Под керосиновым дождем

      Отблеск металла — это последнее, что он увидит. Каз почти готов к этому, даже подается навстречу, парадоксально желая закончить с этим поскорее.       Лезвия ножей рассекают завязки, удерживающие ткань, и шелковое полотно падает, мягко обвивая женское тело, подчеркивая все изгибы. Каз вздрагивает.       Инеж отступает на шаг, будто бы дает рассмотреть себя.       Она так красива сейчас, словно явилась из его снов, из ярких жарких видений, которые мучают его вот уже столько лет. Знакомое светлое платье облегает её тонкую фигуру. То самое свадебное, из церкви, Каз запомнил его, сам не зная почему. Но если там, в церкви, Инеж казалась недоступной и возвышенной, то сейчас она притягательно-чарующа и опасна. По-настоящему опасна. Он чувствует это каждой клеточкой тела.       Движения её то томительно медленные, то стремительные — взглядом не отследить, завораживают, гипнотизируют. Инеж больше не говорит ни слова, и Каз молчит тоже, боясь разрушить нечаянно этот странный дивный сон, который просто не может происходить на самом деле.       Он наблюдает, как грациозно двигаются её руки, когда она медленно заводит их за голову, как падают широкие белые рукава, обнажая медовую кожу предплечий. Каз сглатывает, но не отводит взгляда.       Неуловимое движение — и густые темные пряди рассыпаются по плечам ещё одним шелковистым блестящим покрывалом. Терпкий аромат сулийских притираний, вкрадчивый, искушающий, окутывает его, путает мысли.       Мелодия… Смутно знакомая, странная, сулийская. Он уже слышал её когда-то, только не знал, откуда она взялась. Она играет и сейчас, забирается в уши, цепляет что-то в груди, заставляя дыхание учащаться. Инеж вдруг обжигает его пронзительным взглядом и молча протягивает на ладони самый крохотный свой кинжал.       Санкта-Зоя. Она носит его в прическе…       Рука дрожит, когда маленькое острое лезвие сверкает в пальцах металлическим блеском. Каз кладет его на стол так тихо, точно боится спугнуть что-то грядущее, что-то, чего отчаянно боится и страстно до дрожи желает. Что-то невозможное.       Инеж кружится перед ним, и шелк ласково льнет к её телу, подчеркивая хрупкую фигуру. Она бесшумна, легка, почти неощутима, будто бы и впрямь тень из какого-то далекого сна, случайно залетевшая в его окно.       Переливающаяся гладь клинка скользит по смуглому запястью. Каз завороженно следит за блестящей кромкой. Инеж не отрывает взгляда от его лица и медленно вытягивает ещё один нож из ножен на руке. Санкта-Алина.       Взмах белого крыла-рукава — серебряная молния вылетает смертоносной вспышкой, колышет волосы на челке потоком воздуха, вонзается куда-то в стену, далеко от его головы. Санкта-Мария.       — Верно, — мягко выдыхает ему на ухо Инеж, оказавшись вдруг совсем близко, и Каз внезапно понимает, что все это время шептал имя каждого из клинков вслух. — Как назовешь этот?       Санкта-Анастасия, изящная красавица с узким лезвием, с показной кокетливой робостью щекочет его шею, цепляется за отросшую за день щетину. Каз запрокидывает голову, на мгновение теряя связь с реальностью. Какое-то странное томительное чувство разливается по венам, когда острая грань поддевает воротник, освобождая беззащитное горло.       Это не может происходить на самом деле. Он не мог заслужить такую сладость, такую муку... Каз судорожно втягивает воздух в грудь и выпрямляется в кресле. Санкта-Анастасия простой железкой небрежно падает на его колени.       Инеж отходит на несколько шагов, оборачивается через плечо, прикрывая лицо вуалью, и пристальный взгляд её темных глаз, гневных и лукавых одновременно, заставляет сердце заходиться в бешеном ритме. В висках начинает стучать, и жар окутывает тело нестерпимой горячей волной.       Он никогда не испытывал такого накала чувств прежде, они пугают его и захватывают.       Инеж легко переступает с ноги на ногу, прогибается назад, и вуаль вдруг выскальзывает из её руки. Инеж пытается подхватить край, словно в смущении на мгновение прикрывает лицо рукавом...       Ледяное дыхание ещё одного ножа обжигает висок пугающим холодом. Каз скашивает глаза: знакомая резная рукоять гулко и враждебно вибрирует в стене. Совсем близко. Санкт-Владимир, один из самых тяжелых и смертельных ножей. В этот раз твердая рука хозяйки оставила его без крови. Он недоволен.       Каз одаривает его мимолетной усмешкой и вновь переводит внимательный взгляд на Инеж. Нет, это не сон. Теперь он уверен.       Но реальность не менее мучительна.       Инеж изводит его медленно, безжалостно, как могла научить только вкрадчивая и коварная Бочка. Каждое движение изящных рук отдается в груди частыми неровными ударами сердца, и Каз стискивает зубы от невозможной томительной неизвестности. Он не знает, что произойдет дальше, и это заставляет поддаваться все сильнее на её опасную, злую и столь желанную игру.       Ладонь Инеж на мгновение касается серебристого звенящего пояса, и в ту же секунду клинок глубоко вонзается в пол, прямо между расставленных ног Каза. Розы, выгравированные на лезвии и рукояти, переливаются в отблеске лампы безжалостным сиянием. Каз остается спокойным, лишь с любопытством склоняет голову набок.       — Санкта-Елизавета, — произносит он. — Она будет милостивее ко мне, чем к Карефе, в твоих руках, милая Инеж?       Инеж смотрит на него с высоты своего роста и насмешливо поднимает брови.       — Если бы я решила, что такие, как ты, не пригодятся этому миру, поверь, она летела бы немного выше, — Инеж подходит ближе и ставит ногу в неизменном резиновом тапочке на край кресла, Каз инстинктивно подается назад. Край шелковой шали невесомо касается его бедра.       — Ты поразительная женщина, — признается он, глядя на неё снизу-вверх. — Что ты сделала с тем трофеем?       — Швырнула в море, — Инеж наклоняется над ним, вглядывается в лицо и изгибает губы в лукавой улыбке. — А ты предпочел бы, чтобы хранила под подушкой?       — Это ранило бы мое самолюбие, — Каз упирается локтями в подлокотники и приподнимает пронизанное дрожью тело вверх, ближе к ней. — Даже Грязные Руки не поднимался до таких высот.       — В твоём случае я бы даже выделила отдельную шкатулку, — Инеж зловеще улыбается, нога её продвигается ещё дальше, едва касаясь ткани брюк. Раздражающе и мучительно. — Но решила дать миру шанс. Вдруг он все ещё нуждается в жадных бледных керчийцах с умными глазами?       — Смуглых… — вырывается у него внезапно. — Смуглых керчийцах тоже…       Странное уточнение. К чему он вообще сказал это? Каз моргает и неосмотрительно втягивает побольше воздуха в легкие. Воздуха, пропитанного дурманящим травянистым ароматом, будто бы утягивающим в глубокий омут.       Инеж чуть хмурит брови и на мгновение меняется в лице, будто бы услышала нечто ошеломившее её. И напугавшее.       Каз чувствует, как медленно теряется последняя связность мыслей, растворяется в тягостном мареве желания. И Инеж, будто бы чувствуя это, сгибает колено, опускаясь все ниже, щекоча его запястья завитками длинных волос.       Ладонь непроизвольно дергается, но замирает, прижатая клинком. Инеж качает головой.       — О нет, Каз Бреккер, ты уже сделал свой выбор, не так ли? Все, что тебе остается это смотреть на меня и говорить со мной. Коснуться меня ты не посмеешь, не так ли?       Он чувствует её гибкое жаркое тело прямо над собой и задыхается уже отнюдь не от приступа. Демоны, он желает её так сильно, что это уже само по себе становится пыткой.       — Ты…       — Ты не коснешься меня, никогда, — с безжалостной улыбкой мягко продолжает Инеж. — По собственному желанию, по собственному решению. Я ведь уважаю твои решения! Но тебе это и не нужно, ты выше таких вещей! А это всего лишь досадная помеха в твоей жизни…       Она чуть надавливает стопой, почти ласкающе, и Каза подкидывает в кресле от острой вспышки болезненного наслаждения. В конце концов, он, несмотря на все свои странности, всего лишь обычный мужчина.       — Быть может, Санкте-Елизавете стоит помочь тебе избавиться от этого неудобства? — издевательски шепчет Инеж. — Ей не привыкать. О, ну надо же, бесчувственный Каз Бреккер что-то чувствует? Что-то неправильное, грязное, что не должен чувствовать по определению!       — Инеж, — шипит он. — Что ты делаешь?       — Всего лишь преподаю тебе урок, — отзывается она. — Ты обвинил меня в распущенности, Каз Бреккер, усомнился в моей верности, только шлюхой впрямую не назвал… Поверь, я карала и за меньшее.       Кончик ножа задумчиво скользит по его груди, вырисовывает жгучие узоры, отпечатывающиеся на коже. Каз сглатывает, пальцы сводит от желания коснуться её кожи, схватить за шею, притянуть к себе и впиться в вызывающе влажные алые губы… О, он бы сорвал с неё это проклятое платье, опрокинул бы на пол…       Но вода плещется совсем рядом и поблескивает холодными гранями волн, удерживая от опрометчивых решений.       Инеж совершенно бесстрастна, и все его бурные мечты разбиваются о монолит её спокойствия.       — Я не могу простить тебе эти слова, Каз, — она качает головой, и глаза её вдруг наполняются слезами. — Я пытаюсь весь день и не могу, я пытаюсь прожить их и забыть. Не получается. Это было слишком подло даже для тебя.       — Инеж…       — Не проси прощения, — говорит она. — Не надо. Да и я не при смерти, чтобы ты на это решился.       Нож поднимается на уровень его глаз. Инеж держит его расслабленной рукой, больше показывая, нежели угрожая.       — Назови его имя, — шепчет она. — Последнее…       Он знает этот нож. Лучше многих иных. Строгую форму, удобную простую рукоять. Небольшой размер, таким можно как срезать кошелек, так и чиркнуть по горлу. Удобно.       Это первый нож, который получил в руки начинающий необстрелянный паук. Это первый нож, который Каз Бреккер вручил Инеж Гафе, а затем бесстрашно повернулся к ней спиной. Тогда у него не было гардероба от равкианских фабрикаторов, лишь непоколебимая уверенность в идеалах сулийской девочки и безрассудное неосознанное желание начать эту историю.       Их общую историю.       Историю, подошедшую к своему логическому концу. Каз неожиданно остро чувствует эту пропасть впереди, ожидающую его черную пустоту. Вот так просто и без малейшей надежды что-то исправить.       На этот раз он действительно перешел черту. Его извинения уже не нужны.       Он ловит её взгляд и медленно приподнимается на руках, ведомый чем-то на грани сумасшествия. Если она покинет его, по-настоящему покинет, у него ничего не останется.       Блестящая грань обоюдоострого лезвия совсем близко к его лицу, но Каза это не смущает. Он должен что-то сделать, должен удержать её. Любой ценой! Но все слова замирают на языке, кажутся недостаточными, неискренними, ненастоящими.       И тогда Каз делает то единственное, на что хватает его измученного затуманенного сознания:       — Санкт-Пётр, — выдыхает он и прижимается губами к холодному твердому металлу, который пахнет железом, маслом и её телом.       Инеж вздрагивает, точно пронзенная разрядом тока, и беспомощно ахает, словно этот бездумный поступок сокрушил что-то внутри неё.       — Как же ты невозможен, Каз Бреккер…       Мягкие пряди волос щекочут его плечи, когда Инеж наклоняется ещё ниже и целует свою грань ножа, смешивая их дыхания воедино. Каз закрывает глаза и усилием воли отгоняет воду от сознания.       Поцелуй через лезвие ножа — быть может, это всё, что они оба заслужили.       Инеж отстраняется, убирает ногу и отступает назад, все ещё сжимая Санкт-Пётр в руке. Каз бессильно провожает его взглядом. Даже нож счастливее его, способный соприкасаться с её телом без вреда для неё и для себя.       Один взмах ресницами, и Инеж исчезает в вечерней полутьме. Оставляет его. Снова и снова. Покинутые ножи лежат простыми железками, не опасные и жалкие, будто бы брошенные дети. Каз медленно выбирается из кресла и начинает подбирать их один за другим, каждое движение дается ему с трудом, точно старику.       Инеж славно испытала его на прочность. В висках стучит от напряжения, которое сводит внутренности и низ живота. Так знакомо, так сладостно больно, без малейшей надежды на облегчение.       Разве что он обеспечит его себе сам. Ему ли не привыкать. Каз стискивает зубы и резко выдергивает Санкт-Владимир из стены. Как она сказала? Он выше этого? А он выше! У него есть гордость, он не пойдет на поводу инстинктов, не уподобится тем мужчинам, которых презирает он и которых боится Инеж…       По крайней мере, пока окончательно не потеряет надежду унять это состояние одной лишь силой воли. К слову, надежда угасает буквально с каждым движением.       Каз прислоняется к оконному стеклу, пытаясь остудить пылающий лоб. Сейчас ему бы не помешало с головой нырнуть в ледяной канал. Будь оно все проклято!..       Ради чего ему бороться, если Инеж все равно оставляет его раз за разом? Он не готов променять собственный разум на призрачную надежду излечиться от привычного и почти родного недуга.       В ту ночь, когда Джаспер ударил его... Все ощущалось таким смазанным, странным, словно он воспринимал мир через мутное масляное стекло. Он едва сумел собрать мысли воедино, чтобы сообразить что им делать, чтобы вернуть в чувство растерянного Уайлена, чтобы не показать никому, насколько уязвим он вдруг оказался.       Это до безумия стыдно. Унизительно.       В конечном итоге он начисто забыл навестить Нину и продемонстрировал всему Торговому совету своё разбитое в кровь лицо. Не самый гениальный ход с его стороны.       Каз стаскивает с рук перчатки и со злобой швыряет их на стол, впивается ногтями в ладонь. Не помогает. Он все ещё горит буквально заживо.       Он сползает на пол, упирается затылком в край стола, до боли закусывает край ладони. В глазах лишь сладкое марево её кожи, её губ, шелковой пелены волос… Он хочет прижаться губами к обнаженному плечу, которое видел не далее, как этим утром. Он хочет целовать каждый участок её тела. При воспоминании о её клинках, касающихся горла, тело пронзает мучительным разрядом.       Он определенно сойдет с ума в эту ночь.

* * *

      Инеж осторожно протягивает руку к скачущему по черепице ворону. Тот косится на её подрагивающую ладонь, но не находит ничего достойного внимания, каркает презрительно и вспархивает куда-то вверх, к скрипящему флюгеру.       Инеж разочарованно выдыхает и оглядывается. Светящийся тысячами огней Каттердам невозмутимо взирает на неё, практически распятую на скользкой крыше, цепляющуюся за незаметные выступы на черепице, все ещё укутанную в сулийские шелка — сумасшедшую.       Лицо, овеваемое ночным ветром, до сих пор горит огнем. Что она творила? Что она творит до сих пор?       Она пришла сюда хорошенько проучить Каза Бреккера, она запретила себе поддаваться жалости, она отказалась от того, чтобы понять его в очередной раз. Она разожгла в себе всю злость, какая у неё была, чтобы станцевать перед ним, чтобы соблазнить его, воспламенить и бросить, вожделеющего и покорного, там в одиночестве.       Достойная месть всем мужчинам, которые когда-либо хотели её тело. Не менее жестокая, чем отобрать саму возможность когда-либо ещё почувствовать себя мужчиной. То, что она сделала с Косом Карефой. И о чем ни секунды не жалеет.       Она обещала себе быть такой же безжалостной с Казом Бреккером сегодня. Она ведь умеет. А сердце, напротив, сжимается от острого чувства вины и тревоги.       Она запрещает себе думать о том, как манили его плотно сомкнутые губы, когда он жгуче смотрел на неё снизу-вверх. Она нравилась ему, он восхищался ею. От воспоминания о его взгляде что-то внутри трепещет, наполняет грудь звенящей, недоверчивой радостью и странным упоением. Рядом с Казом она чувствует себя красивой, рядом с ним она по-настоящему хочет быть красивой.       Ни один мужчина кроме него не рождал в ней таких чувств. Ни с одним человеком ей не хотелось того, что она хотела бы испытать с Казом Бреккером. Можно ли считать это той самой распущенностью, в которой он обвинил её сегодня утром?       Что ж, теперь они в ней равны.       Ей холодно. Тонкий шелк продувают все ветра, заставляют кожу покрываться мурашками. Так хочется вернуться в жаркое тепло его комнаты, ныне пропитанное терпкой томной атмосферой желания — неутоленного и взаимного.       Инеж оглядывается на приоткрытое окно. Робость и смущение накатывает внезапно: если она вернется сейчас, что она увидит?..       Она бы хотела увидеть?..       Однажды она почти застала Каза в неподходящий момент, но вовремя замерла на пороге спальни, услышав едва слышный стон и его горячий сбивчивый шепот, повторяющий её имя. До сих пор при этом воспоминании жар приливает к щекам, а в животе скручивается невидимая пружина. Это не оскорбляет её, отнюдь нет, наоборот необъяснимым образом заставляет трепетать всем телом. Это… льстит ей?       Впрочем, с того памятного момента она предварительно долго прислушивается, прежде чем зайти.       Так она поступает и сейчас и подсознательно ожидает услышать хоть что-то… но Каз молчит. Инеж глубоко втягивает в легкие свежий ночной воздух и, наконец решившись, проскальзывает обратно в заманчиво открытое, дышащее теплом окно.       Каз сидит, скорчившись, у стола. Он тяжело дышит, уткнувшись лбом в колени. И без того перепутанные всклокоченные волосы падают ему на лицо. Каз не поправляет их, будто не замечает даже.       При виде этой сломленной позы Инеж замирает, пронзенная ужасом. Что она сделала с ним?.. Святые, что же она натворила?       Она делает шаг к нему, и Каз поднимает голову. Взгляд исподлобья недоверчивый, злой и ждущий одновременно, как у уличного мальчишки, которого подзывает к себе сердобольная чистенькая госпожа, не знающая законов улиц.       Мгновение, и выражение это сменяется бесстрастной маской, такой знакомой и такой лживой.       — Твои ножи на столе, — говорит он скрипуче. — Можешь забрать.       Инеж подходит совсем близко, почти касаясь краем юбки его колена, Каз поднимает голову, не отрывая странно задумчивого взгляда от её лица.       Ножи и впрямь аккуратно сложены горкой на столе, на краю все ещё стоит открытая музыкальная шкатулка, а рядом валяются наполовину вывернутые мятые перчатки. Инеж осторожно касается одной из них, как будто трогает спящую змею.       Вот бы она уснула навеки…       — Знаешь, как я чувствую себя порой, когда меня касаются достойные мужчины? — говорит она, разглядывая трепещущий язычок пламени в лампе. — Неважно, что они делают, подают ли руку, касаются ли локтя или талии… разницы нет. Всегда все происходит одинаково: сначала я удивляюсь, разве это можно, коснуться женщины? Вот так просто, без перчаток, без осторожности, без дрожи в руках. А потом мне становится не по себе от осознания того, что их ничего не сдерживает, и я нашариваю рукоять ножа, напоминая себе, что я — это все ещё я, а не безвольная игрушка в лиловых тряпках.       Каз не сводит с неё глаз. Она видит это боковым зрением, но все ещё не может заставить себя посмотреть на него.       — Ножи — мои друзья, мои спутники, мои воины, — продолжает Инеж. — Иногда я боюсь не сдержать их желания, их жажды защитить меня. Это всегда кровь и чужая боль. Я не могу пойти в порт, Каз. Я ничего там не найду, потому что единственный человек, прикосновения которого мне желанны, по смешному совпадению судьбы, едва может меня выносить! Забавно, не правда ли?       Она издает горький смешок.       Каз внезапно протягивает руку и крепко сжимает в ладони подол платья, не давая ей сдвинуться с места.       — Инеж!..       — Попроси прощения, — эта фраза всплывает откуда-то из подсознания, Инеж невольно прижимает локоть к месту, где когда-то была рана. — Попроси, Каз…       И он, судорожно втянув воздух в грудь, выдыхает безнадежное и глухое:       — Кеши мьен самахани, Инеж...       Инеж вздрагивает и наконец-то оборачивается к нему, ловя его взгляд. Откуда он может знать? Каз никогда не говорил с ней на её языке. Никогда прежде...       Он выпускает её юбку и пытается подняться на ноги, но Инеж останавливает его одним коротким прикосновением к плечу и передвигает рычажок музыкальной шкатулки. Сулийская мелодия наполняет комнату тихими нежными переливами флейты.       Каз взирает на неё почти испуганно, когда она вновь становится перед ним, прикрыв лицо рукавом. На этот раз все иначе: ножи не оттягивают пояс, не утяжеляют руки, не делают движения отрывистей и грубее.       Сейчас это что-то иное: легкое, светлое, настоящее. Танец только для них двоих, сокровенный, доверительный, красивый…       Переливающаяся ткань блестящей игривой змеей вьется вокруг Инеж, ластится к её рукам, льнет к груди. Инеж не мешает ей, наоборот подставляет руки под шелковистые нежные прикосновения, столь бережные, каких никогда не сможет подарить человек. Она наслаждается этой лаской, теплой, желанной, безопасной. Ничто в мире не сравнится по мягкости с сулийским шелком. Никто не сможет быть нежнее.       Зачем ей кто-то ещё? Кто-то, кто смотрит на неё затуманенным очарованным взором, будто бы ему святая явилась. Кто-то почти чужой ей, но чей взгляд обжигает и влечет к себе, точно горячий светильник глупую бабочку.       Инеж с вызовом шагает навстречу взметнувшейся вуали, позволяя верной ткани обнять себя так пылко, как никогда не сможет человек по имени Каз Бреккер. Горделивый лжец и её смиренный демжин. Ему остается лишь смотреть на то, что ему никогда не достанется.       — Ты так красива, — вырывается у Каза почти непроизвольно. — Инеж…       Она задумчиво подносит тонкую вуаль к лицу, ласкающе проводит ей по щеке, а затем оглядывается на него.       — Ты желаешь меня, Каз?       Ответ его поражает какой-то неприкрытой усталой честностью:       — Так сильно, что мне кажется, что я вот-вот умру.       Инеж перестает танцевать, забытая ткань обиженно стекает на пол по её рукам. Он не лжет. У неё достаточно опыта, чтобы определить, что он уже на грани, измученный и истерзанный её играми. Сейчас он как никогда похож на того, кем является на самом деле, — неопытным юношей, в первый раз столкнувшимся с женщиной, чья красота заставляет его пылать, страстно и бестолково.       Он дрожит, когда она опускается рядом с ним и скользит взглядом по его телу свободно, бесстрашно. Доказательства его желания более чем очевидны.       — Как часто ты думал обо мне? — Инеж мягко касается его волос, чуть тянет завивающиеся на концах пряди. — По ночам… Ты мечтал обо мне?       — Да, чёрт возьми! Да! — он подается к ней ближе. — Ты хочешь слышать это? Хочешь знать о моих грязных мечтах? Обо всем, что я хотел бы сделать с тобой?       Этот жаркий сбивчивый шепот… такой же, как тогда в спальне. В животе скручивается тугой горячий узел и спускается все ниже, заставляя бедра непроизвольно сжиматься. Она определенно хочет это услышать, и более того она хочет, чтобы он сделал все те вещи, о которых говорит. Все до единой, все, которые только придут в их головы.       — Так расскажи мне!       Её пальцы уже играют с его воротником, оттягивают его, щекочут краешком шею. Каз издает какой-то сдавленный звук и прикрывает глаза, наслаждаясь этой нехитрой дразнящей лаской.       — Тот образ в ванной на корабле… — хрипло произносит он. — Знаешь сколько раз я прокручивал тот момент в голове? Там не осталось ни одной стены, у которой я не взял бы тебя, ни одной поверхности…       Дыхание перехватывает. Впервые столь откровенные слова заставляют её не сжиматься в ужасе, а желать большего: целовать его бледные искусанные губы, стянуть с плеч темную рубашку, заставить его вновь повторять её имя…       Её пальцы медленно скользят по складкам его рубашки, спускаясь все ниже и ниже. Каз стискивает кулаки и мотает головой.       — Не надо, Инеж, не мучай меня! Хватит! Все кончится, как тогда… Я не хочу так больше, не хочу…       — Так больше не будет, — обещает ему Инеж, но твердой уверенности в своих словах у неё нет. Если история повторится с тем же результатом, что и тогда на улицах Бочки, то прахом пойдет всё. Обвалится как карточный домик.       Она беспомощно оглядывается, и взгляд её вдруг падает на перчатки, все так же лежащие на столе. Её вечный страх, её прямые враги — сегодня они станут её союзниками.       Каз не успевает ничего понять, она скользит мимо него, на мгновение приникая всем телом, аккуратно подхватывает со стола перчатки и надевает. На собственные руки.       Его ошарашенный потрясенный взгляд становится для неё лучшей наградой, когда она на пробу касается его щеки и гладит пальцами его губы.       — Так лучше?       Он все ещё недоверчиво кивает и не может сдержать тихого удивленного вздоха, когда Инеж начинает медленными движениями ласкать его шею. Он закусывает губы вновь. Материя перчаток грубовата, она жесткая, скрипучая, цепляется за влажную кожу, царапает чувствительные зоны, заставляет Каза судорожно выдыхать сквозь зубы.       Инеж мягко касается его ключиц, медленно одну за другой расстегивает пуговицы, проводит пальцами по быстро вздымающейся груди, по животу, пока не доходит до пояса брюк. Каз затаивает дыхание, но не мешает ей.       Все идет по плану, пока она случайно не задевает его ребром ладони, и у Каза все же вырывается сдавленный, но слишком отчетливый в тишине старого чердака стон.       До этого момента Инеж не знала, как далеко зайдет, но от этого звука что-то внутри отдается сладкой вспышкой восторга, и она вдруг понимает, что хочет, безумно хочет услышать это ещё раз. И своё имя…       — Что ты делаешь?..       Дурацкий вопрос, когда чьи-то руки берутся за твой ремень, но в данный момент Казу это простительно. Она наклоняется к нему ближе и шепчет на ухо, наслаждаясь каждым его сбивчивым шумным вдохом:       — Всего лишь хочу дать тебе ещё один урок…       Он так заведен, что его потряхивает от каждого её прикосновения, смотрит расширенными глазами, и, кажется, что зрачки вот-вот заполонят всю радужку.       Перчатки плохо скользят по коже, и Инеж в ужасе от собственной храбрости подносит ладонь ко рту, чтобы сделать её более скользкой. Каз осторожно касается её волос, взгляд у него совершенно шальной и влюбленный.       От первого прикосновения он вздрагивает всем телом, и пальцы его путаются в её волосах. А стоит Инеж сжать ладонь чуть плотнее и спустя несколько легких движений найти нужный темп, как Каз окончательно теряет голову. Пожалуй, впервые в жизни Инеж рада, что полученные столь горьким опытом знания сейчас с ней, она знает, что ей сделать, чтобы довести его до полного неистовства. В первый раз это не займет много времени…       В самый напряженный момент Каз резко прижимает её к себе, забыв про свой недуг, про призраков, про все на свете, кажется, и целует так горячо и бешено, сминая губы и проталкивая язык ей в рот, что Инеж сама не может сдержать громкого стона.       Для Каза это становится последней каплей, он содрогается всем телом и запрокидывает голову, повторяя её имя и переживая первое в своей жизни чувственное наслаждение. Он так красив в этот момент, так трогателен… Инеж не может отвести от него глаз.       В горле бьется какой-то дикий лихой восторг, тот самый, какой чувствуется после сверхуспешного ограбления или дерзкой вылазки, когда кажется, что весь мир у твоих ног. Отныне и навеки Каз Бреккер принадлежит ей и только ей, вплоть до той поры, пока Святые не решат их разлучить.       Белые капли усеивают черную перчатку, Инеж в несвойственном ей прежде порыве дерзости вытирает руку о его рубашку. Впервые ей хочется, чтобы следов произошедшего осталось как можно больше, чтобы наутро каждая вещь в комнате напоминала Казу об этой ночи.       Ещё одна бесстыдная мысль заставляет её покраснеть, но кажется столь заманчивой, что после недолгих колебаний она все же мягко поднимается на ноги, сжимая в руке оставшуюся не у дел перчатку.       Раз уж сегодня вечер борьбы с этими символами проклятой болезни, то почему бы не осквернить оба?       Каз расширенными глазами следит, как она скрывается в его спальне. На пороге Инеж оглядывается и улыбается ему:       — Не следуй за мной, Каз. Это случится не сегодня, но возможно, однажды, я верю, я окажусь там не одна!..       И закрывает дверь в его же собственную спальню у него перед носом.       Немногим позже, когда Каз все же решается зайти, он не обнаруживает ни души: лишь откинутое одеяло на кровати, упавшую на пол темно-красную шаль и черную странно влажную перчатку, лежащую на белой простыне.