* * *
Они стоят друг напротив друга, будто бы все те же, но как будто почти чужие. — Он уехал, Джаспер. Его здесь нет, — спокойно произносит Инеж. — Кого ты искал, Каз? Каз поджимает губы и отводит взгляд. Инеж кивает, сосредотачивая внимание на рисунке обоев. Здесь совсем нет теней, и скрыться некуда. Из этого гнетущего молчания есть лишь один выход — сбежать. Она остается стоять, горделиво вскинув голову. — Что теперь? — спрашивает она. — Кридс и городской совет на время устранены. Каз кажется встревоженным и почти печальным. — Новое сражение, Инеж, — он подходит ближе. — А за ним ещё одно и ещё. Это наша жизнь, в ней нет места мирной праздности. — Жаль, — он так близко, что ей вдруг кажется, что комната вокруг них сжалась размером. — В мирной жизни есть своя прелесть, Каз. — Мирной жизни у нас больше не будет, — он отстраняется и достает из-за пазухи газету. — Новый Зем потопил наш посольский корабль… — Это… — Война, — подтверждает он. — Керчии придется что-то сказать. Завтра пресса взорвется требованием решительных мер. Инеж выдергивает газету из его пальцев, нетерпеливо вчитывается в сухие строчки короткой заметки и потрясенно качает головой. — Святые… — Это случилось ещё несколько дней назад, но вести дошли только сейчас. Я купил одну из первых газет, — глухо говорит Каз. — Я к этому отношения не имею и не знаю, что там произошло. Говорят, что есть выживший очевидец. Рыбаки подобрали его полумертвого, он предстанет перед советом Керчии, как только сможет говорить. Все ускоряется, идет слишком быстро. — Опять не по плану? — Инеж прикладывает все силы, чтобы улыбнуться уголком рта. Казу нужна эта её улыбка. И вера в него. Во всех них. — Уайлен уехал испытывать их изобретение, — без обиняков произносит Каз, и взгляд его становится жестким. — Он может не вернуться сегодня. Он может больше никогда не вернуться. Джаспер не должен был узнать. — Каз… — Прошли те времена, когда мы действовали все вместе, промышляя легендарными ограблениями, — он вздергивает подбородок и упрямо отводит взгляд. — Ставки становятся все выше, Инеж, и каждый держит свой канат. — И какой канат держу я? — спрашивает она, даже не надеясь получить ответ. Дышать становится трудно на мгновение. Ей стоило догадаться… Уайлен стиснул её в объятьях так крепко в последний раз, шутливо пожелал счастья и попросил приглядеть за Джаспером, чтобы тот не натворил ничего из ряда вон. Уайлен тоже слишком хорошо научился притворяться. Каз неожиданно протягивает руку и касается её подбородка, вынуждая посмотреть на себя. — Мой! Ты держишь мой канат, будь проклят этот мир! — выдыхает он. — Я выживу без тебя, Инеж. Поверь, выживу! Я не зачахну от горя, я все равно поползу вперед в этом бессмысленном стремлении жить несмотря ни на что. Я сдохну, лишь когда в меня всадят десяток пуль! Я не умру, пока не выпущу всю кровь из того, кто отнял тебя у меня! — Ты все равно не сможешь наказать море, Каз… — тихо говорит она. Его лицо бледное и яростное, сверкающие глаза кажутся горячими углями. Инеж чувствует, как колотится сердце где-то в самом горле. Они больные, сломанные, с окровавленными стонущими душами. Его слова должны пугать её, она же ощущает лишь болезненный, обжигающий восторг. — Тогда я накажу всех, кто смеет жить вместо тебя, — Каз не отводит взгляда. — Не покидай меня, Инеж. Уходи, уезжай хоть на край света, борозди моря, но не покидай меня. Не смей покидать меня! Его голос звучит так отчаянно, словно он даже не верит, что она слышит его. Она прижимается лопатками к стене, а Каз нависает над ней близко, как никогда до этого. Инеж чувствует жар его тела, одна из его ладоней упирается в стену совсем рядом с её щекой. До боли близко. — Так дай мне повод остаться, — шепчет она и прежде чем успевает подумать, прижимается губами к его запястью. Вкус его горькой терпкой кожи остается на языке. В этом вечернем свете глаза Каза становятся совсем черными, а дыхание тяжелеет. Инеж наблюдает, как бурно вздымается его грудь, как притиснутые к стене пальцы постепенно сжимаются в кулаки, и неосознанно облизывает губы. Его слова, жестокие, почти грубые, выжигающие на сердце печать с его именем, заставляют её желать чего-то темного, безжалостного. Она бы хотела, чтобы ему было так же сладостно больно, как и ей сейчас. Каз Бреккер заслужил это сбившееся дыхание и судорожный вздох, когда её язык коснулся его кожи… Медленно-медленно он наклоняется к ней. Инеж знает этот взгляд, опасный, угрожающий, давящий, после такого взгляда обычно следует боль. Или неожиданная вспышка необычайного острого удовольствия, когда он оттягивает воротник и впивается в место над ключицей отчаянно злым поцелуем. Тело выгибается дугой в стремлении приникнуть к нему ещё ближе. Инеж не знает, что случилось с ним, с ней… что случилось с ними обоими. Ей просто нужно быть рядом с ним, быть ближе к нему, чтобы чувствовать запах его тела и одеколона, который он так и не сменил, слышать его шумное прерывистое дыхание, чувствовать вкус его рта, сплетаться языками в страстном неудержимом стремлении друг к другу. Каз прижимается к ней непривычно тесно, вжимает в стену тяжестью своего тела. Инеж на мгновение задумывается, мог бы он так прижать её уже к постели. Мысль пугает и обдает жаром одновременно. Каз выглядит обезумевшим. Он целует её так, что у неё подкашиваются ноги от его близости, а руки дрожат, отчаянно зарываясь в его волосы, и без того уже всклокоченные. Его челка падает ему на лоб, щекоча веки, мешая им обоим. Инеж гортанно стонет, не в силах удержать этот звук в себе, когда его губы вновь касаются её шеи, а затем резко прикусывают чувствительную кожу в жгучем клеймящем поцелуе. Цепочка этих сладких ожогов спускается все ниже, к ключице, и ещё ниже… Она чувствует его горячую руку на голой коже, когда он впервые касается её спины. И она даже знает, что будет дальше. Он стащит с неё рубашку, брюки, положит на постель, и плевать, что чужую — в борделе вообще не бывает своих постелей — разденется сам, навалится всем весом так, что станет нечем дышать, простонет что-то неразборчивое, будет целовать её тело, пока не иссякнет запал и интерес, а затем… затем будет больно. Она ведь давно никого не принимала… Главное, не заплакать и повторять, как ей хорошо. Но что же надо говорить?.. Она не помнит, что за дура! Хелен ведь учила, что надо говорить… — Инеж! Инеж… Она распахивает глаза, осознавая, что практически висит у Каза на руках, безвольная и покорная наподобие куклы. Каз осторожно подхватывает её поудобнее и медленно сползает по стене на пол. Она оказывается сидящей у него на коленях. Он не удерживает её, лишь держит бережно, не давая упасть и прижимаясь губами к её виску. — Услышь меня, Инеж, — тихо произносит он. — На моей душе грех воровства, убийства, пыток, взяточничества — почти всего, что сможешь вспомнить. Но одного греха на мне нет и не будет. Я не пользуюсь плотскими утехами, я не продаю их, не покупаю и не забираю силой. Она прижимается к его губам, заставляя замолчать. — Я знаю, Каз, я знаю, — выдыхает она практически ему в рот, и слёзы катятся по щекам сами собой. — Я… просто… — Я знаю. Этот поцелуй мягкий, теплый, спокойный. Инеж закрывает глаза, когда он собирает губами солёные капли с её лица. — Из меня вышел бы чертовски плохой последователь Гезена, я преступил свою клятву в тот же день, — Каз касается костяшками пальцев её щеки и криво усмехается. — Ты уже плачешь. — Это дурацкая клятва, — сердито бормочет Инеж, смахивая влагу с лица ладонью. — Её невозможно сдержать. К тому же ты и вовсе не давал никаких клятв. Лицо Каза каменеет на мгновение, а затем он кивает. — Верно… Не давал. Инеж осторожно соскальзывает с его коленей и садится рядом, опирается спиной о твердую стену. Сердце стучит гулко, бьется больно о грудную клетку. Давно она не чувствовала такого волнения, такой нежности. Кажется, весь остальной мир затих и замер, оставив их в одиночестве. Каз сидит, запрокинув голову к потолку и прикрыв глаза. Губы его едва заметно шевелятся, будто в молитве. — Он вернется, Инеж? — хрипло спрашивает он. — Скажи мне? И в этом настойчивом сухом вопросе она вдруг чувствует всю его надломленность и страх потери. Ей и самой страшно до одури. Все их бытие кажется до невозможности зыбким и крошащимся под ногами точно весенний лёд. Они всегда готовы к смерти и потерям, но впервые Инеж понимает, что ни ей, ни Казу не знакома по-настоящему мысль, что из пятерых воронов уйдет кто-то ещё, и их останется четверо. Они слишком срослись душами за эти годы, привыкли опираться друг на друга, страховать и ждать как ни в чем ни бывало, в какой бы передряге кто из них ни оказался. — Птица создана для полета, — тихо произносит она. — Ты дал нам крылья, Каз, мы не смогли бы остаться на земле. Уайлен вернется, он не подведет тебя, ты и сам это знаешь. — Почему же я навсегда обречен наблюдать с земли?.. Это сказано так тихо, что ей кажется, будто эти слова шепчет ветер, заглянувший в приоткрытое окно и шевелящий колышущиеся занавески. — Любым крыльям нужен ветер, — она находит его ладонь и осторожно кладет на неё пальцы. — А ему открыты все дороги. Ты наш ветер, Каз, ты центр. Пока есть ты, нам есть куда возвращаться. Он делает вид, что не услышал, лишь сильнее закусывает губы. — Как ты себя чувствуешь? Каз отвечает не сразу, прежде поднимает их соединенные руки и разглядывает пристально, словно видит впервые в жизни. Собственно в некотором роде это так и есть. — Нина, — неохотно произносит он. — Нина сделала что-то, чтобы я ничего не чувствовал в церкви. Эффект ещё не выветрился, поэтому я в порядке. Инеж приподнимает брови. Она не знает, верить ли Казу. Он напряжен так, словно какая-то тугая пружина взведена до максимального своего предела. Тронь — и случится взрыв. Он определенно не в порядке. С другой стороны… Инеж незаметно касается все ещё пылающих искусанных губ. Она никогда не знала Каза с этой стороны, лишь ловила редкие моменты, когда из-под брони бесстрастия на мгновение вырывалась его истинная, горящая, неудержимая натура. Быть может, девушки из Зверинца были правы насчет него в свое время… Быть может, они видели в нем гораздо больше, чем она. Напряженность и заведенность его обретают совсем иные, более приземленные причины. Инеж вдруг понимает, что заливается краской. Слишком непривычна мысль, что он действительно желает её, не в своей голове или фантазиях, а реально, ощутимо. Как… мужчина. Как тот мужчина, с которым следует быть осторожной, потому что на этот раз между ними нет брони его сдержанности и его болезни. Инеж слишком привыкла к мимолетности их соприкосновения; к тому, что любое её кокетство или флирт всегда сходят ей с рук... Каз отпускает её руку и отворачивается. — Утром будут вести или ночью, — говорит он привычно собранным тоном. — До той поры мы ничего не узнаем. Это достаточно далеко от города. — Не уходи сегодня, — просит Инеж. — Останься до ночи. Хотя бы до ночи… И Каз, помедлив, кивает. — Хорошо. Он остается рядом с ней, пока солнце не скрывается за горизонтом окончательно. После непродолжительных скитаний они устраиваются в гостиной, где тихо тлеет разведенный служанкой камин. Каз находит в комнате Джаспера книгу — вольное переложение жития равкианских святых — дьявольски улыбается и начинает зачитывать избранные отрывки вслух. Инеж отчаянно стонет, зажимает уши ладонями, пытается отобрать у Каза несчастную книжонку, лишить его возможности говорить с помощью диванной подушки и не смеяться при этом как полоумная богохульница — ничего не помогает. Почти ничего. Все-таки Нина права, когда говорит, что на свете есть два безотказных способа заткнуть мужчину. Благо в случае Каза в кои-то веки работают оба. И уже в самом преддверии ночи входная дверь наконец-то хлопает.* * *
Уайлен не помнит, как им удается сесть. Помнит лишь, что трясло как в десятибалльный шторм, а кожаные ремни больно впивались в тело, так что порой казалось, что его вот-вот просто перережет пополам. Бесславный конец. Однако последнее испытание, несмотря ни на что, проходит на ура: они приземляются на строго намеченное место, проезжая по расчищенной полосе. Райт ловко лавирует, удерживая равновесие машины. Пока кабина пересчитывает все булыжники и кочки, Уайлен умудряется приложиться лбом ещё раз. Из кабины он вылезает с залитым кровью лицом и трясущимися руками, Райт выглядит не лучше — его в принципе не держат ноги. Руки рабочих ловят их, кто-то накидывает на плечи что-то теплое, кто-то протягивает флягу с ромом. Уайлен опрокидывает её в себя без особых раздумий. Спирт огнем обжигает губы и пересохшее горло, жидким пламенем проносится по окоченевшему телу. Где-то за спиной от такой же нехитрой терапии надсадно откашливается Райт. Он почти ничего не соображает, смотрит поверх голов в темнеющее небо и едва может осознать эту безумную, ошеломленную улыбку на собственном лице. Они выжили! Они сделали это! Керчия получит небо! Кто-то мягко касается его лба, убирает с виска волосы, и тупая тянущая боль начинает стихать. Уайлен медленно переводит взгляд. — П’здровляю, — говорит один из сердцебитов и улыбается… как будто бы с оттенком восхищения. — Отказники в Керч’и можете много. “Отказник”... так равкианцы называют тех, кто не владеет магией гришей, верно? Кажется, Уайлен догадывается, почему гришей не любят даже в родной стране. — В единстве сила, — Уайлен показывает пальцем на заживленный висок. — Спасибо! Сердцебит кивает и отходит. Их доводят до жилого барака. Там тепло, сухо, находится сменная одежда и даже таз с водой в отдельной комнатушке. Райт справляется быстрее, и вскоре Уайлен остается один. Руки со сбитыми костяшками покрыты ссадинами и царапинами, саднят в холодной воде. Он до сих пор не верит, что только что случилось с ним, с ними обоими. Где они были и откуда вернулись?.. — Благодарю тебя, святая Алина! — шепчет Уайлен и привычно тянется к шее, но пальцы натыкаются лишь на голую кожу. Талисмана с ним нет. Остался там, в кабине. Уайлен контролировал лишь журнал испытаний и не успокоился, пока лично не запер в надлежащем месте, а про талисман даже не вспомнил. Уайлен даже не знает, зачем он ему. Он определенно не собирается проникаться равкианской верой, но ему почему-то дорога эта вещица. Привязался, как к самому искреннему и бесхитростному подарку в своей жизни. И ему неуютно от того, что тот остался брошенным где-то посреди керчийских полей. Дверь за спиной скрипит. Уайлен оборачивается резко, чувствуя, словно его застигли на месте преступления. В некотором роде так оно и есть. Джаспер проходит по скрипучим говорливым половицам и молча протягивает на ладони сине-золотой проблеск. Стоит Уайлену неуверенно коснуться его горячих пальцев, как Джаспер все так же без единого слова резко выкручивает ему руку и притягивает к себе. От него пахнет церковными благовониями, порохом и морем, а взгляд злой и горделивый одновременно. — Ну как там в небесах? — спрашивает он наконец, голос у него хриплый, как после долгого молчания. — Встретил там святую? — Наверное да, — Уайлен отклоняется, чтобы лучше видеть его лицо. — Как прошла свадьба? — Неплохо, — Джаспер усмехается, но усмешка эта невеселая. — Знаешь, в Новом Земе есть одна замечательная традиция — дарить молодоженам козла. Как думаешь, Каз оценит намёк? — А ты знаешь толк в традициях! — Уайлен одобрительно хмыкает. — Жаль, я не слышал о ней раньше, подарил бы на свадьбу отцу. — Каз знал об испытаниях, — Джаспер не спрашивает, утверждает и лишь качает головой в безнадежном выдохе. — Что за ублюдок!.. Уайлен опускает голову. — Я… не мог прощаться с тобой. Прости... — Я бы не стал прощаться с тобой, купчик, — Джаспер крепко обнимает его, прижимая рыжую голову к своему плечу. — Я бы хлопнул тебя по плечу и отпустил в полет. Мы, Отбросы, не прощаемся, мы просто расходимся в разные стороны, и либо умираем внезапно, неотвратимо, либо возвращаемся победителями! — Этого я не знал, — тихо произносит Уайлен. — Куда уж тебе, купеческий неженка, — со смешком отзывается тот. — Мы — люди улиц — жестоки, мы не держим, не бросаемся вслед, не клянемся в том, чего никогда не сможем исполнить. Или клянемся ради одной грязной одержимой ночи, чтобы разойтись наутро все такими же чужими и ещё более грязными. — Злишься? — собственный голос звучит глухо и обреченно. Джаспер отделывается неопределенным смешком, отстраняет его от себя и сам надевает ему на шею нагревшийся от из ладоней талисман. — Нет, ты сделал то, что хотел и должен был, и сейчас это главное. И ещё кое-что. Скажи-ка мне, как давно ты видел Плавикова? Кажется, я нашел его мать… — Что?.. — И мы с тобой её знаем. Она живет в приюте святой Хильды, а вот у самого Плавикова есть доступ к парему… Это известие неприятно само по себе, а внезапно донесшийся снаружи грохот, точно об землю ахнуло целое здание, делает его ещё неприятнее. Цветистую непечатную тираду Уайлен выдыхает уже на бегу. Они успевают выскочить на улицу как раз вовремя, чтобы увидеть как массивная крыша отзывается угрожающим гулом, начиная медленно и неотвратимо складываться внутрь, грозя обрушиться на только что загнанный обратно в ангар летательный аппарат. Одновременно с тем захлопываются двери ангара, скрывая за собой знакомую фигуру с воздетыми к небу руками.