* * *
— Доброго дня, господин Ван Эк! Уайлен идет по коридорам, вежливо раскланиваясь с суетливыми клерками и надутыми важными заказчиками. Все они скользят по его фигуре опасливыми, угодливыми и спесивыми взглядами, будто бы не зная, что лучше — горделиво задрать нос или льстиво склонить голову в фальшиво радостном приветствии. Ни дать ни взять сборище холеных, но голодных ручных крыс, даже зубы обнажают почти так же, кривясь в неискренних улыбках. Сейчас Уайлен уже привычно не обращает на это внимания. Возраст пошел ему на пользу: он уже не тот щуплый пугливый мальчишка, с ужасом взирающий на авторитетных усатых бизнесменов, похожих на сытых акул, которым лень открывать пасть ради такой мелкой рыбешки, как он. С тех времен рыбешка изрядно увеличилась в размерах и нарастила бронированную чешую. Ему приятно ощущать себя нового, возмужавшего, прибавившего в росте почти на голову и спокойного, куда более спокойного, чем раньше. Рядом с Джаспером, впрочем, он по-прежнему чувствует себя мальчишкой, вольным и безбашенным. Это и хорошо, и плохо. С каждой стороны — по-своему. Имея дело с Казом, Уайлен ощущает себя взрослее, с ним он должен быть серьезнее, дальновиднее. Таким, каким он и должен в идеале стать сам по себе. Но только Джаспер способен дать ему ощущение искренней радости от всего, что бы они ни делали. С ним Уайлену не страшно творить самые безумные вещи и знать, что кто-то рядом усмехнется и хлопнет по плечу, подталкивая к новой вершине, которую надо покорить. Тем более горько от их размолвки, молчаливой, незаметной, но остро ощущаемой какой-то тоскливой неправильностью. Накануне Джаспер был слишком задумчив и почему-то не отводил печальных глаз от Малены, не отходившей от Инеж. — Может, это и к лучшему, — произнес он наконец. — Ты хозяин в этом доме, Уай. Ты, а не кто-то другой, помни это. — Ты о чем? — не понял Уайлен, но Джаспер лишь покачал головой и улыбнулся как-то беззащитно и горько. Больше он не говорил об этом. И почему-то Уайлена весь вечер не отпускало ощущение допущенного промаха, какой-то неловкости, совершенной ошибки. Он и сам не понимал, в чем она, но то, почти исправленное безбашенным танцем, как будто бы незаметно надломилось вновь. Не в Малене же крылась эта ошибка? Спонтанный вечер танцев согрел сердце и натрудил непривычные ноги. А ещё примирил с матерью. Она была так рада, когда он обратился к ней за советом. Уайлен хотел развеселить девочку, которую он совсем расстроил своим рассказом, и почему-то неожиданно вспомнил свое давнишнее обещание. Сам он не смог бы научить танцам ни одного человека, хотя бы потому, что и сам их ни черта не помнил. Но мама… она помнила всё. Если кто и мог помочь в столь деликатном деле, то только она. Однако потанцевать все же пришлось. Бок ощутимо ноет: Джаспер случайно заехал ему локтем во время очередного своего залихватского пируэта. И нога болит — это уже Малена постаралась, наступив ему на ногу раза три за круг. Уайлен мужественно терпел и проявлял истинно керчийское смирение. Доброта всегда наказуема. С этими мыслями он незаметно добирается до своего кабинета, где его решения и подписи уже ждут десятки и десятки вопросов. — Вам личная корреспонденция, господин Ван Эк, — докладывает один из его секретарей и поправляет на переносице узкие очки. — Какие будут распоряжения? — Список отправителей? — Уайлен подтягивает к себе ряд одинаковых бланков и не спеша принимается оставлять росчерки в заготовленных местах. Благо это он давно уже наловчился делать на глаз. — Сейчас, — секретарь торопливо перелистывает записную книжечку. — Комитет по морским делам, благотворительный комитет “Либерта”... — Дальше. — Городское управление шлет приглашение на прием в честь открытия госпиталя… — Дальше. Секретарь понятливо умолкает и перелистывает страницу. Уайлен на него не смотрит, но отчетливо чувствует странную заминку. — Что там? — Приглашение на ваше имя от Посольского двора, будет дипломатический прием. Подписано господином Кридсом… Уайлен заинтересованно приподнимает голову: — Вот как? Это уже интереснее. Это отложи, я изучу позже. Подготовьте мое согласие, но не отправляйте, пока я не распоряжусь. Ясно? — Да, господин Ван Эк. — Продолжай. Все течет по установленному распорядку, который Уайлен так долго старался наладить, подбирая верных людей и пытаясь заставить разваливающуюся систему заработать вновь. И видит Гезен, у него получилось. — Господин Ван Эк… — секретарь вновь окликает его, и на этот раз в голосе его проскальзывает неуверенность. — На одном из конвертов есть печать… Хеллгейта. Странный холод пробегает по спине. Уайлен замирает, так и не завершив роспись. Капля чернил падает на бумагу и растекается неопрятной кляксой. Прежде отец всегда писал лишь на домашний адрес. — Отложи его, — наконец произносит он, голос кажется чужим, глухим и незнакомым. — Я… прочту позже. Дурное предчувствие окутывает душной тягостной волной, стискивает горло и больно отдается где-то в груди. Что-то изменилось. Уайлен ещё не знает, что именно, но почему-то уже уверен, что последствия не заставят себя долго ждать.* * *
Каз почти отшатывается, обжигает её бешеным взглядом, открывает рот и… опускает голову, так и не проронив ни слова. “Скажи! — мысленно умоляет его Инеж. — Ты же умеешь, Каз! Скажи мне… Ответь…” Но Каз молчит, только черные пальцы стискивают трость все крепче. Он хмурится и усмехается сам себе с горечью. А ведь и правда? Кто он ей? Больше не работодатель, отныне она свободна от всех контрактов, кроме морских. Не партнер — финансовые дела Инеж ведет с Уайленом, так безопаснее. Не муж — об этом и думать смешно. Не друг — Каз не признает самого слова “дружба”. Для неё он — нечто большее, чем все эти слова вместе взятые. Он тот, за кем она пойдет не раздумывая; тот, ради кого рискнет жизнью без колебаний; тот, кто способен уничтожить её или же возвысить одним лишь словом. И Инеж безумно боится, что однажды он об этом узнает. — Такой, как Карефа, не сунулся бы в Керчию, не найди он себе здесь союзников, — после долгого молчания говорит Каз, ещё более хрипло, чем обычно. — Нет смысла выходить в море без подготовки. Мы выманим его в нужное место и в нужное время. — Если бы ты выслушал меня до конца, — хладнокровно произносит Инеж, — то узнал бы, что я не собираюсь в море. Я хочу найти рыбаков и… — …контрабандистов, — заканчивает он за неё. — Самые внимательные и зоркие ублюдки — это они. — И они поговорят с той, кто не раз прикрывала их шкуры, — Инеж холодно улыбается. — Ты — человек земли, Каз, тебя они просто боятся, но морскому Призраку ведомы многие тайны из тех, которые никто не пожелал бы оглашать. Я несу возмездие, но не трогаю тех, кто работает на тебя, даже прикрываю временами их промахи перед тобой. Мне они скажут больше. — Пожалуй, что так, — Каз кивает. На Инеж он по-прежнему не смотрит. Она мысленно вздыхает: кажется, будто бы они вернулись на несколько месяцев назад. И не поверишь, что пару дней назад Каз улыбался ей в церкви, а затем целовал так, что она рисковала забыть собственное имя. Когда Каз возвращается в это ощетиненное уязвимое состояние, достучаться до него нереально. Он лишь глубже забивается в раковину своей отстраненности и выставляет наружу ядовитые шипы. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она мягко. Каз неопределенно дергает плечом. — Как обычно, — отзывается он неохотно. — В голове прояснилось, до этого ходил словно в дурмане. Неприятное ощущение, как будто смотришь на мир через мутное стекло. — Трезвый разум иногда приносит не меньше проблем, чем затуманенный, — Инеж сочувственно улыбается. Каз откликается неразборчивым хмыканьем и задумчиво касается перчаткой щеки. Знакомая черная кожа, знакомая неснимаемая броня — иногда Инеж кажется, что ничто в жизни она не ненавидит так, как эти перчатки. Они как символ непреодолимости расстояния между ними, и встают между ними каменной глухой стеной. Когда Каз надевает перчатки, он словно мысленно разрешает себе отдаться на волю собственной болезни и боли, потакает ей и отбивается от любой попытки его оттуда вытащить. Инеж вовсе не хочет лишать его привычного комфорта, не хочет, чтобы он мучился, но за столько лет она уже привыкла: если Каз вцепляется в перчатки, то говорить с ним будет бесполезно. Он воспримет в штыки любое тепло, какое к нему ни прояви. Да в общем-то спустя изрядное количество попыток уже и не хочется. Это и так каждый раз как лотерея. Инеж будто дикого котёнка гладит, каждый раз не зная: замурлычет он или вцепится ей в руку, стремясь искалечить. И в отличие от котёнка Каз стабильно непредсказуем в реакциях, его невозможно приручить. И помочь ему тоже невозможно. Так она думала до недавнего времени, по крайней мере. — Так и чего ты забыл в моей спальне? — шутливо спрашивает Инеж. — Моральная компенсация за мои ночные визиты? Каз внешне безразлично пожимает плечами, но на мгновение сверкает обиженным взглядом исподлобья. Видимо, и сам не знает, или не придумал ещё достойного ответа. — У тебя на двери паршивый замок, — говорит он бесстрастно. — Не удержался. Ясно. Ну, хотя бы не резкая фраза, уже прогресс. Инеж улыбается. Возможно, сегодня не такой уж плохой день. — Посоветуешь хороший? У Каза губы изгибаются в подобии улыбки. — Возможно. Как только подберу к нему подходящую отмычку. — Пока предварительно не научишься стучаться, не жалуйся, если однажды в тебя полетит нож, — намекающе говорит Инеж. — Я женщина на мужском корабле, я нервно реагирую на посторонних мужчин в том месте, где я сплю. Ни одному ещё это не сошло с рук. Каз поднимает взгляд и смотрит на неё. Долго, пристально. А затем опускает голову, точно признавая её правоту. Инеж втягивает в грудь свежий воздух с едва уловимыми нотками лимонной листвы. — Дай мне ещё листочек, — просит она. Своеобразный шаг к примирению, и Каз охотно идет навстречу, ловко срывает зеленый листок и протягивает ей его на раскрытой ладони. В неизменных перчатках, разумеется. Инеж очень аккуратна в движениях, когда на мгновение мягко и невесомо накрывает его ладонь своей. Каз отдергивает руку, будто обжегшись. Листочек беспомощно падает на разноцветные плитки дворика. Каз с силой втягивает воздух сквозь зубы. Желваки играют на челюсти. Он прикрывает глаза и мелко часто дышит, злыми быстрыми движениями утирая покрытый выступившей испариной лоб. — Думаю, тебе нужно наведаться к Нине ещё раз, — мягко говорит Инеж, стараясь сохранить голос ровным. — Опять началось обострение. Реакция его тела до сих пор ранит сильнее, чем она могла бы ожидать. Она привыкла не показывать этого, не делать Казу ещё больнее, но каждый такой раз сокрушает её, заставляет чувствовать себя грязной, испорченной, недостойной его. Если у Нины получится помочь, если она избавит его от этих мучений, Инеж станет её должницей до конца жизни. Однако Каз мотает головой, резко и непреклонно. — Нет! — Что?.. — Я не буду навещать Нину. Одного раза было вполне достаточно. Инеж растерянно моргает. Что ж, к этому стоило быть готовой. Она рано расслабилась. — Почему? Почему, Каз? Она ведь действительно помогла тебе! Она почти вылечила твою ногу и смогла унять твой недуг. Каз упрямо сжимает челюсти. — Я должен справиться сам. Я не буду зависеть от лекарей и не буду зависеть от сердцебитов! — Ты не мог справиться сам с пятнадцати лет! — не выдерживает Инеж. — Просто прими то, что ты не всесилен! Прими помощь, которую тебе готовы дать! Ей кажется, что она стучится в глухую стену. Каз замыкается в себе, и бесстрастная маска вновь прирастает к его лицу. — Нет. — Тогда что тебе остается? — спрашивает она. — Будешь существовать от приступа до приступа, да, Каз? — Я буду делать то, что должен, с трезвым рассудком, — ровно отвечает Каз. — Мне не нужно то, что меня отвлекает. Я справлюсь сам! Судя по его виду, справляться он намерен ближайшие лет десять, не меньше. — Но ты не справляешься, Каз, — Инеж качает головой. — Ты никогда не справляешься. Сколько лет прошло с нашего с тобой разговора? Ты не продвинулся ни на шаг! Хотя нет, ты открыл, что тебе помогает алкоголь! Видимо, он тебе вовсе не туманит разума, верно? Каз дергает головой и отворачивается, а Инеж не может остановиться, выплескивая скопившуюся в душе горечь и боль, что сопровождает её вот уже столько лет. — Я всегда уважала твой недуг, Каз! Я не требовала от тебя больше, чем ты мог дать, не просила о несбыточном, не мучила тебя, не издевалась над тобой, ни единого смешка не издала. И сейчас… я не могу не спросить себя, не напрасны ли были все эти реверансы с моей стороны? Тебе было больно, когда Нина лечила тебя? Каз качает головой. — Это было страшно? Унизительно? Нет? Надо же! У тебя вообще есть хоть одна веская причина отказаться от этого пути? Каменное молчание становится для неё более чем красноречивым ответом. Инеж со свистом втягивает воздух в легкие. Запах лимона вдруг становится до странного удушливым. Милостивые святые, как же она устала! — Знаешь, а вот теперь мне уже начинает казаться, что все усилия бесполезны, — глухо роняет Инеж. — Если ты сам не хочешь ничего менять, то кто сможет помочь тебе? Ни Нина, ни тем более я — мы не сможем. А может, и не стоит, а? Неожиданная мысль вдруг пришла в голову. Вдруг мы только мешаем? Может тебе просто нравится это состояние? И вот теперь взгляд Каза вспыхивает злым огнем. Он делает шаг к ней, Инеж лишь силой воли не отстраняется, только вздрагивает, когда он фактически выкрикивает ей в лицо, впервые не понижая голос: — Нравится?!! Думаешь, я наслаждаюсь этим? Думаешь, мне нравится задыхаться от того, что кто-то подошел ко мне слишком близко? Думаешь, мне нравится это? Что каждое твоё прикосновение для меня пытка! Пытка, Инеж! Он уже не говорит — бьет наотмашь жестокими несправедливыми словами. — Ты хочешь того, на что я не способен! Ты знала это ещё тогда! Зачем тогда вообще связалась со мной? — Видимо, потому что дура! — не выдерживает Инеж. — Ты упиваешься своими мучениями, даже не осознавая, какую боль они приносят тем, кто любит тебя! Я устала от этого замкнутого круга, Каз! Устала от твоей гордости, непрошибаемого упрямства и непредсказуемости! Ты думаешь, что отказ от лечения — это храбрость и стойкость, но на самом деле ведешь себя как трус! Каз отступает на шаг. На мгновение ей кажется, что он её ударит, такое бешенство вспыхивает на его лице. — Раз я так плох, так найди себе кого-нибудь, с кем не будет таких проблем! — едко выплевывает он. — Если тебе так не терпится, весь порт к твоим услугам! Я даже не узнаю. Лучше бы ударил… тогда бы Инеж просто отправила его искупаться в холодный пруд. А сейчас ей кажется, что тонет в холодной воде именно она, и равнодушные волны смыкаются над её головой, неумолимо выдавливая воздух из легких. — Как ты смеешь? — потрясенно шепчет она. — Мне не нужны прикосновения людей, не нужны женские ласки, не нужны твои упреки, — чеканит он. — Мне нужен мой рассудок, мой город и вытащить нас из того дерьма, в котором мы вот-вот окажемся по уши. Когда утолишь свои желания, приходи. У нас много работы! Ладонь обжигает болью даже прежде, чем Инеж успевает осознать, что сделала. По щеке Каза расползается красное пятно. Это даже забавно: за последние пару дней Казу успели врезать и она, и Джаспер. Хочется думать, что это завуалированная длань судьбы. — Знаешь, ты меня убедил: если ты сдохнешь от собственного упрямства, то я обещаю тебя не оплакивать, — дрожащим голосом произносит Инеж. — Договорились, — криво усмехается Каз. — Постараюсь не разочаровать! Он подхватывает трость и стремительно покидает помещение. Инеж слезы застилают глаза, но даже сквозь эту пелену она замечает, как сильно он хромает и качается сильнее обычного. Так бывает, когда Каз перегружает ногу и не утруждает себя даже компрессом. Глупец! Почему она вообще обращает на это внимание? Казу это не нужно. Ему вообще ничего не нужно. Даже не стоило тешить себя иллюзиями. Ей так плохо… Она почти ничего не видит от едва сдерживаемых слез и силится сделать вдох. Она не заплачет, она не сломается, она не станет рыдать из-за чертова Каза Бреккера. Она ведь знала, что так будет. Это её плата. За неосторожность, за несдержанность, за то, что она на миг позволила своим чувствам и своей тревоге возобладать над холодной отстраненностью подельников, которую Каз воспитывал в них с самого вступления в банду. Из груди вырывается глухой стон, и Инеж зажимает рот рукой. Ноги больше не держат, и она без сил опускается на чистую разноцветную плитку, едва осознавая, где находится. Надо убираться отсюда, пока никто не зашел. Надо убираться обратно в тень, там, где ей и место, где она спрячется и больше никогда не проявит ни капли понимания к кому бы-то ни было, а особенно к Казу Бреккеру. Чьи-то руки мягко обнимают её за плечи. — Инеж? Инеж? Инеж, милая, что случилось? Этот добрый голос, наполненный испугом и участием, становится последней каплей. Инеж прижимается лбом к плечу матери Уайлена и горько рыдает, не в силах вымолвить ни слова. Кажется, впервые за все эти годы. Мария обнимает её, нежно гладит по волосам и шепчет: — Поплачь, детка, поплачь. Иногда это нужно. И слезы все льются и льются из глаз. Инеж всхлипывает. Горько, надрывно. — Я так устала… я больше не могу! Не могу! Мария укачивает её как ребенка, не мешая и давая выплакаться. — Если у тебя есть силы плакать, то ещё не всё потеряно, — говорит она, когда Инеж затихает. — Когда заканчиваются слёзы, заканчивается жизнь. Когда меня разлучили с сыном, я не могла плакать… — За что?.. — Инеж пытается сдержать всхлипы, но получается плохо. — Почему они так жестоки? — Потому что признать свою слабость или боль им куда труднее, чем отмахнуться от той, кто взывает к их разуму. — Это похоже на Каза, — шепчет Инеж и устало закрывает глаза. Теперь их режет, точно туда песка насыпали. — Он меня не слышит, он ничего не понял, даже не услышал… — Мужчинам это свойственно, когда им кажется, что их достоинство ущемлено, — вздыхает Мария. — Или когда они боятся. Пусть даже сущей глупости. Когда страх затмевает разум, а гордость — здравый смысл, он услышит лишь то, что говорит себе сам. — Он ничего не боится, — вздыхает Инеж, но осекается на полуслове. Разве?.. Каз отвергает любое серьезное лечение, упрямо, безрассудно, нелогично. Иногда кажется, что больше всего он боится потерять себя, измениться так необратимо, чтобы забыть, каким он был. В своих травмах и боли Каз черпает силу и гнев. То, что сломило бы кого-то иного, он сделал своим оружием, сделал неотъемлемой частью образа, встроил в жизнь так прочно, что и сам не знает, как убрать этот краеугольный камень своей личности. По крайней мере, Инеж может найти лишь такое объяснение и оно ничуть не умаляет злости, которая после этих горьких слез все жарче разгорается в душе. Каз творит что хочет, играя с её душой. То отталкивает больно и жестоко, то притягивает вновь и ластится, пытаясь удержать подле себя. Он желает, чтобы она была рядом, чтобы понимала его как никто другой, чтобы была целиком и полностью его. Молчаливая и покорная, как фьерданская жена, которая не смеет высказать ничего, что может задеть самолюбие возлюбленного. В таком случае Казу определенно стоило бы прикипеть душой к какой-нибудь забитой фьерданке. Очень забитой. Обычная от души приложит муженька поленом, особенно где-нибудь на северах. Что уж говорить о своенравных и вольнолюбивых равкианских женщинах, которые привыкли иметь свое собственное мнение и давно отстояли определенную независимость и право служить родине с мужчинами наравне. Мария уводит её со дворика в дом, помогает умыться и приводит к себе в комнаты, где тепло и пахнет травами. Глотая душистый горячий чай, Инеж немного успокаивается и наконец перестает всхлипывать непроизвольно и раздражающе для себя самой. — Так красиво, — говорит она, когда самообладание возвращается к ней до такой степени, чтобы спокойно оглядеться. — У вас потрясающие картины! Мария мягко пожимает плечами: — У меня было достаточно времени, чтобы совершенствовать навыки. Я всегда любила рисовать. Картины окружают их со всех сторон: цветы, пейзажи, улыбающиеся и хмурые, такие разные лица. Знакомые и те, которые Инеж видит впервые. Мария рисует быстро, легкими штрихами переносит на бумагу то, что Инеж никогда не смогла бы описать словами. То, как Уайлен смотрит на Джаспера, задорно и одновременно с тем с тревогой, когда тот отправляется на очередное задание от Каза; то, как Малена улыбается кому-то за гранью портрета, светло, робко и недоверчиво, точно дикий зверек, осторожно выглядывающий из кустов. Среди набросков Инеж замечает и Каза. Его жесткое и надменное лицо наполнено неуловимой иронией, а темные глаза сощурены в немом вызове. Но следующий рисунок тут же раскрывает его с новой стороны: Каз изображен вполоборота, точно оглядывается в поисках кого-то, подбородок вскинут, брови нахмурены, а в глазах на сей раз невыразимая тоска. Что ж тоска не помешала ему оскорбить её. На этот раз по-настоящему мерзко, грязно. Так, как Инеж не сможет простить, не потеряв себя. Внутри все скручивается от его слов и кажется, что она больше никогда не отмоется, не сможет забыть их. А затем Инеж замечает ещё один рисунок: молодые мужчина и женщина смотрят друг на друга, связанные свадебными лентами. На женщине, да что там девушке, цветочный венок, а глаза сияют счастьем, мужчина же, отчего-то смутно знакомый, держит её руки в своих и отворачивает от зрителя лицо. — Такой я была в молодости, — говорит Мария, заметив взгляд Инеж. — Это моя свадьба. А это Ян, тогда он был совсем другим. Я восхищалась им. В горле застревает комок, и Инеж вздрагивает. — Правда?.. — Мы поженились в тяжелое время, когда в Керчии вновь вспыхнула чума. В последний день перед тем, как в городе зазвенела первая сирена. Я пошла наперекор семье, осталась без защиты и покровительства, но была горда тем, что выбрала сама и вышла замуж по любви. — Вот как… — бормочет Инеж и с каким-то смутным страхом вглядывается в картинку. Девушка на ней стоит в глубокой тени, и пусть лицо её светится счастьем, но почему-то кажется, что она уже обречена. Инеж помнит теплый солнечный луч, щекотавший веки, и глаза Каза напротив. Он не отворачивал лица, смотрел открыто и прямо со странной смесью неуверенности и благоговения. — Знаете, у женщин в Керчии есть одна примета, о ней не говорят мужчинам, — с грустной улыбкой говорит Мария. — Во время свадебной церемонии жених пробует соль с ладони невесты… Такой обряд. И если после соль на ладони осталась, то счастливым браку не бывать, — она печально усмехается. — Я никогда не была суеверной, а, кажется, стоило бы. — А если… ладонь остается чистой? — спрашивает Инеж дрогнувшим голосом и незаметно касается собственной ладони, того крохотного участка, что до сих пор горит огнем при воспоминании о жарком прикосновении чужих губ. — Считается, что такой мужчина как надежная гавань, он не откажется от своего слова и будет защищать своих детей с яростью, достойной восхищения. В голосе Марии такая горечь, что Инеж опускает взгляд. — Это если они ему вообще нужны, — тихо шепчет она. — Или женщина, которая никогда не сможет их иметь... Мария бросает на неё быстрый взгляд, и Инеж отворачивается. Мария мягко обнимает её и не говорит более ни слова. Инеж благодарна ей за это молчание. Она никогда не говорила об этом ни с кем. Она и сама не уверена, что ей это нужно, но одна мысль о том, у неё отняли саму эту возможность, наполняет душу тупой застарелой болью. Она была бесправной зверушкой в стенах этого города, и это время оставило на ней свой неизгладимый след. Едва ли излечимый. Ещё один аргумент в пользу того, почему ей нет дороги назад, почему прежний дом остался далеко позади, а новый скрывается где-то там в будущем, и то, если у неё хватит мужества построить его и удержать. Каз ведь звал её в Клепку вечером в своей записке? Что ж, пожалуй, Инеж придет. Вот только на сей раз на своих условиях. Их разговор не окончен.* * *
Вечерняя Бочка криклива и вызывающа, переливается сотнями оттенков блестящей мишуры. В этой пестрой суете нелегко найти путь неискушенному человеку, но Инеж помнит его наизусть, легко скользя между разряженными прохожими. Клуб Воронов возвышается над улицей, строгий и притягательно мрачный, чем-то неуловимо напоминая своего хозяина. Перед дверями его как всегда царит шум, и толпы любопытных туристов стекаются отдельными извилистыми ручейками к его распахнутой черно-алой пасти и исчезают в ней, будто бы навсегда. Инеж оглядывается: Клепка, фасад которой скрыт за другими зданиями, все же виднеется отсюда краем остроконечной крыши. И возможно, одно из окон её, то самое, что находится выше всех, почти на чердаке, открыто и мягко светится отблесками керосиновой лампы на чьем-то рабочем столе… Инеж протягивает руку и безошибочно выдергивает из людской массы нужную ей фигуру. — Чего тебе? Грабли убрал! А, это ты… — Здравствуй, Аника, — негромко произносит Инеж. — Есть минутка? Аника прищелкивает языком, оглядывается по сторонам и нехотя машет рукой. — Пойдем к бару, хоть горло промочу. И так весь день кубарем, ношусь угорелой кошкой! — Что так? — ненавязчиво интересуется Инеж, пробираясь вслед за Аникой в клуб. — Каз не в духе? — Не в духе, это слабо сказано, сегодня просто бешеный, — отмахивается та и призывно машет бармену. — Плесни виски на пару пальцев! Ты будешь? Инеж кивает. Выпить ей сегодня не помешает. — Налей два! — распоряжается Аника и вновь оборачивается к Инеж, опираясь спиной о стойку. — Ого, ничего себе у тебя плащ! С кого сняла? Инеж пожимает плечами. Плащ она позаимствовала на этот раз у Джаспера. Благо тот выше её на две головы и несоизмеримо шире в плечах. Иными словами его плащ надежно прикрывает всю одежду, скрытую под ним. Бармен молча ставит перед ними два стакана. Аника ещё только тянется за своим, а Инеж одним махом опрокидывает в себя свою порцию, со стуком возвращает стакан на стойку и кладет рядом несколько крюгге. — Чувствую, плохой денек выдался не только у меня, — иронично произносит Аника и следует её примеру. — Так ты чего хотела-то? — Знаешь, кто держит связь с контрабандистами? — вполголоса спрашивает Инеж. — Кроме Зеник? — Спроси лучше у босса, — язвительно фыркает Аника, но затем становится серьёзной. — Ты ведь все ещё работаешь на него? Инеж, чуть помедлив, уверенно кивает. Вопрос Аники намного глубже: Инеж все ещё часть банды, она все ещё их? Отбросы имеют право доверять ей? — Я все равно доложу ему и об этом разговоре тоже, — с намеком говорит Аника и, не увидев чего-то, что так пристально высматривала в лице Инеж, заметно веселеет. — Впрочем, определенно не сегодня… Рой работает в доках, у него есть выходы. С ним ещё пара птенцов помладше. Мелюзга держит связь между районами, их не замечают. Знаю, что одного Йенни зовут, он у четвертой гавани часто болтается. — Поняла, — Инеж кивает. — А что Каз? Лютует? — Кто-то его сильно взбесил, — Аника закатывает глаза. — Весь день гонял всех, кто под руку попадется. Сейчас он вроде в Клепке, так ребята туда даже не суются. Себе дороже, как говорится! — Вот как… — тихо произносит Инеж будто бы своим мыслям. Шелк мягко и щекотно скользит по руке, а металл жжет кожу острым и опасным холодом. Инеж крепче сжимает рукоять ножа.* * *
Отвратительное утро плавно перетекает в не менее отвратительный день и завершается одиноким, тоскливым и опять-таки отвратительным вечером. Каз Бреккер привык забивать любое состояние работой и бумажной волокитой, благо её всегда в достатке, однако сегодня наперекосяк идет все, за что он ни пытается взяться. Когда он портит чернилами седьмой бланк, чернильница не летит в окно лишь ценой невероятного самообладания. А жаль, он мог бы попасть в одного из этих чертовых воронов, так раздражающих своим бессмысленным карканьем. Оно навевает непрошенные воспоминания. Каз Бреккер не собирается вспоминать то, что было утром. Былую обиду и горечь развеял прошедший день, оставив лишь злую тоску и смутное сожаление. Плохо всё вышло. Впрочем, как всегда. Бутылка виски из шкафа перемещается на стол, а Каз откидывается на спинку мягкого кресла, вытянув перед собой ноги. Редкая поблажка, которую он позволил себе за последние годы. Слишком уж болела нога, если не давать ей отдыха, а кресла в доме купчика были чрезвычайно притягательны. Каз всегда умел делать правильные выводы. Виски обжигает рот, и Каз устало закрывает глаза. Одиночество должно привычно утешать и успокаивать, а не вставать горьким комом в горле. Резкий аромат сулийских благовоний вдруг щекочет ноздри дуновением сквозняка. Быть может, из спальни принесло. Он иногда зажигает там одну из курительных палочек, Инеж рассказывала, что они отгоняют дурные мысли. Может, он зажжет одну и сегодня… Тогда он сможет представить, что она рядом, что не было этой ссоры утром, что все осталось таким же как и было. В реальности разбитое вдребезги. Проклятый аромат не оставляет, будто даже становится сильнее, обволакивает шелковой волной, заставляя уноситься в мир непрошенных, несбыточных грёз. Грёз, которым никогда не стать реальностью. Что-то в груди ёкает, и сердце вдруг начинает биться чаще. Каз открывает глаза и моргает растерянно, сам не веря в то, что видит. Инеж стоит перед ним, укутанная в многоцветье сулийских шелков, тонкая, хрупкая, кажущаяся светлым призрачным видением. Она улыбается печально, задумчиво, но в глазах её Каз замечает опасный отблеск. Внутри все замирает в предвкушении… он и сам не знает, чего. Возможно даже смерти. Ему плевать. Быть может, и это всего лишь сон. Скорее всего, так оно и есть. Он завороженно следит за тем, как она приближается шаг за шагом, изящно качая бедрами, все так же бесшумно, как она умела всегда. Она останавливается на расстоянии вытянутой руки от его колена и едва заметно поводит плечами. Одно из шелковых покрывал бесшумно стекает к её ногам, обнажая черную гладь волос. Каз замирает, настороженный и восхищенный одновременно, он не в силах оторвать от неё взгляда. Инеж склоняет голову набок. — Сегодня ты нанес мне небывалое оскорбление, Каз Бреккер, — тихо говорит она. — Пришла пора тебе за него ответить… Острые лезвия ярко вспыхивают в слабом отблеске керосиновой лампы.