на происходящее. Когда Игорь подошёл, Серёжа начал говорить, не переводя взгляда и не покидая своего подсознания: — Нам надо разойтись. У Игоря не дрогнула ни одна мышца. Это уже пятое предложение за три дня, и пускай разговор всегда идёт разными тропами, но все они ведут к тому, что кольца на пальцах остаются. — Надо. Но сначала смотри, че мамка тебе передала. Такого развития событий ещё не было. Жилин даже свёл брови на переносице. "Спасибо, я не хочу." — Ну и не хоти. На, понюхай. Жилин оперативно сунул нос в лукошко, накрытое ярко-красным платком. — Лучше стало? — Нет. Игорь присел рядом и почесал затылок. Всё-таки, свою матушку он понимал не до конца. "Пусть в доме пахнет счастьем." И что это, ёб вашу мать, должно было значить? — Я серьёзно, хороший мой. Тебе без меня будет лучше. — Пошли в дом, — Игорь настойчиво игнорировал все слова Серёжи в попытках решить головоломку. — Зачем? — Пошли-пошли. — Он тянул двухметровую моль, на которую сейчас и был похож Жилин, за руку прямо в прихожую, тут же суя под нос гостинцы: "Нюхай. Стало лучше?". — Нет! Игорь, я... — Должно стать лучше. Сейчас. — Перестань! — Не ори! Они думали совершенно о разных материях, пытаясь решить свои проблемы друг насчёт друга настолько отчаянно, что "Дары Волхвов" отдыхали. — Игорь, ну что ты делаешь... — у Жилина дрогнул голос, и он ушёл в кухню, пряча лицо в многочисленных простынях, свисающих у него с плеч. Игорь шёл следом. — Помогаю тебе. — Мне, радость моя, уже не помочь. — Зажигалка чиркнула в руках, изо рта, вопреки запретам, повалил дым, — Пока есть время, лучше уходи. Ты разве не видишь? Зачем ты себя мучаешь? Одна и та же шарманка, по кругу, как заевшая пластинка в безвозвратно сломанном граммофоне, мелодия, капающая на мозги. Эта беготня не могла продолжаться ни секундой дольше. — Да нет, Серёж, это ты меня мучаешь. Признался. После стольких месяцев молчания заговорил, и от искренности кружилась голова. Жилин часто заморгал, как будто первый раз увидел свет. Правда ледяной водой стекала по ресницам вниз. — Хочешь уйти, Игорюш? — Нет, — в подтверждение своих слов, он взял Серёжу за руку, лежащую на столе, и наконец-то выдохнул с облегчением. — Простишь меня? — Прощу. Дождь на улице усиливался и громко тарабанил в окна. Пузатый самовар пыхтел на столе, и уже остывшая выпечка расходилась на ура. Где-то в мире рухнула стена, или, может, какой-то стене было уготовано рухнуть через несколько лет на другом конце материка, а может, стена рухнула прямо в доме, и это при непосредственном участии Игоря Натальевича, вот только вся техника дремала у себя в ангарах. — Слыш, Серёг, а как пахнет счастье? — Игорь не терял надежд понять, о чём же всё-таки говорила ему матушка. — Как Шанель, голубчик. Как Шанель и сигареты.***
Прошло ещё какое-то время, когда Стрельников всё-таки вызвал Жилина к себе на ковёр, прямо с дачи и в кабинет. И, заранее поздравив всех с днями рождения, попрощавшись с жизнью, Жилин поехал. Жилин шёл по коридорам в своей обычной манере, стараясь лишний раз не поднимать головы, но прожигающие его взгляды чувствовались под кожей, и тишина, возникающая при его появлении, давила на барабанные перепонки. У Гриши в кабинете ситуация была не лучше — не получалось связать и двух слов. — Как себя чувствуешь, отец? — говорил президент без издёвки в голосе, напротив — с искренним интересом. — Терпимо. Жилин присел напротив так робко, как будто бы не валялся тут в пьяном полубреду ещё недавно и не пытался уломать Гришу на принятие различных инициатив. Поднял голову, но смотреть в сторону ему было интереснее, чем на обеспокоенное лицо своего друга. — Давай сразу по делу: мне нужен новый министр внутренних дел, и ты как раз отличная кандидатура. Пойдёшь, отец? Жилин резко перевёл испуганный взгляд на Гришу и только сейчас понял, что тот сидел без очков. В разноцветных глазах у него плескалось милосердие. — Не после того, что я устроил. Голубчик, есть целая тьма ребят. Хороших, честных, добрых ребят, которым бы я лично доверил все дела. Если тебе нужны люди — я их тебе организую. Но сам... — Да не нужны мне твои ребята, — перебивал Стрельников флегматично, — мне ты нужен. Кровь из носу, как говорится. Я без тебя, что называется, чемодан без ручки. А, как говорят американцы, у какого чемодана ручки нет, тот и... Чемодан этот, такой, поднять будет очень тяжело. Больное полковничье сердце затрепетало, разгоняя по телу приятное тепло. Тепло это, правда, не оказывало своего действия из-за груза вины, лежавшего на плечах. — После моих концертов мне нужно в тюрьме сидеть, а не в министерстве. А ещё лучше лежать. В земле где-нибудь, далеко за городом. — Зона министерству не помеха, это мы знаем точно! — декламировал Марк Владимирович, который всё это время, как оказалось, изящно пил свой чай с молоком, сидя прямо у Жилина за спиной, — Не хочешь министром? Ну и ладно. Значит, возьмём тебя на должность вазы. Будешь стоять, и будет радоваться глаз у всяк сюда входящего! Но предупреждаю: если Гриша утвердит такую вазу, то мне придётся принять решение о работе строго на дому. Марк был человеком, который вызывал раздражение у полковника просто по факту своего существования, но не в тот день. Тогда Жилин был даже... Рад? — Марк Владимирович, стесняюсь спросить: а радовать мне надо будет ваш левый или правый глаз? — Лучше бы ты мне шоколадный глаз порадовал, буйный ты наш! — Кто буйный? Может ты буйный?! Гриша не хотел вмешиваться в их общение, прерывая Жилина на подписание каких-то там договоров о том, что тот снова восстановлен в должности.***
Жилин не помнил, успел ли извиниться перед Гришей или нет. Не помнил, успел ли поблагодарить их с Марком за терпение. Но громче любых слов говорила ежедневная и своевременная явка на работу и прекращение постоянных распитий коньяка непосредственно во время рабочего процесса в министерстве, совмещённого с более привычным ремеслом — патрулированием улиц и присутствием в участке по средам. Грише не надо было ничего объяснять — не дурак, вопреки всеобщему мнению, но наученный своим долгим жизненным путём от бандита до президента. И путь этот научил его прощению. Но прощение не всегда идёт на пользу, ослепляя сквозь тёмные стёкла очков, любовью или родственными связями. Когда Захар объявляется со своими новыми планами по устранению брата, Жилин чуть не погибает при исполнении, уже не в первый раз. Но судьба справедливо возмещает это неудобство, преподнеся подарок в виде Жетона. Жилин с самого детства мечтал о собаке, и, коль нужно заново учиться брать ответственность на себя, решает оставить. Приходит с работы, как обычно, поздно. Привычно сбрасывает с плеч шинель, которую носит в середине зяблой весны, потому что мёрзнет, видит свет на кухне и Игоря, напрасно борющегося с муравьями с помощью скипидара, и вся усталость уходит. Смотрит в жёлтые глаза напротив и ломает голову: как же он мог столько выдержать и продолжить смотреть так же, как и двадцать лет назад? Игорь на вопрос не отвечает, ответом служит то же чувство, что каждое утро заставляет его вставать с постели и идти по делам. То же, что вдохновляет возвращаться в дом, а не ночевать в бытовке. Это чувство дымится на столе чаем с мёдом и горит в кухонном окне поздним вечером. Заставляет улыбаться и разговаривать с порога: — Устал, мент? — Терпимо, Игорюш. Сам-то как? Пришёл, понимаешь ли, с работы, столько всего переделал, меня встретил, ну золото, а не муж. Жилин гладит собаку, целует Игоря, моет руки и садится за стол, где до самой ночи будет слушать катамарановские небылицы и звучно ухать над анекдотами. Вдыхает полной грудью, и даже вечно простуженный нос чувствует. Что счастье пахнет не как Шанель и сигареты. Счастье пахнет псиной и газом с плиты. Счастье пахнет мёдом и вчерашними бубликами. Счастье пахнет как холодное пальто в тёплой квартире. Счастье пахнет мылом, бергамотом, пылью на абажуре и самую чуточку, но всё-таки скипидаром.