Под керосиновым дождем

      Они беспокоятся. Когда Нина чувствует этот тревожный гул чужих сердец вокруг себя, она впервые задумывается, способна ли на самом деле управлять теми слухами, которые наплодила за все эти годы.       Птенцы редко пересекались с Инеж. Призрак Бочки — для них всего лишь старая легенда, которую уже изжили и забыли. В Бочке долго живут байки, но не люди. Инеж слишком долго пропадала в морях. И когда она возвращается, приезжает в одной карете с Казом, всё меняется в одночасье.       Они покидали карету слегка растрепанные и держащиеся чуть ближе положенного — для опытного глаза, разумеется. У Мары в её неполные семнадцать он был более чем опытный.       — Больно уж босс довольный… — бросила она, недобро сощурившись. — Что за фифа с ним? А сверкает-то, сверкает побрякушками! Гляньте!       — Никак дамочка из света пожаловала, — презрительно скривился Юхан. — Зачем она ему? Они не годятся даже для…       — А ну-ка цыц, — строго сказала Нина и тоже взглянула в окно. — Это ваш босс. Рты на замок!       — Да, приа зара, — неохотно протянул Юхан. — Всё равно она — фьялле!       “Дешёвка, однодневка” по фьердански. Нина бы посмеялась, если бы могла, но она лишь сурово сдвинула брови, и Юхан понятливо умолк. Назвать так Инеж Гафу... За это можно было недосчитаться языка.       — И вы вот так это стерпите? — возмущенная Мара обернулась к ней. — Как так можно?       — Ты отлично знаешь, как именно, — холодно отозвалась Нина. — Дела и желания босса не обсуждаются, понятно?       И более не говоря ни слова, она двинулась к выходу, отчаянно жалея, что не успела уйти раньше. Как вести себя — как друг или как та, кем она была для всех остальных, Нина пока не знала.       Угораздило же Каза привезти Инеж именно вот так. Демонстративным и решительным жестом перед всеми своими людьми. Пока они приходили по отдельности, встречались по делам, делали все, что хотели, оставаясь в тени — никто не посмел бы сунуть нос глубже. Но сейчас Каз (кто бы знал, намеренно или нет) создал серьёзный разлад среди своих же людей.       Нина ловила возмущенные и сочувственные взгляды и чувствовала искреннюю растерянность. Она не могла потерять своё прикрытие, не могла лишиться уважения своих людей! Она не могла утратить своё влияние, пока Матти не подрос и не научился себя защищать.       Нина была счастлива видеть обоих, была искренне рада Инеж, живой, здоровой и счастливой (хотя бы на этот краткий миг), но вместе с тем остро чувствовала чужие внимательные взгляды, устремленные на них с улицы. Опасность ходила совсем близко. Никто не должен был понять их истинных отношений.       Шпионка внутри неё приняла решение мгновенно: окинула Инеж презрительным взглядом, как настоящую фьялле, фыркнула снисходительно и прошла мимо — как будто к Казу.       Инеж осталась позади, обескураженная и растерянная. Нина мысленно извинилась перед ней, однако чувствовала, что поступила правильно. Кто-то приглядывал с улицы — одни святые знали, кто и с какой целью, но Нина с некоторых пор боялась выставлять напоказ истинные отношения с дорогими ей людьми. Плохая примета.       Даже с Казом они ссорились и препирались на публике куда сильнее, чем наедине. Фокусники и трюкачи, они разыгрывали представление за представлением, запутывая своих неблагодарных зрителей.       А вот о чем Нина не подумала, что её мимолетную реакцию Птенцы считают и воспримут всерьез. Не помогли ни дружелюбное общение с Инеж, ни радостные улыбки, ни беззаботность на лице.       Всё тот же Юхан провожал её до дома по ночным улицам, когда Нина, покончив со всеми ранеными, поспешила домой к сыну.       Его высокая нескладная фигура следовала за ней, понурив голову и злобно поддевая ногой немногочисленные камушки, которые он мог различить в тусклом свете фонарей. Нина видела, что его что-то гнетет.       — Что с тобой? — спросила она, когда они уже подходили к дому.       — Ничего, — буркнул Юхан и ещё сильнее закопался подбородком в широкий воротник куртки. — Просто…       Взъерошенный, длинношеий, с копной непослушных белобрысых волос он казался четырнадцатилетним, хотя разменял уже шестнадцатый год.       Нина мягко коснулась его локтя.       — Что случилось? Расскажи?       Юхан мрачно мотнул головой.       — Не хочу вас расстраивать.       — Ну, давай, раз уж начал, — Нина иронично вздернула брови. — Я ж теперь не усну, так заинтригована.       Юхан зыркнул на неё исподлобья и тяжело вздохнул.       — Эта фьялле ушла наверх… — процедил он неохотно. — К боссу.       — И только-то? — Нина отмахнулась. — Это уж точно мелочь! Оставь! Да и тебе ли лезть в его дела? Каз делает то, что считает нужным, и не тебе его судить. И не смей больше так говорить про Инеж!       — В нашей стране, — упрямо произнес Юхан, сверкая глазами из-под челки, — не принято отказываться от данного слова и не принято оскорблять женщину, приводя к себе другую! Это келлах — позор!       — Теперь твоя страна — Керчия, — осадила его Нина. — Здесь другие нравы. И я их приняла. Если ты хочешь жить здесь, то и тебе придется их принять. Наш босс вправе делать то, что хочет. Я довольна своим местом и своим положением, и довольно об этом!       — Но…       — Послушай, — она осторожно положила ладонь ему на запястье и чуть придавила пальцем пульс. — У тебя нет повода беспокоиться, ни у одного из вас. Я не утрачу своих привилегий и своих возможностей, я не удручена и не уязвлена. У меня есть сын и есть вы, это главное в моей жизни. Не нужно отстаивать мою честь.       — Да, приа зара, — покорно проговорил Юхан, и разговор на этом затих.       Возвращается домой Нина с тяжелым сердцем. Однако, не подавая виду, забирает Матти от соседей, кормит ужином, укладывает спать, рассказывает сказку, потом другую, потом сын наконец успокаивается и засыпает, трогательно посапывая носом и обхватив ручонками любимого волка. А Нина всё сидит у его постели, невесомо гладя его по льняным волосам и глотая тихие соленые слёзы.       Людям нравится верить в то, что они придумали себе сами. Все очевидные несовпадения они объясняют стройными затейливыми теориями и придумывают доводы один разумнее другого. Хороший шпион должен уметь этим пользоваться. И она, Нина, действительно это умеет.       Простит ли её когда-нибудь Маттиас за то, что она натворила? Или проклянет вновь за очередное предательство? Хотя мертвым уже все равно…       О прощении живых Нина давно не задумывается, да в общем-то в него и не верит.       Спустя некоторое время она поднимается на ноги, тихо выходит из комнаты, осторожно прикрыв за собой скрипучую дверь, и подходит к большому комоду. Снимает с него деревянную шкатулку и открывает крохотный замок ключом, всегда висящим на шее, по одной достает бумаги, внимательно рассматривая каждую.       Вид на жительство в Керчии, фальшивое свидетельство о браке, налоговые декларации на Цветник и Гнездо, дарственная на имущество Отбросов… — и наконец, свидетельство о рождении маленького Матти.       Никто никогда не видел этой бумаги, даже Каз. Особенно Каз. Нина долго рассматривает гербовый листок, отмеченный печатью мэрии, и печально качает головой.       Дрюскели Брума до сих пор преследуют её в кошмарах. Они вырывают Матти из её рук и бросают его в огонь, и Нина кричит раненой тигрицей, бьется в их руках, а Брум, придерживая ей подбородок, заставляет смотреть. А затем одним движением перерезает ей горло.       Иногда она видит Каза, иногда Маттиаса, но никогда обоих вместе. Иногда они словно перетекают один в другого: замахивается Маттиас, а карающий удар наносит Каз. И тогда Брум падает замертво, а её невредимый сын смеется и тянет руки к человеку, спасшему его. В эти моменты черты Каза и Маттиаса окончательно сливаются в одно целое, и Матти становится до боли похож на этого человека.       А затем Нина просыпается вся слезах и судорожно шарит руками по кровати в поисках оружия. И лишь холодная рукоять револьвера или острого ножа под подушкой способна унять сбившееся прерывистое дыхание и истерические всхлипы.       Как бы она ни храбрилась днем, ночи не дают обманываться: она до сих пор боится до дрожи, до истерики, до неостановимой паранойи. Никто не должен тронуть её сына. Никто из проклятых дрюскелей не должен добраться до него!       Их может остановить только страх и пронизывающий, подавляющий волю ужас, и Каз умеет его внушать как никто другой. Его имя окутано во Фьерде зловещим туманом: он сродни самым коварным и злым демонам, неуловимый и обескураживающе жестокий. Он был способен проникнуть в самое сердце Фьерды, забрать всё, что хотел, и продать по своей цене. Он был способен прислать Бруму личный подарок-предупреждение в деревянном ящике, покрытом солью и кровавыми разводами, и напоследок — конверт с прядью красновато-коричневых волос.       Отныне и впредь Бруму всегда следовало помнить, что он тоже является заботливым отцом. Людям стоит любить своих детей, но не преследовать чужих, иначе своего ребенка можно и недосчитаться. Такая простая и незатейливая истина. Каз сказал, что этого хватит, и Нина поверила, беспрекословно отдав ему темную мягкую прядь.       Ей было не жаль.       Никого.       С рождением ребенка пришлось стать жестче, свирепее, безжалостней, и та фьерданская несуразная девчонка с бронзовыми глазами, дочь своего отца, перестала что-либо значить. Даже тревоги за её судьбу в душе не осталось, хотя Нина до сих пор благодарна ей за помощь в побеге.       Она бережно хранит и те несколько писем, которые втайне передавали ей фьерданские моряки, и продолжает удерживать ту тоненькую ниточку связи, которая однажды может стать чем-то большим. Например, приманкой и первоклассным заложником, если уж рассуждать цинично — в духе Каза. Хотя Нина предпочитает надеяться, что до таких мер никогда не дойдет.       Фьерда — перелистнутая страница её жизни, и Нина больше не намерена её открывать, даже если кто-то хотел думать иначе.       Выживать в Керчии тоже непросто, но здесь хотя бы все люди имеют равные права. На жизнь, на заработок, на способности. В Керчии живет довольно много народностей, помимо иностранцев их около полусотни: кривины, лижийцы, керсы… Все они со своими общинами, обрядами, устоями ухитряются жить в мире и говорить на одном языке. Пусть разнятся свадьбы, прически, диалект, но в главном керчийцы всегда едины — защищать свою страну они готовы без оглядки на говор и разрез глаз.       Есть народы, чужие для Керчии, им не разрешается занимать места в Торговом Совете и высокие чиновничьи посты, но этим в сущности их притеснения и ограничиваются. Это земенцы, с которыми Керчия всегда на грани свары, каэльцы, слишком буйные и своенравные даже для местных терпеливых нравов, и народ сули, не принимающий веру Гезена и исторически недолюбливающий керчийцев за порочность и узость мышления.       Это, впрочем, не мешает сулийским караванам странствовать по Керчии, перебираясь из Лижа в Белендт, или приплывать из Равки кораблями, пересекать Керчию и уходить в Шухан. Они все исповедуют равкианскую веру, но каждый караван склонен трактовать её по-своему. Особенно славятся этим земенские сулийцы, органично перенявшие диковатые обряды тамошних коренных народов и извратившие свою веру до самых жестоких форм. Это, к слову, ещё один аспект, за что сулийцев не любят даже в Равке.       С другой стороны, люди не золотые монеты, чтобы любовь к ним пробуждалась у каждого, кто их видит. Инеж — сулийка, но в северном Каттердаме это никого не волнует, потому что она хороший капитан, не претендует на многое и не поддерживает связей с сородичами. Её уважают и готовы идти навстречу. А вот будь она из традиционной сулийской общины, пробиться в свет ей было бы значительно сложнее.       А в южной части Керчии — и вовсе невозможно.       Юг Керчии традиционно доставляет проблемы и вставляет палки в колеса любых политических решений. В любых войнах их захватывали первыми, и в жилах жителей юга течет лукавая шуханская кровь, не дающая выбрать ту или иную сторону. Они как перекати-поле следуют за ветром силы и денег и подстраиваются под сильнейшего. Их язык такой же: специфический, диалектный, сочетающий в себе шуханскую мелодику и керчийскую грамматику. С непривычки иностранцу их очень сложно понять.       Даже Нине с её-то знанием языков диалог с южанином дается непросто, особенно когда он начинает смягчать и проглатывать звуки с истинно шуханским задором.       К слову, после того памятного разговора с продавщицей свадебных платьев Нина заинтересовалась историей Керчии, пролистала пару учебников и с удивлением обнаружила, что мирная торговая Керчия бывает очень даже воинственной.       По крайней мере, в своё время война с Шуханом аккуратно перетекла в подобие гражданской. Шуханцы ушли, но оставили после себя столько разнузданных банд и отдельных городов, объявивших себя оплотами свободы, что на полную зачистку их ушло едва ли не десятилетие.       И то были не мирные банды Каттердама, которые устраивают перестрелки или дуэли по всем правилам преступного мира, с секундантами, одним им понятными ритуалами и прочей мешаниной причудливых принципов и понятий совести. О нет, та война породила головорезов, жестокость которых превосходила даже фьерданские повадки. Нина при всей своей закалке не смогла дочитать описания, что керчийские войска находили в разгромленных деревнях, где побывали шуханско-керчийские банды, отшвырнула книгу и ещё долго сидела, глядя в пространство пустым взглядом.       В целом, с тех пор она примерно догадывается, за что каттердамцы недолюбливают южан, и наоборот.       И в этом свете история с Хаскелем приобретает совсем нехороший окрас.       Гражданская война редко бывает справедливой. И почти никогда черно-белой. Ей ли не знать… Нина знакома с этим лучше кого-либо из воронов. Это всегда серая дорожная пыль, обагренная бурыми потеками засохшей крови, где считает себя правым тот, у кого сохранились хотя бы какие-то идеалы. И оружие.       Керчийцы не любят вспоминать те времена. Они гордятся победой над Шуханом, но то, что творилось после неё, предпочитают обходить молчанием. Горькое, темное время, безжалостное, однако приведшее Керчию к развитию и процветанию.       И тем не менее, старые раны до сих пор не зажили, лишь воспаляются с каждым годом все сильнее, истекая гноем вражды и стремления к реваншу.       Что-то происходит. В городе, в стране…       Нина убирает документы обратно в шкатулку, запирает её на ключ и возвращает на место, а затем подходит к окну. Давняя привычка не дает подходить к нему напрямую. Ещё Зоя учила её осматривать улицу под прикрытием стены, не колыхая занавески. Нина редко изменяет этой привычке.       Иногда это позволяет увидеть куда больше предполагаемого. В ночном мареве она замечает человека, который, почти не таясь, наблюдает за её окнами. Ей не различить его черт, он слишком далеко. Это мужчина, судя по развороту плеч. Возможно, военный.       Или это дрюскель?.. Сердце падает, и почти бесконтрольный ужас заставляет Нину прижаться спиной к стене. Куда бежать? Где спрятаться? Они придут сюда! Они сожгут дом! Они…       Ничего не сделают. Нина судорожно втягивает воздух в грудь и осторожно замедляет собственный пульс, заставляя панику отступать. Вокруг дома дежурят Птенцы, а сегодня в удвоенном количестве (ночь неспокойная). Ей достаточно крикнуть, и в мгновение ока ватага вымуштрованных Джаспером птенцов самым бесцеремонным образом вломится в её окно, сиганув с крыши, и через него же вытащит их с Матти. Тем временем остальные окружат дом и начнут с боем прорываться к её квартире.       Нина, к слову, не очень уверена, что остальные жильцы морально готовы к такому испытанию, поэтому старается лишний раз не вскрикивать и не издавать подозрительных звуков.       Когда она вновь выглядывает в окно, человек по-прежнему там, но уже не смотрит, ходит взад-вперед, потирая замерзшие руки. Когда он оборачивается в очередной раз, луч света вдруг выхватывает что-то странное на его плече.       Как будто отблеск металлической бляхи…

* * *

      Инеж просыпается медленно, неохотно, морщась от солнечных зайчиков, прыгающих по носу и норовящих пробежать по глазам. Ей хорошо. Тепло, уютно, спокойно. Так спокойно, как не было, наверное, со времен безмятежного детства.       Теплое одеяло мягко обвивает её тело, подушка, безбожно измятая и скомканная, лежит под головой на удивление удобно, а руки так хорошо спрятаны под одеялом, что пошевелиться просто не представляется возможным.       Иными словами, Инеж твердо не намерена вставать до тех пор, пока не насладится этим мгновением.       Однако надоедливый солнечный зайчик другого мнения: вредный и противный, он бесцеремонно скачет по её лицу и как будто щекочет нос. Инеж стоически терпит, не желая шевелиться и нарушать это прекрасное состояние удобства и покоя, но проклятый нос чешется всё сильнее с каждой секундой.       — Да чихни ты уже, — раздается насмешливый знакомый голос. — Сил нет смотреть, как ты морщишься.       Инеж фыркает и, решительно выдернув руку из одеяльного плена, с ожесточенным наслаждением трет пострадавшее место и наконец открывает глаза.       Каз поспешно отворачивает маленькое зеркальце и делает вид, что оно нужно ему исключительно для бритья. Его сосредоточенный, абсолютно равнодушный вид красноречивее чистосердечного признания.       — Я вовсе не… — Инеж незапланированно прерывается и все-таки чихает. Тихо, как недовольная кошка.       Очень недовольная кошка.       Каз бросает на неё косой взгляд и тут же делает вид, что поглощен умыванием. С утра он выглядит иначе: легким, юным, наполненным каким-то внутренним светом. Инеж любит его такого, когда дневные заботы ещё не успели омрачить его лоб сеточкой морщин, а взгляд не стал цепким, властным и холодным.       Он наливает себе воды из кувшина, плещет в лицо и тут же промакивает его полотенцем, а затем оглядывается в её сторону:       — Я оставил тебе воды.       — Когда ты уже сделаешь себе нормальную отдельную ванную? — Инеж садится на постели и лениво потягивается. — Тебе это точно по средствам. У Уайлена их даже несколько!       Каз задумчиво проводит ладонью по щеке, проверяя качество бритья, и хмыкает:       — У меня нет времени на ещё один ремонт! Я и прошлый-то с трудом пережил. Представь, какой бедлам будет твориться в кабинете!       — А, ну да, действительно, — легко соглашается Инеж. — Но учти, если мне ночевать здесь каждую ночь, то я позабочусь об этом сама! Прошли те времена, когда я была рада ледяной воде с утра, теперь предпочитаю теплую.       — Она теплая, — бурчит Каз и вдруг осекается. — Что ты сказала?..       Он выглядит до смешного обескураженным, Инеж смеется, вылезает из кровати и решительно завладевает остатками воды для умывания, а Каз всё недоверчиво буравит её взглядом и озадаченно хмурит лоб.       — Что-то не так? — невинно интересуется Инеж.       Каз всё ещё пытается справиться со свалившимся на него счастьем и принять мысль, что отныне лишился кровати на все последующие ночи, поэтому выражение его лица попеременно проходит стадии от счастливого до обиженного и в обратную сторону…       Инеж едва сдерживает злорадное хихиканье.       Ну а что? Он сам позвал её сюда, разве нет? Вполне логично, если она решит, что так теперь будет всегда!       Каз, судя по глазам, мучительно раздумывает, как намекнуть на необязательность еженощных ночевок и не нагрубить в своей привычной манере. Нетривиальная задачка. А никто и не обещал, что будет легко!..       Инеж милосердно приходит ему на помощь, прежде чем он откроет рот:       — Я пошутила! У меня слишком много дел, и на корабле в том числе. Можешь выдохнуть!       — Из моря проконтролировать перестройку Клёпки будет сложно, так что отложи до лучших времён, — сдержанно отзывается Каз. — Займешься этим, когда решишь пожить на суше!       Однако на лице его явственно прорисовывается скрытое облегчение.       — Ловлю тебя на слове, — Инеж лукаво улыбается. — А шкаф у тебя тут поместится? Можно поставить вот сюда!       Она жизнерадостно указывает на ближайший угол, куда Каз обычно аккуратно выставляет обувь и трость. У него много бытовых ритуалов, лишаться которых он совершенно не планировал. Не то чтобы Инеж всерьез намерена менять ему жизненный уклад и интерьер, но не может отказать себе в удовольствии немного проучить Каза с его выходками.       Не зря в Равке говорят: “Женщина в комнате одинокого мужчины — к перепланировке всего дома”.       В Керчии таких поговорок по-видимому нет, потому что Каз панически сверкает глазами и желчно фыркает:       — Это разве что за хороший процент от хранимого. Рекомендую драгоценности и валюту. Сохранность, кстати, надежнее чем в банке: репутация демона кое-что значит!       — И лучшего вора в Каттердаме, — иронично напоминает Инеж. — Спасибо за предложение! Я подумаю.       — Всегда к твоим услугам, — Каз разводит руками.       Он уже в рубашке, но ворот непривычно распахнут и рукава расстегнуты. Инеж чувствует, как улыбка сама собой появляется на лице. Ей так нравится его неформальный, почти домашний вид. Кажется, будто ей открывается какой-то особый секрет мироздания — и она чувствует себя счастливой.       Она и сама ещё не знает, чем может обернуться их история. Дальнейшие страницы скрыты в тумане времени, но ей нравится быть с ним, нравится каждый день узнавать про него что-то новое и открываться самой, нравится заходить всё дальше, испытывать и его, и себя. Это наполняет жизнь яркими радостными красками.       Каз исподволь наблюдает за ней, пока она одевается и приводит себя в порядок. Она чувствует его взгляд и такое же любопытство, как и у неё самой. Ему интересно узнавать её, подмечать привычки, манеры, жесты. Расческу она берет непременно левой рукой, а ножны пристегивает строго в определенном порядке.       На самом деле Инеж не завидует Казу, если однажды он все-таки попытается раздеть её. Сложная конструкция из ремней и креплений, которые в обычной жизни прикрыты одеждой, не поддастся без определенной сноровки. Чтобы расстегнуть всё целиком, надо знать много секретов. Впрочем, она спиной чувствует, как опытный глаз взломщика внимательно отслеживает каждое её движение, запоминая и пытаясь решить эту занятную головоломку.       Инеж резко оборачивается, Каз занят собственным костюмом и сосредоточенно застегивает жилет, не поднимая глаз от собственных рук. Плох тот крупье и аферист, кого можно поймать на пристальном взгляде. Инеж усмехается.       Каз выдвигает ящик тумбочки и достает пару перчаток, взвешивая её на руке и рассеянно помахивая в воздухе. Взгляд его на мгновение становится отсутствующим.       — Однажды они тебе не понадобятся вовсе, — Инеж осторожно подходит к нему со спины и невесомо касается плеча. — Я верю в это!       Он чуть улыбается уголками губ и подается ей навстречу, приникая ближе к её руке.       — Чем позже об этом знаменательном событии узнают широкие массы, тем лучше, — говорит Каз веско, но голос его тут же смягчается. — Я хочу этого. Правда, хочу.       — Ты уже на верном пути, — Инеж осторожно проводит ладонью по его плечу. — Всё получится.       — С тобой и в перчатках не соскучишься, — неожиданно коварно усмехается он, оборачиваясь, и Инеж видит, как в глазах его пляшут бесенята. — Даже не спросишь, куда я дел те перчатки?..       Святые, он будет припоминать ей эту выходку до конца жизни.       Инеж чувствует, как краска медленно заливает лицо, щекам становится невыносимо жарко. Каз придвигается ближе, вынуждая её запрокинуть голову, и осторожно заводит руку за её спину, пресекая попытки отстраниться и ускользнуть. Инеж в ответ дерзко усмехается.       — Думаю, ты нашел им отдельное применение, — выдыхает она, обдавая теплым дыханием его шею.       По телу Каза пробегает дрожь. Инеж делает в памяти пометку. У Каза очень чувствительная кожа, и шея — одна из самых уязвимых зон. В хорошем смысле…       — Может быть, — шепчет он. — Особенно второй… Что ты сделала с ней?       Нет, Инеж не будет отвечать на этот вопрос! Или будет…       — Тебе так интересно? — она задумчиво ведет кончиками пальцев по застегнутой рубашке. — У женщин есть свои слабости, знаешь ли…       — Предпочитаю знать чужие слабости… — Каз настороженно замирает под её рукой, но не отстраняется.       — Тогда тебе придется открыть мне свои, — Инеж невесомо скользит ладонью ещё ниже.       Каз сдавленно выдыхает сквозь зубы от её мимолетного легкого касания. В меру дразнящего. Пока что…       — Кажется, тебе они уже и так известны, — произносит он нарочито спокойным голосом, звенящим от едва сдерживаемого напряжения. — Нечестная игра.       — Обожаю играть нечестно, — черед Инеж дьявольски улыбаться. — Этому меня здесь научили в первую очередь!       Ей действительно нравится изучать его тело и его реакции. Находить особые точки, слышать его сбившееся дыхание, чувствовать каждую невольную дрожь и отзыв его тела на столь непривычную ласку.       Она охотно готова исследовать эту область во всех подробностях. Это интересно, захватывающе и наполняет душу ощущением какой-то небывалой возвышающей власти. Словно на мгновение она действительно становится королевой — его комнаты, его города, его мира.       — Прекрати, — просит Каз и в противовес собственным словам прижимается ещё ближе. — Инеж…       — Я ведь ничего не делаю, на мне даже нет перчаток, — невинно произносит она. — Не заметил?       Каз определенно заметил. Его щеки покрывает легкий румянец, а глаза возбужденно блестят. Он нервно облизывает губы, даже не контролируя этого. Она наслаждается этим видом.       — Инеж, — повторяет он вновь. — Я определенно не планировал так начать утро…       — Но мечтал об этом, не так ли?       Пока Инеж раздумывает, пощадить его или нет, Каз осторожно кладет ладонь ей на талию и медленно сдвигает её вверх — к груди.       Это заставляет Инеж незримо напрячься. Она не готова открыться настолько. Она слишком боится разочароваться, слишком боится боли, даже нечаянной, слишком боится разрушить собственные иллюзии.       Решение приходит тут же: отвлечь его так, чтобы он забыл обо всех своих намерениях. Благо это слишком легко сделать: он реагирует на малейшее прикосновение. И сегодня пощады Казу Бреккеру не видать.       Если чередовать невесомую нежность с легкой грубостью, можно добиться очень интересных результатов. Каз ухитряется повернуть их обоих так, чтобы прижать её к стене и нависнуть сверху, упираясь руками в стену. Вены на его руках вздуваются от напряжения.       — Инеж, — стонет он в её волосы. — Демоны…       — Когда-то ты ругался, что у меня неловкие руки, — посмеиваясь напоминает Инеж. — Когда я уронила свой первый тренировочный замок. Мне кажется или ты готов взять свои слова назад?       Едва ли Каз способен вспомнить что-либо сейчас, но невнятный звук, который он издает, вполне можно расценить, как покаянный. Его тяжелое дыхание щекочет её шею.       Эта игра захватывает их обоих. И Инеж она устраивает в том виде, в котором она есть. Ей проще сделать всё самой, в кои-то веки добровольно и в своё удовольствие, чем экспериментировать дальше, позволять ему трогать себя и напряженно прислушиваться к собственным ощущениям, пытаясь понять, приятно ей или нет.       Учитывая, что на долю женщин в принципе достается мало приятного, по крайней мере с мужчинами, то лучше и не рисковать. Ей вполне хватает поцелуев и собственного воображения.       Каз очень вовремя вспоминает об этом. Он на удивление властно приподнимает её подбородок и уверенно, жарко целует, проникая языком в её рот.       И в этот момент Инеж пропадает. Такая власть ей по вкусу. Пусть она предпочитает подчинять себе его тело, в поцелуях она становится полностью подвластна его воле, покорная и готовая отдаться его желаниям.       Каз проталкивает язык в её рот так, будто бы берет её по-настоящему: страстно, сильно, восхитительно... Движения его языка вторят движениям его тела, становятся резче, нетерпеливей. Инеж почти задыхается, но ей так хорошо…       Они содрогаются почти одновременно и стонут в унисон. Каз отрывается от её рта и прислоняется к её лбу своим, тяжело дыша. Он весь в испарине, растрепанные волосы липнут ко лбу, полурасстегнутая рубашка перекошена на плечах…       Иными словами все усилия по приведению себя в приличный достойный вид аккуратно сведены к нулю.       Инеж даже собой гордится, хотя подозревает, что сама выглядит не лучше. Ей действительно было хорошо, пусть и не так, как об этом рассказывали другие девушки когда-то. Впрочем, они наверняка лгали...       — Моя дорогая Инеж, сокровище моего сердца, — произносит Каз с заметной иронией, забавно сочетающейся со сбитым дыханием. — Скажи, пожалуйста, ты поставила себе целью самым позорным образом лишить меня всех брюк?       — Зато весьма приятным, — не сдержавшись, хихикает она. — А что, у тебя уже кончился гардероб?       — Пока ещё нет, — задумчиво отвечает он. — Но самые дорогие я, пожалуй, приберегу на тот момент, когда ты будешь в плавании…       — А вдруг ты в них ненароком меня вспомнишь? — с трудом выдавливает сквозь смех Инеж.       — В твое отсутствие я гораздо лучше держу себя в руках! — с достоинством изрекает Каз и осекается, сообразив, как это в данной ситуации прозвучало.       Инеж уже тихо подвывает от смеха, уткнувшись лбом в его плечо.       — Я не сомневаюсь, что у тебя это отлично получается! — заверяет она.       Каз сначала сдавленно фыркает, а потом и сам начинает хохотать, наполняя пространство смехом и тихой ликующей радостью. И кажется, будто бы сама комната напитывается этим ликованием и восторгом в лучах утреннего тёплого солнца.

* * *

      Инеж уходит первой и бесшумно соскальзывает по перилам вниз, прямиком на первый этаж. При некоторой удаче никто не поймет, откуда она появилась.       Утренняя Клёпка как всегда немноголюдна. Многие ещё спят после напряженной рабочей ночи, лишь редкие Отбросы виднеются в коридорах. Те, кто постарше, кивают Инеж. А вот новички ограничиваются лишь неприязненными настороженными взглядами.       Инеж не обращает на них внимания. Ей нужно дождаться Хансу и переговорить с Казом и Аникой, где спрятать Оскальда. Каз спустится чуть позже, она деликатно оставила его в одиночестве, чтобы он мог привести себя и мысли в порядок.       Да уж, как там говорила Нина, проблем с настроением у Каза не наблюдается точно. Инеж проказливо усмехается себе под нос. Ей почему-то ни капельки не стыдно. Это сродни алкоголю — стоит втянуться, и на смену стыду или неприязни приходят увлеченность и азарт, затягивающие все дальше и дальше.       Она наливает себе кипятка из большого чана, поставленного в общей комнате. На нескольких мальчишек возложена почетная миссия кипятить его с самого утра. Это взятка парочки предприимчивых эмигрантов-фабрикаторов — емкость, в которой вскипевшая вода не остывает около суток.       Каз, кстати, с большой охотой покровительствует их бизнесу и прикрывает от чужих нападок, периодически обзаводясь теми или иными техническими новинками. С оружием те ребята связываться не хотят, но умело модернизируют бытовые вещи и понятливо щедры на полезные подарки. Даже на Кара Теше есть пара вещиц их производства, удобно и незаметно встроенных в бытовую жизнь корабля.       Инеж делает в памяти пометку — не забыть заглянуть в их лавку перед очередным отплытием, хотя кто знает, когда оно будет с нынешней ситуацией на море. Она уже готова проскользнуть на облюбованное место за дальним столиком, как внезапно на неё падает чья-то тень, напрочь перегораживая путь. Инеж поднимает взгляд.       Фьерданский паренек нависает над ней почти угрожающе, мрачное лицо и наполненные презрением глаза довершают эту картину искренней неприязни. Он крупнее Инеж раза в два, и ему вовсе необязательно знать, что на неё это давно не производит впечатления.       — Чем обязана? — иронию из голоса убрать так и не получается.       Паренек глядит на неё зверем.       — Хочу тебя предупредить, — тихо цедит он. — Может, ты и уверена в своем положении, но никто здесь тебе не рад! Поняла?       — Ну, с этим заявлением я бы поспорила, — Инеж задумчиво качает в руке кружку с кипятком. — А ты давно у нас стал боссом, чтобы решать, кому здесь рады, а кому нет?       Безобразной драки с самого утра не хочется. Хотя струя кипятка прямо в лицо лишала гонора и не таких наглецов. Тем более настолько невнимательных...       Паренька ей банально жаль, поэтому Инеж осторожно пристраивает кипяток на край стола. Он ей не пригодится.       — Я знаю, кому я предан, — тот обжигает её непримиримым взглядом. — У этого места уже есть хозяйка, а ты — лишь мимолетная прихоть босса. Уходи по хорошему и избежишь проблем!       Это звучит настолько дико, что Инеж действительно делает шаг назад, выгадывая дистанцию и время на лихорадочные размышления. Она ничего не понимает.       Что за хозяйка? Что здесь вообще происходит и точно ли они находятся в Клёпке? Интересные у Каза, конечно, понятия о мимолетности длиною в шесть лет… С каких пор вообще кому-то позволено лезть в дела босса?       — Не трогай то, что тебе не принадлежит, — угрожающе понижает голос птенец. — Сулийской фьялле тут не место!       — Доброе утро, капитан Гафа! — окликают её со спины, и Инеж краем глаза видит, как к ним быстрыми шагами приближается Оскальд, всё ещё бледный, но намного более жизнерадостный. Впрочем, взгляд его тут же суровеет, а брови угрожающе сдвигаются. — Что здесь происходит?       — Не лезь не в своё дело! — грубо кидает ему фьерданец.       Оскальд пристально смотрит на него.       — Думается, как раз таки моё, — произносит он с опасными нотками в голосе. — Кто ты такой, что смеешь так разговаривать с капитаном Гафой?       Ситуация накаляется с каждой минутой. Инеж напрягается и впервые жалеет, что не взяла с корабля верный кастет. Будет болеть рука. Она не хотела бы резать людей Каза, но без решительных мер может и не обойтись.       — Оставь его, Оскальд, — говорит она спокойно. — Я сама разберусь!       Её просчёт в том, что Оскальд — не её матрос. Те знают ей цену и в такой ситуации послушались бы беспрекословно, но здесь всё происходит слишком быстро.       — А как ещё говорить с чо шахар? — с наглой усмешкой произносит Птенец.       Это подобно взрыву. Секунда — и он отлетает к ближайшей стене от мощного удара в челюсть. Оскальд трясет отшибленной рукой:       — Ублюдок!..       Стоит отметить, Джаспер знатно вымуштровал юную гвардию Каза. Фьерданец поднимается спустя лишь какие-то секунды, по-звериному тряся головой, а в следующий миг уже с диким ревом несется на Оскальда. Тому не хватает реакции, чтобы увернуться, и спустя мгновение они уже катятся по полу, нанося друг другу удар за ударом.       С громким треском отлетает в сторону стул, надрывно стонут доски, фьерданец с силой ударяет Оскальда лбом в лицо, так что кровь брызжет во все стороны. Тот не остается в долгу и ухитряется вывернуться из чужой хватки, заломив противнику руку.       Инеж остается лишь беспомощно наблюдать за схваткой. Теперь в поединок уже не вмешаться. Это дело только этих двоих — тем более что Отбросы быстро подтягиваются к захватывающему зрелищу, тут же оттирая Инеж сторону, азартно свистят и улюлюкают. В Клёпке давненько не случалось развлечений.       — Давай, Янне! Давай!       — Бей, ну же! Да не с той стороны… Деретесь как девчонки!       Фьерданец неповоротлив и глуповат, а Оскальд ещё не оправился после болезни, у него замедленная реакция и не хватает сил. Драться он умеет, но по-портовому. Для здешних нравов это слишком честно.       В один момент они расцепляются и, подзуживаемые собравшейся толпой, начинают кружить вокруг друг друга. Кто-то воспринимает это как знак, что пора повысить градус:       — Держи, Янне!       В круг летит пара ножей. Брошенные специально плашмя, они с грохотом прыгают по доскам — по закону подлости оба в одну сторону.       — Эй! Хватит! — рявкает Инеж, но её никто не слышит.       Фьерданец мигом завладевает обоими ножами и делает подманивающий жест Оскальду. Тот бледный как мел и дышит тяжело и со свистом, но и не думает отступать.       Если она сейчас же что-то не предпримет, понимает Инеж, то спасенного ей человека сейчас прирежут люди Каза. Хуже не придумаешь!       — Лови, Оскальд! — Два ножа летят точно в цель.       Инеж прыгает на стол и быстро оглядывается. Есть! Навыки карманника у неё так себе, но молниеносно выхватить револьвер из чужой кобуры она способна.       Выстрел гремит громом, заставляя толпу притихнуть. В воздухе медленно кружится древесная труха.       И в этой внезапно наступившей тишине очень отчетливо становятся слышны прихрамывающие шаги и постукивание трости, знакомые каждому обитателю Клёпки.       Каз молча проходит в круг и останавливается напротив замерших драчунов, холодно оглядывает обоих и медленно оборачивается к остальным Отбросам.       — Вы ещё здесь?..       От его тона по коже продирает мороз даже у Инеж. Каждый из зрителей делает осторожный шаг назад, затем второй, а затем стремится как можно скорее раствориться в коридорах Клёпки.       — Первый раз у нас в гостях, и уже лезете в драку, — Каз разглядывает Оскальда, все ещё сжимающего ножи в обеих руках. Инеж уверена, что Каз узнал их. — Это весьма невежливо, не находите?       — Причина была веская, — Оскальд непримиримо вздергивает подбородок. — Вы хозяин этого места, я не ошибся?       — Не ошиблись, — Каз чуть приподнимает уголок губ в ироничной усмешке. — Моё имя Каз Бреккер, рад знакомству. С вами, Оскальд, у нас будет отдельный разговор. А пока…       Он переходит к фьерданцу. Тот стоит, опустив голову, металлический клюв ворона вынуждает его поднять подбородок и взглянуть Казу в глаза.       — Ну?.. И какая была причина драки? — спрашивает Каз холодно.       — Он первый начал!       — Какая. Была. Причина. Драки? — раздельно произносит Каз. — Меня не интересует, кто был первым. Я задал вопрос.       — Я… неловко выразился. Грубо.       — Действительно? — Каз приподнимает брови. — Поножовщина из-за грубости? Как драматично! И что же это была за грубость?       Молчат все, включая Инеж.       “Чо шахар” — даже не керчийское словечко. Шуханское. Дословно “земляная подстилка”. Самое грязное оскорбление, которое существует для женщины-сулийки, приравнивающее её к собаке и позволяющее делать с ней всё, что угодно. Даже повторять его — всё равно что испачкать язык. За такое сулийцы в караване убивают.       — Не хочешь отвечать? — усмешка Каза становится совсем нехорошей. — Что ж…       Движение трости практически незаметно, но паренек падает на пол, подвывая от боли. Каз замахивается вновь, и вой становится ещё пронзительнее.       — Мы обязательно поговорим с тобой ещё раз, — Каз присаживается на корточки. — Расскажешь мне о сулийцах и своих языковых познаниях! Это очень интересно, не так ли, Янне?       Клюв ворона уже обагрен кровью, но продолжает жадно кружить над своей добычей.       — Каз, хватит, — негромко окликает его Инеж. — Каз! С него хватит.       Каз смеривает её долгим взглядом и, в конце концов, кивает:       — Дорогая капитан Гафа, ты упрямо продолжаешь взывать к моему несуществующему милосердию… Так и быть, сегодня я послушаю адвоката моей совести. Ты запомнил, Янне? — трость давит тому на горло, а затем на подбородок, заставляя повернуть голову. — Вот кто просит, чтобы я оставил тебя в живых. Её слово против твоего. Кажется, ты из тех, кто считает, что слова сулийцев — пыль под нашими ногами. Ну, так что, Янне, её слова должны стать пылью для меня?       Тот хрипит что-то неразборчивое и мотает головой, Каз брезгливо отводит трость в сторону и поднимается на ноги. С клюва ворона медленно срывается багровая капля и расплывается темной лужицой на досках.       — У вас не найдется носового платка? — светски интересуется Каз у Оскальда.       Тот медленно качает головой.       — Вот как, очень жаль, — Каз невозмутимо обтирает навершие трости ветошью, прихваченной с ближайшего уцелевшего стула. — А как в таком случае вы относитесь к выпивке?       Оскальд озадаченно моргает:       — Из той, которая бутылкой об голову? — вырывается у него.       — Я, знаете, предпочитаю по старинке из бокала, — Каз не меняет ироничного тона, но голос его становится на долю градуса теплее. — Впрочем, не осуждаю и более оригинальные вкусы. Если хотите…       — Не хочу!       — Рад это слышать, — Каз направляется к выходу из комнаты. — Надеюсь, вы будете не против побеседовать в моем кабинете, как цивилизованные люди? Выпьем за доброе знакомство!       Ответа он не ждет.       Оскальд растерянно оглядывается на Инеж, на жалобно стонущего Янне и осторожно наблюдающих за ними Отбросов и Птенцов.       — Полагаю, это не то предложение, от которого можно отказаться?       Инеж молча качает головой.       Янне помогают подняться и уводят под руки. Насколько Инеж может рассмотреть, Каз не искалечил его. Жить птенец будет точно. А вот ей в свою очередь очень хотелось бы знать, что это только что сейчас было... В душе нет ни злости, ни уязвленности, лишь искреннее недоумевающее удивление. И пожалуй, стоит рассказать об этой истории Нине. Едва ли это произошло с её ведома.       Всё-таки, когда та жаловалась, что взрослые Птенцы неуправляемые и совершенно безбашенные, боящиеся лишь Каза и отчасти Джаспера, Инеж даже не подозревала, до какой степени это правда. Клёпка изменилась намного сильнее, чем она думала. И вместе с тем осталась всё такой же.

* * *

      Оскальд осторожно толкает дверь.       Каз Бреккер стоит у стола и просматривает какие-то бумаги. На скрип двери он оборачивается и кивает на удивление дружелюбно.       — Вот и вы? Оскальд, верно? Выпьете?       Вопрос простой, почти любезный, но что-то внутри подсказывает Оскальду, что отказываться не стоит.       Мистер Бреккер наливает по два пальца виски в мутные бокалы и любезно придвигает один Оскальду.       Каз Бреккер смотрит, не мигая, точно змея. Под этим холодным взглядом мысли в голове застывают, слипаясь в один неразборчивый комок.       — Пейте, Оскальд, — говорит он. — Вам сейчас это полезно. Должен признаться, я в некоторой растерянности, непростую задачку вы мне задали.       Оскальд с трудом проглатывает огненную жидкость. Странное дело, но она практически полностью убивает уже зародившийся в груди мучительный изматывающий кашель.       — Что вы имеете в виду?       — Я ума не приложу, что с вами делать, — мистер Бреккер чуть пригубливает свой напиток и со стуком ставит бокал на стол. — Вы защищали честь своего капитана, но напали на моего человека. Вы стали свидетелем нечто такого, за что вас теперь желают убить, капитан Гафа спасла вас, рискуя своей жизнью, и переправила ко мне, надеясь, что здесь вы будете в безопасности, а теперь вашей крови жаждут уже и мои люди. Вы непростой человек, Оскальд.       — Капитан Гафа рисковала жизнью?..       — И продолжает рисковать каждое мгновение, которое находится рядом с вами. Вы стали целью номер один в этом городе, — мистер Бреккер щурится. — Кое-кто сказал, что вы повторяли её имя в бреду. Видимо, она действительно дорога вам.       — Она спасла из рабства меня и моих товарищей, — Оскальд прямо встречает этот пугающий испытующий взгляд. — Я мечтал служить под её началом и освобождать других рабов. Я искал её корабль, стремился разыскать его и попроситься на службу, но…       — Оказались на посольском корабле, — заканчивает Каз Бреккер. — У судьбы причудливое чувство юмора.       Оскальд все же отводит взгляд и осторожно оглядывается по сторонам. Странный кабинет, пыльный, серый, будто бы владелец вовсе не испытывает к нему интереса. У шкафа валяются обломки какой-то конструкции — как будто маленького корабля — и металлическое пресс-папье.       — У вас начальная стадия чахотки, — хриплый голос мистера Бреккера прорезает пространство, безжалостно впиваясь в уши. — Море убьёт вас на исходе второго месяца, так сказал целитель. А капитан Гафа хочет, чтобы вы жили. Я обещал ей, что вы выживете.       — Я справлюсь! Уверяю, я намного крепче, чем кажусь!       Оскальд выпаливает это так горячо, что самому становится неловко, а мистер Бреккер вдруг усмехается неожиданно горько, по-человечески:       — Вот оно что… Что бы обо мне не говорили, я не настолько бесчувственный человек, чтобы не видеть столь явной пылкой влюбленности в свой идеал.       Оскальд опускает голову и тут же вскидывает её вновь, вглядываясь в лицо человека напротив.       — Нет, — мистер Бреккер понимающе качает головой. — Я вам не соперник. Когда-то давно я оказал капитану Гафе большую услугу, а потом она вернула её мне. Нас объединяют кровь и деньги и, поверьте, нет связи надежней. Область чувств от меня далека, мне её не понять. Однако вы совсем другой человек, Оскальд, и вы мне этим неожиданно нравитесь. Честность и преданность — редкие качества в Бочке, такие люди здесь не выживают, но тем притягательнее кажутся со стороны. Капитану Гафе повезло с вами… Жаль, что только с вами.       Голос мистера Бреккера мрачнеет, и он отворачивается.       — Что вы имеете в виду?.. — осторожно спрашивает Оскальд.       — На капитана Гафу объявлена охота. В своё время она перешла дорогу одному очень опасному и влиятельному человеку и с тех пор не знает покоя. Мне удалось сделать так, чтобы он оказался за решеткой, но и этого оказалось мало. Её уже не единожды пытались убить, и я точно знаю, кто за этим стоит! Но я больше не могу дотянуться до него! Я поймал сам себя в ловушку! — мистер Бреккер в сердцах ударяет кулаком по столу. — Решетка не дает ему развернуться, но в свою очередь надежно защищает от меня! Я не могу остановить его и защитить моих людей! Я слеп и глух.       — Она в опасности?       — В смертельной, — глаза Бреккера сверкают искренней ненавистью. — Я больше не могу предсказать ни единого его шага, он избавился от всех моих людей в тюрьме. Я ничего не могу сделать, чтобы защитить её! Но вы, Оскальд, вы могли бы…       Сердце трепещет от ужаса и волнения, когда Оскальд произносит уверенно и твердо, стараясь, чтобы не дрогнул голос:       — Я сделаю всё, что в моих силах!       — Это опасная миссия, — мистер Бреккер качает головой. — Я потерял уже слишком многих. Любой, кто связан со мной, обречен в этих стенах на страшную и мучительную смерть. На что вы готовы ради Инеж, Оскальд? Готовы ли рискнуть жизнью и рисковать ей ежедневно?       — Готов…       — Там нет пронизывающих ветров, но есть вонь, страх и ненависть, — Каз Бреккер смотрит остро и безжалостно. — Вы познаете этот мир с его худшей стороны и разочаруетесь во множестве вещей, но каждое ваше слово станет бесценным и спасет немало жизней. Вам это тоже в некоторой степени выгодно: вас разыскивают в городе и стража, и лучшие убийцы, ищущие светловолосого паренька по имени Оскальд, но ни один из них в жизни не додумается искать вас в этом месте. Что скажете?       Оскальд и сам себя не понимает: часть его не хочет участвовать в этом, но вместе с тем, он полон странного болезненного предвкушения. Инеж Гафа не испугалась бы! Кем только она не притворялась, когда освобождала рабов! Разве смеет он отступить сейчас?..       — Что мне придется делать?       Внутри всё замирает в ожидании ответа, но отчего-то Оскальд знает: что бы он ни услышал сейчас, что-то отчаянное внутри него уже дало согласие и перечеркнуло все пути к отступлению.       Он готов.       — В моих силах устроить вас на должность тюремщика, — мистер Бреккер чеканит слова как монеты, и последнее падает гулким ударом топора: — В Хеллгейт…