***
Парализованный отсутствием хоть какой-то конкретики в своей жизни, Жилин пошёл на жертвы — начал работать. Работа заключалась в том, чтобы выяснить, какими силами Гриша замял два десятка мёртвых тел в своём ресторане. Но это была только половина беды: теперь надо было искать себе нового министра и председателя, и это уже было сложнее. Людей, которым можно было бы доверять, не осталось совершенно. Поднимать в должностях своих заместителей? Слушать Марка? Идти к начальнику кадров? Риск слишком большой. Жилину не оставалось ничего, кроме как увеличить свои полномочия ещё больше, взяв руководство двумя органами под свой личный контроль. Во избежание предательства. В это время, пока Жилин был слишком занят новыми полномочиями, лишь бы не возвращаться домой, Игорь думал. Думал, принимал скипидар, сидя в корнях старых деревьев, изучал еловую готику русских равнин и продолжал думать. Ситуация хуже некуда. Город молчит, молчит и лес, и что с этим делать — неясно. Игоря клонит в тяжёлый и холодный скипидарный сон. Во сне локация не меняется: всё тот же заснеженный лес, весь в елях и кедрах, только бегает что-то синее вдали. Белка, пушистая, тёмно-синяя и с красными глазками — единственный собеседник. У неё Игорь и спрашивает: — Чё с Серёгой моим делать? — Ничего. Он расплатится. — В смысле? — Игорю больно, но слышать такого рода выступления в сторону своего бешеного готов не был, — Лапы свои при себе держи, гр-рызун. Лучше бы сказал, что мне делать. — Он себя сам накажет. Горьким снегом. — Чем? — Я сама за ним приду. В груди у Игоря всё перевернулось. Поднявшись с земли, он кинулся за белкой вдогонку, протягивая к пышному хвосту грязные руки: "А ну, стоять, кому сказал! Именем Рыбнадзора..." По иронии, именно в этот момент миры потусторонний и посюсторонний начали сливаться в один, оставляя Игоря бегущим по вполне реальному лесу за вполне нереальной белкой и выводя его на прямую встречу с Гвидоном Вишневским, вызывая у него только негатив: — Ты чего тут бегаешь, людей пугаешь? А ну пошёл вон отседова! Чёрт болотный. — Н-не видно, что ли? Б-белку ловлю. — Белку ты, Игорь Натальевич, уже давным-давно словил. По глазам твоим видно: аж горят. Пошёл вон, паразит, а то милицию вызову! Слова, которые в прошлом вызывали только тепло на сердце и задор, теперь больно кольнули. Игорь поднялся на две ноги, допил скипидар, отдав тару Гвидону, и развернулся, чтобы уйти прочь. — Моя м-милиция теперь не приедет. Некогда ему. Короткий зимний день кончался, и на улице темнело. Катамаранов шёл в сторону дома, не загубив ключи, надеясь найти там Серёжу. И со страхом увидеть того, кто мог его встретить вместо привычного нежного и ранимого мента. К сожалению или к счастью, дома его ждала только пустота.***
Жилин возвращался домой уже по темноте и не знал, что будет дальше. Игорь его не встречал: не сидел на своём излюбленном месте на кухне, уничтожая семечки и болтая с паяльником, не читал газету или пьесы Бродского, задумчиво куря. "Игорь... Игорь, ты дома?" — звал Жилин со слабой надеждой. Надежда оправдывалась — Игорь лежал в спальне, повёрнутый спиной к входящему. "Ужин на кухне", — тихо доносилось из-за спины. — Аппетита нет. — Иди, чай пей. — Со мной посидишь? — Нет. Пьяный. Жилин попытался смыть с себя этот короткий и тяжёлый разговор вкупе с не менее тяжёлым и странным днём под горячим душем. Вода расслабляла напряженные мышцы, но не была способна вылечить ноющую боль во всём теле или помочь наладить отношения с Игорем. Даже ежедневный многоступенчатый уход за собой не расслаблял, как обычно, а скорее морально утомлял. Всё казалось бессмысленным — новая должность, теракт, не принёсший облегчения раненой душе, недомолвки на работе и дома, метамфетамин в кармане кителя, что уж тут и говорить про уходовый крем под глаза, особенно если под глазами залегли такие тени. Все действия совершались на автомате. Больше всего Жилину хотелось лечь и обнять Игоря, почувствовать, как его крепко-крепко обнимают в ответ, уснуть в этих объятиях и проснуться в них же, чтобы всё происходящее на утро ощущалось реальным. Чтобы всё произошедшее оказалось страшным сном. Но обнять не получалось. Игорь лежал с открытыми глазами, напряжённо сжимаясь в маленький комочек, который нельзя было даже тронуть. Жилин лёг рядом, вдыхая запах хвои с косматого загривка: родной. А в горле стоял такой ком, который не проглотишь и не выплюнешь — мешает говорить. А что тут говорить? Полковник не мог подобрать слов. "Прости"? "Почему ты ушёл"? "Пожалуйста, не молчи"? Хотелось сказать всё и сразу, но слова не проходили. Вместо них были слёзы, тихо вытекавшие из глаз. Ровно такие же, которые за уже не первый час промочили подушку Игоря насквозь. Ему хотелось обернутся, прижать своего торчка к себе, поцеловать его слёзы, залезть ему в голову и вернуть всё так, как было. Да хоть на цепь его посадить и держать так до тех пор, пока крыша на место не вернётся. Всё было, как в тумане, но путь через него было пройти невозможно, да и не с кем. — С-Серёж... — Игорь отдавал волю чувствам и оборачивался со всхлипом, — Че, с-сильно флажка у тебя свистит-то? — И ты туда же. Только не начинай, пожалуйста, — хныкал Жилин в ответ, ни на секунду не сдерживая себя. В его глазах не было осознания того, что произошло, а если оно и было, то слишком далеко, слишком эфемерно, чтобы быть схваченным. Игорь не хотел оставлять Серёжу одного. Не сейчас, не в его состоянии, но стук в голове ясно давал понять: пора. Пора делать свои дела и предоставить этого разбитого человека самому себе и своему безумию, и этой силе Игорь противиться не станет. Не потому, что не может — не хочет. Хочет только скрыться от этого испуга в глуши и долго-долго делать вид, что ничего не знает. Ему никогда в жизни не было так страшно за Серёжу, но ещё страшнее было за себя. И он знал — если сам свои силы не сбережёт, то Жилина уже и в помине не будет. Катамаранов встаёт молча, глотает слёзы, глотает обиды и страх и идёт на балкон для одной лишь цели — спрыгнуть. Побежать босыми ногами по февральскому снегу туда, где сейчас нужен сильнее. Сердцу больно от такого немого побега, и от того, что Жилин со слезами на глазах умоляет: — Игорь! Игорь, ну куда ты? — Н-на работу. — Игорь, не уходи, — Жилин бежит за ним, как оголтелый, на мороз в тонком шёлковом халате, потому что понимает: потеряет, — Игорь! Пожалуйста. Полежи со мной, хоть пять минут, я тебя прошу. Я не могу спать. Я не могу без тебя спать! Тощая фигура исчезает из зоны видимости, а Жилин так и остаётся на балконе босым. Ему плевать на низкую температуру, на то, что всё тело обжигает минус, потому что внутри что-то горит и бьётся сильнее. Игорь ещё несколько сотен метров будет с замиранием души слышать страшный, нечеловеческий плач, больше похожий на вой раненого волка, брошенного стаей. Так плачут люди, которые потеряли всё. Жилин валится на промёрзший бетон. Вокруг него очень медленно и красиво падает мелкий снег, больше напоминающий пепел. Безысходность настолько нарастает, что новенький президент даже позволяет себе не вставать — так и лежит, подрагивая, и холод убаюкивает. — Не спи, замёрзнешь! И почки все к чёртовой матери себе отморозишь! У тебя когда-нибудь опускалась почка, Жилин? Нет? Ты очень счастливый человек, Сергей Орестович, если нет, — верещал подобно надоедливому скворцу по весне Марк Владимирович, стоявший прямо напротив слабой полковничьей тушки, — а если ты такой счастливый, то какого хуя, разреши поинтересоваться, тебе в голову приходят такие невъебенные идеи?! Почему нельзя было сделать так, как мы обсуждали? Или это для тебя слишком мелко? Или тебе принципиально, чтобы кровищи побольше, да у Гриши нервы похуже?! Жилин опешил от такого внезапного появления Марка. В остальном же, учитывая его состояние, не было уже ничего удивительного. "Пошёл ты, Марк Владимирович! И на хуй, и из моего дома!" — в Марка полетел снег, прошедший сквозь и не нанёсший Багдасарову никакого ущерба. — Не брыкайся, товарищ полковник, скоро сам всё поймёшь. Поймёшь, что жизнь свою просрал на игры в войнушки. Только, когда ты это поймёшь, не приходи ко мне в слезах и с раздолбанным очком! И не говори, что я тебя не предупреждал! — И когда ты меня предупреждал?! — кричал Жилин на Марка, ничуть не смущенный его очевидной нереальностью. — Сейчас предупреждаю, хуй ты с гайморитом! И жизнь просрёшь, и почки! Жилин на секунду отвернулся чтобы загрести очередную порцию снега, но когда обернулся назад, то следов Марка не наблюдал. В такой ситуации оставалось только свести брови на переносице и тихонечко взвыть. Всё в жизни не слава богу, ещё и подсознание вырисовывает Багдасарова. Кого-кого, а его видеть не было никаких сил, и не только в тот момент, но и в принципе. Поток нечленораздельных звуков прерывала тёплая рука в толстой кожаной перчатке на плече. — Пошли спать, отец. Пошли-пошли, давай. Прав Марк Владимирович — почки отморозишь. И Жилину было в принципе плевать. Плевать, каким образом тут оказался Гриша, плевать, что он ему говорил. Слишком холодно, слишком больно. Стрельников заботливо закрыл балконную дверь и укрыл одеялом по самую шею. Гладил по исхудавшим плечам почти трогательно и шептал что-то еле-различимое. Гриша. Заботливый, добрый. Друг. Позволит крутить президентскими делами, если это поднимет Сергею Орестовичу настроение. Разрешит кого-то даже стрельнуть, если совсем всё плохо. Последние трусы снимет и отдаст страждущему, если надо будет. — Гриш... Гриша. Прости меня. Слышишь, Гриш? — Никаких обид, отец. — Что мне сделать, чтобы ты меня простил? — Скорее поправляться. Задача государственной важности. Жилин крупно дрожал, когда отчаянно хватался за тёплую кожу перчатки. Жался к ней, как утопающий к спасательному кругу, и плевать, что ни Гриши, ни его руки тут нет. Намного важнее — снять боль любыми подручными средствами. — Я это всё ненавижу. Ненавижу, хороший мой. Вазы эти ебучие, шелка, мебель дорогущую... Всё ненавижу. И деньги эти поганые, за которые купил... Ладно бы, что-то хорошее купил, так я людей купил. И продались же, понимаешь, голубчик? — Понимаю, отец. — А Игоря мне кто купит? Доверие его как вернуть? — голос предательски ломался, как и что-то внутри. С треском, позорно, в полном одиночестве, компенсируемом разговорами с обиженными им людьми. — Тише, тише, Серёж. Тише. Никуда твой Наталич от тебя не денется, как и ты от него. Жилин заходился глухим плачем. И чёрт знает, как это выглядело со стороны, но после нескольких минут несуществующих поглаживаний по голове Серёжа всё-таки заснул. Фикусы со всех сторон комнаты смотрели с осуждением и страхом, освещаемые взором не менее осуждающих звёзд.***
Середина дня, маскировавшаяся под утро, встречала всё той же тупой головной болью и чувством полнейшей внутренней пустоты. С кухни, на удивление, пахло чем-то вкусным. Жилин взял свою волю в кулак, вставая с холодной постели, выглянул из спальни — Игорь. Нажарил блинов, стоит, струшивает пепел прямо на сковородку. Из магнитофона тихонечко кряхтит Сектор Газа. Жилин аккуратно подходил сзади, обнимал крепко-крепко, насколько позволяли ватные руки, и с упоением вдыхал родной запах, дарящий спокойствие. "Игорёчек мой... Вернулся." Игорь без слов поворачивал голову и целовал, делясь сигаретным дымом, первым с утра — голова закружилась. Или от дыма, или от того, что всё случившееся действительно казалось плохим сном. С небес на землю возвращали только припухшие глаза Игоря. Вчерашняя ночь не прошла незаметно ни для кого. — Умывайся, милиция, и завтракать. И Жилин послушно внемлет, направляясь в ванную. Смотрит в зеркало, и вид у него самый печальный в мире. Умывается забугорной утренней пенкой, бреется, наносит крем — строго по массажным линиям, как Танечка научила в своё время. Под глаза наносит уже совершенно другой, из маленького тюбика, прихлопывает в надежде, что это избавит его от извечных синяков под глазами, и примерно в этот момент замечает, как из носа начинает капать кровь, прямо в белоснежную раковину. На завтрак Жилин всё равно приходит слегка посвежевшим. Разговор не идёт. Так случается, когда оба понимают, в чём дело, и понимают, что оппонент в курсе, храня при этом надежду, что это не так. Аппетит у Жилина всё так же притуплён, но из-за слабости к сгущёнке и стряпне Игоря он сдаётся: — Спасибо, Горь, — и по интонации слышно, что речь идёт далеко не про завтрак, — спасибо, что... Что не ушёл. — больше не мог держать себя в руках полковник. Молчание не было его стилем. — Я б не ушёл, — говорил Игорь твёрдо, но без нажима. Жилин моментально просиял. Не мог сдерживать прекрасные порывы души — вне работы притворство давалось с трудом. "Когда мы болтали вчера, хороший мой, ты не сказать, чтобы был согласен с моими, так сказать, методами." Игорь выглядел по меньшей мере уставшим. По большей — разъёбанным. Он вытирал руки о лежащую рядом салфетку, бросая лёгкий взгляд на все предметы перед собой и в самый последний момент — на Серёжу. Брал его за руку и смотрел непроницаемо: "Не согласен". Жилину только и оставалось, что хлопать ресницами, смаргивая несуществующую пыль с бегающих глаз. Дышать за последние пару дней стало тяжело, но дышать сейчас стало просто невозможно. — Но это уже как-то совсем странно... Да что странного, Игорь, это же как-то совсем всё. Не клеится как-то, — нервный румянец пробежался по лицу, срывая надетые сотни масок по кускам, оставляя вместо человеческого образа страшную фарфоровую куклу, всю в трещинах. Игорь на такое скомканное заявление ответил лишь строгим взглядом глаз в глаза. Крепче вцепился в руку, целуя неизменное серебряное обручальное кольцо: — Серёж, — он встал из-за стола, чтобы подсесть ближе и смотреть всё так же пронзительно, — я не твоя совесть. Я твой муж. Жилин опешил ещё сильнее. Его фарфоровые маски трескались, создавая острые края, о которые вылетавшие изо рта слова разрезались и рвались, искажая содержание, искажая смысл. Может, виной было давнее притворство, успевшее искалечить личность, а может, смысл вместе с содержанием были изначально не поняты собственным автором. — Как так у тебя выходит: любишь, получается, но за мои поступки меня совсем не уважаешь. — А меня прокляли.***
Понимание того, что уходить Игорь не намеревался, придавало сил, открывало второе дыхание и обрубало последний якорь, державший Жилина на берегу здравого смысла. Всё прекрасно, и можно было становиться собой, не боясь последствий. Жилину оставалось самое малое — определиться с тем, кем он является. Свыкнуться с мыслью о том, что президентом быть всё-таки слишком тяжело. На утреннем совещании Жилину выпала нелёгкая участь: сообщить министрам, теперь уже своим, что теперь он тут главный, и при этом выдерживать эмоцию сожаления на лице. Тяжелее были только попытки держать голову прямо, но шея противилась, болела и страшно хрустела. Адекватности во внешнем виде это не добавляло. Он говорил неестественно завышенным голосом, пытаясь компенсировать его грустными интонациями: — Уважаемые коллеги, товарищи. Друзья. Все мои хорошие-любимые. На мои плечи легла ответственность сообщить вам в это и так тяжелое для всех время новость: президент Стрельников был вынужден временно покинуть свой пост по причине своего плохого самочувствия. Нервы расшалились из-за, — горло сводило спазмами из-за смеха, щекотавшего гортань изнутри, но Жилин продолжал, — недавней трагедии. Многие из вас уже наверняка слышали о теракте, совершённом... — осознание того, что в его полномочия сейчас входило наебательство всех и вся раздирало изнутри. Все сидящие тогда в зале были не в курсе произошедшего, а если и были, то услышанная версия была пропущена через мясорубку слухов. И красные нити забегали по залу, видимые только поддатому Катамаранову и самую малость — Марку. Смех было сдерживать всё труднее, отчего выходил ещё более высокий всхлип, а на глаза накатывали слёзы, — Совершённом неизвестными, я прошу прощения. Такие вещи никого не оставляют равнодушными. В связи со сложившейся ситуацией, Григорий Константинович лично издал указ: исполняющим обязанности президента буду я. Временно. Жилин здорово посадил зрение за бумажной работой, поэтому не мог отчётливо видеть лица присутствующих и выражение полнейшего непонимания на них. По залу побежали едва слышные, но ощутимые каким-то восьмым чувством шепотки. Дремлющему на одном из кресел Игорю такой расклад совершенно не нравился. Внешнее напряжение давило на него, давая понять, что дело гиблое: все присутствующие источали чёрное и липкое, противное, хуже болотной трясины недоумение. Комната была наполнена страхом. Это было понятно — Григория Константиновича все любили и уважали, а от Жилина можно было ожидать совершенно чего угодно, следовательно, стабильности конец. И даже при таком раскладе Игорь не сдавал. Сидел себе тихо, как лиса в спячке, да смотрел на истощавшую и изломанную фигуру чудовища на трибуне, которым выглядел Серёжа. Но Игорь был спокоен как никогда. Спокоен, как взломщик, имевший на вооружении не просто лом, и даже не отмычку, а самый настоящий ключ, идеально подходивший к замку. — Ну, голубчик, как я выступил? Первый день в новой должности, как никак, волновался, хороший мой. — Может, пустырничка пора попить? — Игорь не срывался на агрессию. Не было ни сил, ни желания, ни возможности. Он просто знал, что ситуация близка к развязке, чувствовал чем-то внутри. — Ну чего ты начинаешь, Игорь? По-человечески же спросил. — Ты ржал, Серёж. Когда про убийства говорил. М-может, ещё и р-р-ромашки надо? — Почему ты снова читаешь мне морали? — Жилин звучал расстроенно, но не слишком искреннее. — Н-не буду. Не мне их тебе читать. От другого человека будешь их слушать. — Какого такого человека, голубчик? — От тёщи своей. Они разошлись на неопределённой ноте по своим кабинетам. — Марка Владимировича ко мне! Быстро! — бросал Жилин в приёмную, только Марк Владимирович уже ждал его внутри. — Чего хотел, Жилин? — Узнать, кто помогал Грише замять дело. Имена полностью, звания, всякое разное, — Полковник начинал с порога, не увиливая. — А по роже не хочешь? — замахнулся Марк Владимирович, но был вовремя остановлен. — Почему вы так уверены, Марк Владимирович, что после подобной выходки не отправитесь обратно на нары? — Жилин спрашивал нарочито вежливо и холодно, всё ещё удерживая своего министра за обе руки. — Потому что я твой единственный союзник во всём правительстве! — Марк со злостью и не с первого раза выдернул свои руки из чужой хватки, — Не делай вид, что я тебе не нужен! И вообще, спроси у Гриши сам, я вам тут не почтовый голубь, и не разведчик! — Конечно же нет, хороший мой. Не разведчик и не почтовый голубчик, всего-лишь мой подчинённый, если ты не забыл. — Почему я? — Вечно с Гришей ошиваешься. — Зачем? — Дачи всем раздать да в званиях повысить. — Ты чего так расщедрился, Сергей Орестович? — А чтоб молчали. — поставил Жилин точку с гаденькой улыбочкой, — А теперь пошёл вон. Марк Владимирович хмыкнул и уже направлялся к двери, когда решил обернуться, чтобы всё-таки поинтересоваться: — Почему ты так уверен, что я никому не расскажу, товарищ полковник? — Генерал-полковник, — поправил Жилин, — это во-первых. Во-вторых, ты сам видел, что происходит с теми, кто хочет всё рассказывать. — Ну да! — начал Марк, совершенно не обращая внимания на угрозы, — Я бы себя тоже повысил, были бы у меня такие ноги с мордашкой, — Багдасаров подошел ближе, не упуская возможности потрепать новоиспечённого генерал-полковника за впалые щёки, — и такая наглость лезть к чужим мужикам, как у тебя! — Не трогай меня! — Не трогай Гришу! Хотелось начать сцену ещё большую, но оба понимали, что этому не бывать. Жилин знал, что Марк прав, и другой поддержки, даже такой хлипкой, у него нет. Марк, в свою очередь, понимал, что если потеряет влияние на обезумевшего полковника, то получит втык от Гриши. А ещё получит втык, если с Жилиным что-то произойдёт, особенно, если произойдёт по вине самого Марка. "Конечно, козёл, Марк Владимирович, но как говорят американцы, даже козла может стать... Более или менее жалко", — всплывали в памяти фразы бывшего президента. Обоим ничего не оставалось, кроме как злобно раздувать ноздри и смотреть, подобно голодным дворнягам. Первым, на удивление, сдался Марк. Выпрямился, выдохнул и пошёл прочь, роняя на прощанье последние фразы, как бы между делом: — Я не боюсь тебя, пидор гундосый! — Взаимно, тварь косоглазая. — Проститутка! И даже не политическая, Жилин! Вот, кто ты! — Марк кричал, специально открывая дверь шире, видимо, чтобы повысить рейтинг доверия нового президента, — Шлюха! В погонах, а шлюха! Заставил Марка Владимировича наконец-то уйти и закрыть дверь только летящий в него степлер. Впрочем, это не разогнало уже собравшуюся под дверью приёмной изумлённую публику, дарившую Багдасарову вопросительные взгляды. — Новое управление у нас, конечно, такое, что хреновуху бы с ним пить я бы точно не сел! А надо, товарищи, надо! И мне надо, и вам придётся! За работу! Через пару часов Жилин всё же получил имена тех, кто помог ему получить свою новую должность. Мероприятие торжественного награждения было назначено на ближайшее время.***
— Голубчик, а с какого это перепугу ты меня сегодня утром маменькой своей пугал? — бросал Жилин за ужином, пытаясь не показывать свой дичайший интерес и самую малость — страх. — А кем ещё? Я-то твой муж, контр-р-ролировать тебя не смогу. А если не я, кто ещё? Жилин напрягся. Угрозы слышались сейчас даже в шелесте веток за окном, в шуршании газа на плите, а в человеческих словах так тем более. Даже в словах Игоря. Особенно в словах Игоря. После того, как он ушел в ночь, оставив Серёжу в одиночестве на морозе, грани чёрного и белого, здравого и не очень здорово перемешались. Если Игорь ушёл, то это значило, что поступает полковник плохо. Если вернулся — значит, не так уж и плохо? Но если общается, как с провинившимся котёнком? Не спрашивает о работе, оставляя на тумбочке таблетки от головы, и свинчивает по ночам, чтобы на утро снова вернуться и смотреть полными нечитаемой скорби жёлтыми глазами. Игорь не ебёт мозги. Игорь не читает морали. Игорь не уходит и не поднимает острых тем. Игорь ведёт себя, как почти идеальный муж, вот только чуется в этом подвох, что не может Жилина не бесить. И именно в тот вечер ему суждено сорваться: — С чего ты решил, что меня надо контролировать?! Что всё это значит?! — Что "всё"? Жилин кипел хуже забытого на плите чайника, и голос его срывался. Игорь же, напротив, был спокоен как мёртвый удав. Это бесило ещё сильнее. Жилина сейчас бесило абсолютно всё. — Почему ты попрекаешь меня при каждом удобном случае? Почему ты не можешь разговаривать со мной нормально? Ты даже не можешь сказать, что я сделал не так! — А ты извилины свои п-прокур-р-ренные напряги, может и вспомнишь. — Ну если я такой плохой... — Плохой, Серёг. Реально плохой. Жилина будто холодной водой окатили. Он молча открыл рот в желании что-то сказать, но мешало возмущение вперемешку с удивлением. Ему в лицо выплеснули правду, и это сбивало с толку. Сил хватило только на то, чтобы демонстративно подняться со своего места и подойти к окну, закуривая. — Тогда почему не уйдёшь? — Потому что я тебя люблю. — Как ты можешь меня любить, если ты думаешь, что я плохой? Повисло молчание, наполненное только редкими всхлипами. Жилина сгибало пополам от собственного бессилия, от тошноты и от пуленепробиваемой, твердолобой любви в одной с ним комнате, бесили Игорева собранность и холодность, осознание того, что испытывал слишком много эмоций за раз, что эти эмоции не хотели разделить вместе с ним. Игорь только тихо подходил со спины и ласково обнимал, когда плач стал уже совсем очевидным. А Жилин всё плакал и плакал, плакал злобно, бессильно, агонировал в своём бессилии, временами даже вскрикивая. — Было бы легче, мой хороший, если бы ты ушёл. — Так мне уйти? — Сам ушёл. Но ты не уходишь, — Серёжа выл в голос, — почему ты не уходишь? Я ничего не понимаю, Игорь. — Потому что я всегда на твоей стороне. Даже если ты мудак. — выдыхал Игорь с болью. Его любовь сейчас была чем-то, к чему он был прикован наручниками и шёл ко дну. — Мы в одной команде. Это не я придумал, это так заведено, — баюкал Катамаранов почти трезво и очень рассудительно, — как яблоки в детстве пиздили, и я вечно с забора падал? А как ты портвейна обпился и блевал за гаражами, а потом сказал, что доблестно меня ловил? П-помнишь? А как я всё электричество в школе выпил, и ты за меня заступался... — Так никто же не поверил, что это я электричество пил, а не ты, хороший мой. — Зато приятно сделал. А помнишь, как ты с работы весь в слезах прибежал и дверью хлопнул... Мы тогда вместе трупачок закапывали. — Ты не забыл, по какому поводу мы его закапывали? — Не. Тебя тогда... — Вот именно. И почему? Потому что я не шкерился по углам? Был собой? И как после этого ты не можешь понять, хороший мой: я просто хочу, чтобы нам с тобой больше никогда не надо было закапывать трупы. "Поэтому ты решил сложить из них горку сам", — хотелось, но не ответилось. Слишком больно было смотреть на такого Жилина, и слишком непривычно. Взгляд хоть и разбитый, а живой, открытый, но с каждой секундой тонущий в тумане собственного бреда величия и благодетели. Работать с высокими материями Жилину было противопоказанно. "Пошли, пошли, Сер-рёж, пошли спать", — бормотал Игорь успокаивающе. Вёл его в спальню и укрывал одеялом под сбивчивые требования: "Не уходи. Я не могу спать. Не могу уснуть, Игорь". И Игорь не уходил до тех пор, пока его дражайшее сокровище не уснуло чутким сном. Даже со всей своей властью Катамаранову было сложно заставить Серёжу уснуть — слишком много смерти было в его теле, и на этот раз смерть была злее, кусалась сильнее. Жилин уснул. Выскользнув из его нечеловеческой хватки, Игорь тихо, как умел, вышел, закрыл за собой дверь. Сдвиг по фазе — дело серьёзное, но посуда сама себя всё-таки не вымоет. Тихо прошуршав водой, полез в холодильник. Орудуя вилкой, материализовал себе бутерброд с паштетом, а жестяную банку поставил на стол напротив, для кота. Достал из шкафа графин с домашним вином: кот, который тоже в своём роде был не совсем обычным котом, лакал с упоением. — Ну, чё делать будем? — обращался Игорь к рыжему, — Как думаешь, правильно делаю? Или в поликлинику его сдать, для опытов? Кот содержательно молчал. — Вот и я не знаю, — вздохнул Игорь в ответ на молчание и пригубил вина прямо из тары. Окончив нехитрую трапезу в полной темноте, он взял мурчащего как трактор кота на руки: "Пойдём спать, к папке твоему". Игорь изо всех сил боролся с порывом уйти в лес, потому что находиться даже со спящим Серёжей было физически тяжело, настолько едкий туман глубоко кутал в себя. — Ты всё ещё меня любишь? — гундосил внезапно пробудившийся среди ночи Жилин. — Ага. — Если любишь, не приходи завтра на награждение. Пожалуйста. — Приду. С тобой хочу. — Не захочешь. В голове пульсировали самые страшные сюжеты. Желудок будто упал вниз и пробил собой пол. Игорь снова взглянул Серёже в сонные глаза и заметил, что, кроме насквозь красных склер, в них были широкие зрачки, успевшие посинеть, почти как при катаракте, и чёрт знает, было ли это правдой или хтоническим чувством. — Это будет н-не награждение, да? — Нет, голубчик, — интонация сменялась с жалостливой на холодную настолько, что по коже успели пробежать мурашки, — это будет мой триумф. Под утро, когда сон крепче всего, Игорь ушёл, перед уходом нашептывая: "Я л-люблю тебя. Н-но сильнее боюсь", — вслух. "Н-не тебя. За тебя", — продолжил у себя уже в голове. Игорь ночевал в одном из заброшенных зданий, прямо на трассе, и не мог выкинуть из памяти этот взгляд. Жилин проснулся по будильнику с дрожью в теле и с болью в сердце, вполне себе не метафорической, обнаружив около себя только пустоту. Он посмотрел на примятую холодную подушку, выдохнул с облегчением и пропал насовсем.***
В голове гудела пустота. Держать жизнь, да и вообще хоть что-нибудь под контролем становилось тяжелее. Даже держать голову прямо было невозможно — так и стоял перед зеркалом в ванной, как бешеная, побитая псина. Он видел мир нечётко, почти как в сумраке. Но даже отсутствие ясности зрения и мысли не отнимало потребности провести по линии роста ресниц черным карандашом, совсем чуть-чуть, выводя тонкую, едва заметную стрелку. Проделать то же самое с нижним веком, не задевая слизистую — полковник верил, что если слишком сильно её затемнить, то это придаст ему вид "больного шахтёра". То, что глаза были и без этого покрасневшие, припухшие и больные, его совсем не смущало. На этапе нанесения туши пару раз тыкнул себя прямо в глаз. Выступившие слёзы не портили образ, но добавляли ему неряшливости. Он зашёлся сухим, гавкающим кашлем — обычное дело, когда куришь со школы. Но на этот раз кашель был удушающим, таким, что ноги подкашивались, а вместо привычной мокроты курильщика из глотки лезла кровянистая пена. Сердце закололо сильнее, но попытки отдышаться не помогали. Из носа крупными каплями капала алая кровь. Когда дело дошло до бровей, Жилин совсем устал, а лучшее средство для бодрости лежало у него в кителе. Какая разница, чем себя губить, если он и так остался совсем один? Припудрив нос, надев торжественный китель и сияя тремя большими звёздами на погонах, такими же, которые носил Аксёнов до самой своей смерти, генерал-полковник уезжал на работу. В своём кабинете Жилина уже ожидали друзья — Марк с Гришей. Выглядели они высокомерно и расслабленно. — Что это за посиделки, а? Гриша, голубчик, а чего это ты вышел условно-досрочно, м? Ты же, вроде как, нервишки лечил, или ошибаюсь? — Как говорят американцы, нервишки надо лечить не тому, кто ушёл... А тому, кто пришёл. Тебе, то есть. Сядь. Сядь, тебе говорят! Жилин уселся на своё законное место во главе президентского стола. "Ну, и чего вы от меня хотите, мальчики? Обратно вернуться не выйдет, всё, ушло время по рельсам, пешком ушло!" — Ни о каком возврате речи и не велось, отец. Мы пришли помочь. — Одного не понимаю, Гриша, — Жилин смачно закурил и по-хозяйски откинулся назад, — почему меня все хотят лечить?! У меня всё в порядке. Всё под контролем. Я в порядке! — Ты ёбнулся наглухо. Не знаю, что ты там долбишь и что ты собираешься делать дальше, но кончай свои игры, Серёж. Пора вернуться с небес на землю. Жилин не поленился встать и обойти стол только ради того, чтобы кричать Грише в лицо, как обычно делал на допросе: — Гриша, голубчик мой, ты запомни: что ты бандит, а я офицер! Ты приезжаешь ко мне и начинаешь здесь права качать! Ты че, совсем страх потерял?! Вы что думаете, что никто не может поставить вас на место?! — он со злостью выпустил дым изо рта, указывая жестом на Стрельникова и сидящего рядом Багдасарова, стуча по столу и переходя на совсем злой тон, который, казалось бы, позабыл много лет назад, — Да я вас волков давил, давлю, и давить буду! Будь моя воля, вы бы у меня прям отсюда в Подболотск поехали! В лучшем случае. Даже сквозь чёрные очки было видно, как у Гриши забегали глаза. Марк же не растерялся: схватил со стола какой-то кусок документа и начал активно чёркать чёрной ручкой. Получившуюся надпись лизнул чёрным языком с обратной стороны и со всей силы прилепил на лоб злющего Жилина. — Ему это подходит! Что думаешь, Гриша Константинович? — Как влитая. На лбу у Жилина красовалась надпись, говорящая сама за себя:"Бойтесь бляди башню клинит"
— Пошли вон отсюда! Оба! — Серёж, ну всё. Остывай. — Для вас, швали, Сергей Орестович! Генерал-полковник, между прочим! Вон, и чтобы вашей вони про помощь больше не слышал! Гриша с Марком ушли прочь с нежеланием и без слов. Марк после этого разговора ещё долго пытался привести в себя с виду каменного лидера "Железных Рукавов", ведь знал, что именно когда Григорий Константинович громче всего молчит, ему больше всего нужна поддержка. — Ну вот, Марик, мы же с ним поговорили? Хотя бы попытались? Я считаю, что на данном этапе мы сделали всё, что было в наших силах, — Гриша стих и быстро закурил, стоя на одном из балконов, — перед Игорем Натальевичем мы выслужились. Всё. Я больше с ним общаться, так сказать, не намерен. — Игорь Натальевич ебанулся вместе со своим муженьком, очевидно же! Не понимаю его: почему сам не поговорит с этим... — Козлом, — закончил Гриша за Марком. — Козлом. Не то слово, козлом! Я тебе говорил, я говорил, что эта твоя дружба не доведёт ни до чего хорошего, говорил, и не ври, что не помнишь! И хочешь сказать, что представлял этого неуравновешенного, когда меня трахал?! — Не начинай, — оборвал заведённого с полпинка Марка Гриша, — он хоть и козёл, а мне помогал, и не раз. В больничку бы его, или в отпуск. Марк хотел возразить, что Жилина лучше бы на тот свет, но в последний момент выдохнул и тихо согласился. Каким бы Сергей Орестович не был идиотом, а о нем Марк всё-таки думал.***
Время уже подходит, и Жилин не находит себе места. Он уже успел переговорить со всеми, до кого добрался его длинный змеиный язык, и всё спланировано идеально. Не хватает только одного: Игоря. Его нет в кабинете. Его никто не видел, а те, кто видел, говорят, что ушёл в какое-то там министерство. По приходу в оное его не обнаруживалось. Полковник чётко осознавал, что это конец. Конец чему-то важному, падение башни, но принять это — не мог. Власть слишком сильно, физически ощутимо давила на плечи своей тяжестью, и сбросить её с себя не давало честолюбие, пожирающее, как огромная змея. Терпеть было невозможно. Сцена на главной площади была готова, трибуна поставлена, телевидение на подходе, но всё ощущалось до тошноты медленным. Меньше чем за половину дня пачка сигарет улетела как миленькая, но табак не мог помочь. Зато было понятно, что могло. Вместо рекомендуемых Марком двух дорожек за сутки, Жилин принимал четвертую, как будто бы не понимая, что от этого точно не сможет усидеть на месте. Не мог перестать крутить в разные стороны головой, как кобра под дудку гипнотизёра, кусал губы в кровь, с поводом и без дёргая своих помощников: — Ну как там, хороший мой? Всё готово? Я уже, знаешь ли, ждать не намерен. Мы можем начинать уже сейчас? Почему мы так долго? Это самое настоящее издевательство! — Вы же сами назначили мероприятие на двенадцать дня, товарищ генерал-полковник... — лепетал один из людей, чью функцию Жилин потерял в лабиринтах своего разума, — Но, если вы настаиваете, мы можем поторопиться и через пятнадцать минут объявить о начале. — Десять! И не больше. У меня стало слишком много дел на этой должности, знаешь ли, некогда сопли мотать. Кстати, где Игорь Катамаранов? Не видел его? — Сергей Орестович критически быстро переключался на интересующие лично его темы, — Где мой муж?! Ты же знаешь, что он мой муж? Найти его, быстро, и... — желания опережали мысли, мысли не поспевали за словами, слова не укладывались у слушателя в голове, — привести ко мне! Хотя нет, пусть гуляет... Пусть делает, что хочет, хороший он такой. Но вы ему передайте, что я его люблю и очень жду. Но пусть не приходит, ему такое видеть не надо. Найдите Игоря и уведите его подальше, но скажите, что люблю, но может не возвращаться... Кстати, что ты можешь сказать? У меня, знаешь ли, уже первый день правления, как я себя зарекомендовал? Говори же, солнышко, не скупись на комплименты, кто знает, может тебя после этого сразу с пола и до потолка, так сказать. — Жилин не затыкался, сбивчиво тараторя и рассматривая подчинённого пронзительно настолько, что не заметить, что один зрачок у него был расширен катастрофично, а другой — нет, было элементарно невозможно. — Очень... Очень хороший парфюм, товарищ генерал-полковник, — подчинённый трусился как осиновый лист, сразу выпаливая всё, что приходило в голову, не думая ни о каком повышении, лишь бы быстрее уйти туда, где его не смогут достать с этими разговорами обо всём и ни о чём одновременно, — да и вы такой, прямо от счастья светитесь весь сегодня. — А ты не знал, радость моя, что счастье пахнет как Шанель?***
В это время Игорь не терял бдительности, шастая среди толпы, которая не признавала его не то что за министра, но и за человека. Дамы брезгливо морщили носики, мужчины тактично отворачивались, когда Катамаранов проходил рядом с ищущим взглядом. Объект его поисков оказался прямо на выходе из здания правительства и был готов маршировать. По меньшей мере девять, по большей — а чёрт его знает сколько, люди с автоматами стояли в полной готовности выйти, как только будет отдан приказ. Игорю было не важно, кто. Подошедши к одному из, он представился и доходчиво попросил: — Фор-рму снимай. Быстро. И р-ружьё мне своё отдал. — Игорь Натальевич, ну вы чего, пьяный, что ли? Я, может, и рад, но это было желание лично Сергея Орестовича! — Д-да ну. — Правда говорю! Сам пришёл, рядышком так присел, сказал, что очень важное дело и я там нужен, прямо без меня — никак! — Оч-чень хорошо. Рад за тебя. А теперь сюда, парниша, — Игорь угрожающе, как он умел, придвинулся ближе, обжигая стойким духом скипидара, — ты прикинь, чё с тобой будет, если я Сер-р-ргею Ор-р-рестовичу скажу, что ты меня обидел. А я скажу. Я мужик его, а он — мой. Хочешь от президента получить? Парниша получать не хотел, поэтому принялся снимать с себя всё обмундирование прямо на глазах у сослуживцев, которые тоже не хотели получать, а поэтому и старались не смотреть.***
Жилин носился как белка в колесе, не зная, куда себя деть. Энергия требовала быть выплеснутой, и сопротивляться этому было невозможно, из-за чего приходилось жевать губы и язык, вертеть головой в разные стороны, как змей, курить сигарету за сигаретой, не обращая внимание на дерущее горло. Кровь бешено шумела в голове. Он сидел в зале заседаний, с трудом удерживая себя на месте, объясняя своим помощникам то ли важные вещи, то ли очередной бред, приходящий быстрее, чем удавалось его осмыслить, уже готовый выехать, как вдруг в другом конце зала что-то зашевелилось. Мотнуло хвостом, пробежало и скрылось за шкафами. — Сергей Орестович, всё нормально? — Да голубчик, более чем. На чём мы остановились? Новоиспечённый президент всё же не мог удержаться от взгляда, бегущего по комнате. Синий мех снова мелькал тот тут, то там, то за окном, скрытом за красными занавесками, как вдруг за деревом появилась белка абсолютно синего цвета. Жилин вздрогнул. Это была странно знакомая белка, и он мог поклясться, что уже видел её в одном из своих кошмарных и сюрреалистичных сновидений, но не мог сказать наверняка. Присутствующие люди отметили вздрагивание, увлечённо смотря за окно, следуя примеру. Комната медленно начинала тускнеть и плыть. Синяя белка приближалась, и выглядела она угрожающе: что-то недоброе было в этих ярко-красных, пылающих глазах. — Доигрался, Жилин, — говорил голос в голове, — доигрался. Я̵̨͖͉͈̤̯̗̜̄̀͆͒̈͆̋̈͝ п̵̰͚͇̱̣̤̪͔҇̆͒͌̆̐̌͢р҈̧͔͙͓̀̊̏͠ӣ̷̨͎̯̲̓͂̄̌͒̔͡ш̵̢͍̬͚͓̟̈́͐͠ͅл̵̢͙̤̠̠̆͐͗͋̇͞а҈̧͓͉͍͛́͊̒̀͑͛̋͠. Сердце здорово прихватило, сжалось в маленький комочек и совершенно не качало кровь. Панический ужас захватил всё тело, пробежавшись по коже, заставляя сжимать зубы. Жилин залетал на своё кресло с ногами, крича, как сумасшедший: — Белка! Белка! И присутствующие поблизости сами видели: точно белка. Пришла, и уже давно.***
От боли в груди не помогала ни одна таблетка. Генерал-полковник был в полной боевой готовности выйти на трибуну и вещать свои идеи населению, однако что-то глубоко внутри говорило, что белка действительно пришла. И принесла с собой далеко не орешки. Однако, поток безумной энергии сносил все сомнения и позывы здравого смысла, диктуя одну-единственную установку: пора. Вперёд, выше, к звёздам, к солнцу, прямо как Гермес. Установка была не в курсе, что случилось потом. Боевой раскрас в виде уже местами потёкшего карандаша для глаз и покрасневших склер давал понять: глава государства не в себе. На площади вместо весёлого улюлюканья, стоявшего во время появления Гриши, стояла гробовая тишина, давящая на уши. Жилин не улыбался — скалился — и начинал ту речь, которую набирал себе сам в полнейшем угаре. Он начинал настолько вкрадчиво, насколько ему позволяло его состояние и напрочь сбитое дыхание: — Товарищи! Дорогие мои многоуважаемые хорошие, здравствуйте, да. Приветики. Ну вот я. Да, пришёл, не опоздал, а как вы хотели? Я же не часы поломанные, чтобы опаздывать. Глаза бегали по толпе, и внутренний радар искал. Искал Игоря. Вот только стук в голове звал в путь и просил продолжать, не останавливаться. Неведомая сила смывала волной и Игоря, и воспоминания из прошлого, и остатки здравомыслия. Выбор был только один: отдаться этой волне с головой без малейшей попытки выбраться и спастись. Прямо у него за спиной стояли служащие государственной безопасности, в бывшем подчинённые Павла Семёновича Аксёнова, и улыбались во все зубы, поблёскивая наградами и довольными глазами. Они не знали. Никто не знал. — Почему я вас здесь сегодня собрал? Чтобы вы знали, голубчики, что я больше не намерен скрывать под своей крышей предателей. Предателей родины! — Жилин медленно но верно переходил на крик, — Нацистов, приверженцев прошлого, гнилого режима! Сегодня все, кто посмел пойти против страны, против нашего уклада жизни, а значит, против меня лично, получат по заслугам и будут награждены! Они получат по четыре грамма свинца, ровно так же, как их получил я! Как их получили все невиновные люди, убитые по указке бывшего главаря преступной группировки, именуемой комитетом государственной безопасности под командованием ныне покойного Павла Семёновича Аксёнова — предателя, убийцы и их главного идеолога! Жилин краем глаза увидел уже подошедших людей в форме, готовых исполнять приказ. Страх плескался в их глазах, страх был виден на лицах стоявших у стенки, страх витал в воздухе, в головах у изумлённой публики и в сердцах телезрителей по ту сторону экрана, страх настолько пронизывал всё вокруг, что даже стремящийся к справедливости Грачевич закрыл свой рот и дезориентировался. Жилин обернулся, чтобы отдать приказ. Жилин открыл глаза и осмотрел осуждённых — ему нравилась беспомощность в их глазах. Ровно такая же, какую он испытывал не первый раз в жизни. Та же самая, которую чувствует каждый, кого приставляют к стенке. Зверь внутри ликовал. Упивался от нескончаемой эйфории и от осознания, что теперь из знающих его секрет оставались только три человека, и никто никогда не сможет открыть рот. Жилин обернулся и увидел в толпе любимое лицо. Зрение сузилось до одного коридора, в конце которого был Игорь. Его спокойный, трезвый взгляд без капли сомнений, с океаном гордости и верности. Готовности пойти на всё, как и тогда, пока осуждал все действия Жилина, при этом держа в руках автомат, открещиваясь от своих чувств, от своих принципов. Такая сила любви сбивала с толку. Это было сопоставимо с огромным камнем, который не может поднять даже Бог. Куда уж какой-то волне до такой махины? Ни снести, ни утопить. Скале всё равно на волны, и именно к этой скале Жилина и прибивало, как выброшенного за борт. Жилин — потерпевший, Игорь — маяк в океане, единственное спасение, единственное, для чего хотелось выбраться. Спастись. Надо было пропустить эту дрожь сквозь себя. Разрушить то последнее, что давало не утонуть в бушующей чёрной воде, ради движения к свету, рискуя утонуть. — Уходи, — Жилин шептал и менялся в лице тут же, — тебе не надо тут быть. Не надо это видеть. Игорь, пожалуйста. — Никак, Серёг. И в горе и в радости. — Уходи! Я сказал, уходи! — Нет. И не было у Жилина рычагов влияния. Если вся твоя власть собрана в пистолете под сердцем, то у тебя нет власти. Руки задрожали. Бросить сейчас всё — бросить то, к чему шёл. Пройтись по темному коридору против света, утонуть в чёрных водах — не вернуться обратно. Жилин медленно повернулся обратно к толпе. Выбор надо было делать здесь и сейчас. Он терялся, пытаясь читать заготовленный для себя текст дальше: — Смерть Павла Семёновича для нас всех, как для людей — трагедия. Но как для общества — благо! И я, и мои коллеги, мы все считаем, что без Аксёнова и без подобных ему дышаться будет легче. Решение о высшей мере наказания было принято мной и одобрено моими коллегами, потому что... — Жилин всё врал, чувствуя, что не справляется с дыханием. Его нещадно прибивало волнами к скале, с которой ему могли в любой момент протянуть руку помощи. Молчаливую руку помощи, протягиваемую Игорем. Жилин глубоко вздохнул. Всё нормально. Выдохнул. И мысленно переплёл их пальцы. Вдохнул снова и почувствовал боль в груди. Земля уходила из-под ног, и воздух переставал существовать. Он выбирал Игоря. Как всегда было. Как есть. И как будет. Раз за разом. Эффекты от употреблённого как будто сходили на нет. Не было больше ни волн, ни тока, ни бешеных взглядов. В один момент в ушах зашумело и стало до страха спокойно. Кап. Кап. Кап. На лист бумаги с заготовленным текстом капала алая кровь. Жилин, рефлекторно опустивший голову, почувствовал металлический запах. И всё же, не желая терять лицо, выпрямился, заставляя кровь стекать по глотке, и продолжил речь: — ...потому что мои руки в крови по плечи. Я сам в крови по плечи. И однажды захлебнусь. Но это меня сейчас волнует меньше всего. Кровь капала из носа, а стекающая по глотке в рот выплёвывалась во время разговора до тех пор, пока её не стало много настолько, что она выливалась изо рта сама по себе. Сердцу наконец-то было спокойно: оно отказывалось биться, видимо, потому что наличие у Жилина сердца казалось абсурдом. Он раз за разом глубоко вдыхал, стараясь избавиться от головокружения, что не помогало. Сил хватило только на то, чтобы поднять взгляд на толпу, на журналистов, на телекамеры и понять, что они медленно исчезают. На то, чтобы обернуться на Игоря, который оставался виден чётко в любой ситуации, и сказать: "Я не прав". Жилин рухнул за трибуну, ощущая себя так же, как ощущал после своего расстрела: сердце слабеет, тёплая кровь тихо льётся и пачкает красивую форму со всеми орденами. Такое бывает, когда умираешь. Но в этот раз умирал генерал-полковник с лёгкостью в душе, не просто потому что знал, что заслужил, но и потому что на этот раз Игорь, по крайней мере, рядом. Вот он, первый с места срывается, бежит, хлопает по щекам, кричит что-то еле-слышное, на что Жилину удаётся ответить единственную фразу: — Прости меня. А дальше суета, крики, осуждённые бегут в разные стороны, пытаясь скрыться от наказания, исполнители этого самого наказания тоже убегают, ведь раненный хищник — всё ещё хищник; творится полнейшая неразбериха, толпа то ли кричит, то ли убегает, и только Гриша да Марк, как два орла, пробираются ближе для оказания помощи. Президента увозят в больницу почти тут же.***
Жилин не приходит в себя. Лежит под капельницами бледный, как труп, едва дыша. Игоря к нему сначала не пускают, но если Катамаранов что-то решил, он своё получит. Сидит у постели задумчиво и корит себя: за то, что не расспрашивал, за то, что не обращал внимания на отсутствие сна и исхудание, за то, что вместо отрезвляющих пиздюлей давал мужу время и место. И принимать эту дрянь изо дня в день. Гриша с Марком сидели в коридоре со скорбными лицами и молчали до тех пор, пока Багдасаров не решился на диалог: — Не уберегли. — Не уберегли. Гриша свернулся практически пополам, обнимая Марка в поисках поддержки, и тыкался ему в шею, как слепой котёнок ровно до тех пор, пока не задал животрепещущий вопрос: — Это ты ему толкал? — Никто, кроме нас! — Марк подал неуместно бодрый голос. — Марик, ты же мне обещал... — Я обещал самому кокаином не чпокаться, а ему ты давать не запрещал! Всё нормально, и твои претензии бессмысленны! — Ты моего министра сторчал! — Твой министр сам себя сторчал! И ебанулся! И тебя за нос водил, и всех вокруг, а ты, как дурачок, ходил! Не ходил, Гриня, бегал и пяточками сверкал! — И ты решил его подсадить? — Вывести врага из строя, не нарушая деловых отношений! — Он же мог умереть, и до сих пор может, — Гриша стал скорбным и сгугошенным, подобно изюму, и даже отодвинулся на пару десятков сантиметров, — как говорят американцы, Марк Владимирович, кто хоть раз воскресал, тот не бессмертный точно. Марк Владимирович был согласен, но ему было стыдно. Он опустил голову, сложил руки на груди и жалостливо выдохнул: — Виноват, Григорий Константинович. Игорю сейчас же было не до выяснений отношений. Он решил, что порежет Марка позже, когда Серёжа точно-точно проснётся и всё точно-точно будет совсем как раньше. Игорь положил голову на краешек больничной койки и тихонечко плакал от собственной беспомощности. Тут, в посюстороннем мире, его нет. Лежит, как кукла, да дышит через раз. В потустороннем его тоже не наблюдается — берег реки пуст, Бог и Дьявол не в курсе и никаких ментов не видели. Его Серёжа совершенно потерялся. Его добрый, ласковый Серёжа, который бы и муху не обидел в нормальном душевном состоянии, настолько испугался, что слетел напрочь и забил себя в тёмный и сырой угол, из которого не было выхода, а Игорь ничего с этим не мог поделать: убегал в поисках ответов дальше, жалея их обоих и послушно идя на поводу. Признавать то, что Жилин обдурил его тоже, категорически не хотелось. Игорь не отходил от Жилина даже по ночам. Домой ходить отказывался — слишком больно видеть пустую квартиру, набитую золотом, хрусталём и бриллиантами, когда в ней совершенно никого нет. Катамаранов ощутимо изменился: не скрывал теперь свою истинную сущность, светил жёлтыми глазами, клацал на медсестёр острыми клыками, бережно гладил Серёжу по лицу когтистой лапой. Состоянием Серёжи интересовался у каждой работницы медучреждения, когда они приходили ставить новые капельницы или снимать старые. — Чё он? — Не знаю, Игорь Натальевич. Состояние стабильное, но доктор говорил, что тяжелое. Из такого люди так просто не выходят. — А он выйдет. Н-не кинет же меня, пр-р-равильно? — Трудно пока сказать, — устало выдыхала медсестра, — привезли с прединфарктом, сделали, что смогли. Но сердце у него очень слабое. — Самое сильное у него сердце. Самое добр-р-рое. — Игорь снова срывался на жалобный, звериный плачь. По вечерам читал Серёже Бродского, а по утрам — рассказывал анекдоты. Сам пытался смеяться в надежде на то, что он обязательно услышит и засмеётся тоже. Попросил привезти из дома его вещи и ежедневно брил его любимой опасной бритвой, не забывал умывать дважды в день, а после умываний обязательно наносил крем, даже не путая дневной с ночным из вредности. "Проснётся, а у него лицо сушит. Не рад будет." Игорь даже выщипывал Жилину его треклятые брови со слабой надеждой на то, что эта экзекуция заставит проснуться даже покойника, но всё в пустую. Жилин был очень красивой и мёртвой принцессой, Катамаранов — его верным псом. "Вечером входишь в подъезд, и звук шагов тебе самому страшен настолько, что твой испуг одушевляет тьму." Катамаранов открывает книгу и начинает вечернее чтение. "А ведь Серёжа тоже боялся. До паники. До ступора", — мысль больно колет за грудиной. "Будь ты другим и имей черты другие, и, пряча дрожь, по лестнице шел бы такой как ты, ты б уже поднял нож." Игорь сбивчиво читает вслух, слыша Серёжу в каждой строке, и пугается сам себя. Читает, а в голове лишь одна мысль: "Не проснётся". Читает, и руки его дрожат. Бежит глазами по тексту и роняет слёзы на страницы. "Его простят люди? Его простит Гриша? Он сможет простить себя сам?" "Но здесь только ты; и когда с трудом ты двери своей достиг," — Игорь подвывает. Уже третий день прошёл, а изменений нет, — "ты хлопаешь ею — и в грохоте том твой предательский крик." Книга закрывается и с грохотом падает рядом. "Сер-рёж, просыпайся. Пожалуйста. Хочешь, я тебе драников наделаю? Б-буду каждую неделю цветы тебе дарить. С Сер-рёгой опер-ратором не буду жмыхать без повода, ну Серёж... Что ты хочешь? На д-дачу поедем, хоч-чешь? Только пожалуйста, просыпайся. Просыпайся", — было различимо сквозь плач. Жилин не повёл ни ухом, ни ухоженной бровью. Игорь укладывал голову ему на грудь и слышал, как бьется сердце. Совсем слабо.***
Что-то произошло ближе к середине ночи, когда в палату зашли врачи и потребовали Игоря выйти. Серёжа кашлял — задыхался, но хотя бы был живым. Игоря под руки выводили около дюжины санитаров. Всё смолкло, медсёстры засуетились, забегали туда-сюда с капельницами. В отделении было не шумно, но атмосфера напряжения читалась прямым текстом. Через пятнадцать минут персонального безмолвного ада для Катамаранова и пять выкуренных сигарет пожаловали ещё два беса в лицах Григория Константиновича и Марка Владимировича. Оба были заспанные и жутко пахнущие друг другом, в пальто, накинутых на домашние вещи. — Что за паника, отец? Как он? — Не ебу, — мрачно отрезал Игорь, — иди сюда, русак, поболтаем. — Схуяли это я русак, Игорь Натальевич? — сонный Багдасаров — это всё ещё Багдасаров, со всеми его багдасаровскими привычками. — Косым назвать не хотел. Завернув за угол и прижавши Марка к стене, Игорь начинал допрос. У Серёжи подсмотрел: — Зачем ему эту хуйню белую толкал? — Игорь Натальевич, ну взрослые же люди! Таки он сам попросил, и отказать Жилину я не смог. Ему отказать вообще очень тяжело, сами знать должны... — Не ар-р-ргумент, — перебивал Игорь и скалился, — специально, зуб даю. Не ври. — Это кабальные условия! Буду врать — получу пизды, не буду врать — всё равно получу пизды! — Если не соврёшь, то в два раза меньше. — Мне это всё равно не подходит! На этом моменте Марку прилетел ощутимый удар под дых, что поспособствовало активации искренности. Кашляя, он начинал: — Я не думал о таком исходе! Моё дело — продать, а то, что он херачил по несколько доз за полдня с самого утра, это не мои проблемы. Я не виноват! — Пиздишь! На хтоническом уровне было ясно, что тут всё не так просто. Нельзя было действия министра экономики списать только на жажду власти или мести. — Пизжу! Потому что сначала думал, — Марк отводил глаза и старался держать лицо, но лишь сильнее выдавал себя, — сначала! Потому что сидеть в тюрьме очень неприятно! Я заслужил президентского кресла, а не нар! — И травануть решил? — Да нет же! Игорь Натальевич, читайте между строк! Изначально, только изначально! Потом я, — Багдасаров снова притих и продолжил слишком обречённо, — потом простил. Но потом снова подумал о том, чтобы прирезать этого гада! Игорь задавал вопрос не словами, но ждущим выражением лица, под которым сдавались все. — Гриша! — Он тут при чём? — Испугался, что Гриша уйдёт от меня к твоему менту. А вот к жмуру бы Гришаня точно не уполз! Не смотри на меня так, я тоже ёбнутый! Как будто твой Серёжа таким никогда не занимался. Игорь отпустил горемычного Марка и сел у стены. Министерство, изначально выглядевшее, как возможность делать добрые дела официально и так же официально заминать случаи, когда он находился не в себе, по факту оказалось клубком змей, и даже более густым, чем можно было предположить. "У всех свои интересы." — Так а чё передумал? — Игорь закуривал шестую. — Игорь Натальевич, ты не поверишь! — Будь убедительней. — Полюбился. Игорь действительно не поверил, повернул голову на Марка и поднял брови так высоко, как умел. — И мне, и Грише... Да и вообще всем. Хороший он был... — И есть. И будет. Игорь говорил, и до безумия хотел верить в свои слова, но не знал, можно ли полагаться на чуйку. Душа была опустошена настолько, что он даже позволил себе пролить горькие слёзы в присутствии Марка. — Прости нас. Твой муженёк, конечно, тоже падла ёбнутая, но мы все хороши. — Марк отбрасывал гордость и крепко обнимал Игоря в попытке поддержать. — Да пошли вы. Все вы. Твари позорные, пошли вы нахуй! И ты, и Гриша, и мудак этот, царствие ему небесное! Все вы! — Игорь не переставал ругаться, плача в министерское плечо. Горе, настоящее, интуитивное, родное, своё — оно объединяло. Они бы так и сидели рядом, два невоспринимающих друг друга человека, и даже могли бы попытаться задремать, когда Игоря позвал Гриша, метнувшийся кабанчиком: — Иди. — Проснулся?! — Он в процессе. Пусть лучше первым делом тебя увидит, отец. И Игорь ломанулся со всех ног. Забежал в палату, на дрожащих ногах уселся на койку и тихо-тихо позвал: — Сер-рёжа. Ответа не последовало. — Серёж. И вновь тишина. Игорь замер и прислушался: сердце билось ровнее, с каждой секундой всё наращивая темп. Кончики пальцев едва заметно подрагивали. Он наклонился ближе и увидел, что ресницы подрагивают вместе с пальцами. Серёжа играл мёртвого. — Откр-рой глаза. Пож-жалуйста. Серёж. Игорь практически невесомо целовал пересохшие бледные губы, ненарочно капая на лицо горячими слезами. В одно мгновение он почувствовал, как его рука переплетается с изящными и слабыми пальцами. Жилин открыл глаза. И глаза его были на мокром месте. Скорбные, впавшие глаза пугались даже тусклого света, и всё же отчаянно старались фокусироваться на Игоре. Серёжа отчаянно сводил брови на переносице и старался говорить чуть менее хрипло, но после длительного молчания отчаянно не выходило. — Прости меня, Игорь. — Н-ничё. Ничё, Серёг, главное, живой. Живой. — Я больше... Я больше... — Жилин истошно хрипел, задыхаясь в кашле, но всё равно продолжал говорить, — никогда не буду пить на работе. Курить траву на работе. Нюхать... Мет. Обещаю. Обещаю, Горь. Игорь верил. Теперь по-настоящему. Самым душераздирающим подтверждением искренности Жилина были его слёзы, слабые руки, посаженное сердце и адекватный взгляд, в котором не было места ни огонькам, ни паучьим зрачкам, ни змеиным чарам. Теперь это был просто Серёжа. Его Серёжа. Добрый, умный, ласковый и самый-самый красивый, даже после передоза. — Похую, сколько человек ты завалил. Мне похую, слышишь, Серёж? Я буду рядом. Н-никогда не уйду. — Даже если... — Д-да. Облегчение пробежалось по венам. Было решительно неясно, что же будет дальше и как расхлёбывать всю эту кашу, которую Жилин заварил почти полгода назад, но теперь он хотя бы знал, что расхлёбывать в одиночку не придётся. Ни теперь, и никогда в будущем. Ночь сменялась тусклым февральским утром. Солнце даже смогло поцеловать Игоря в щёку слабым лучом. Гриша с Марком зайдут позже. Кто угодно зайдёт позже, а пока полковнику нужно время на то, чтобы отойти от чудовищной боли, чувства вины и тоски. — Серёж, я по тебе скучал. — Я тоже. Тоже, радость моя. Реабилитация обещала быть долгой.