* * *
Дела затягивают Каза прямо с порога. Он успевает только оглянуться перед тем, как исчезнуть в кабинете и засесть там, видимо, до глубокой ночи. Инеж не может удержаться от сочувственного вздоха. Впрочем, они оба знали, что так будет. Слишком многое произошло за этот день. Джаспер уводит её в общую комнату согреться и передохнуть. Инеж давно там не была и теперь со странным облегчением убеждается, что там все так же накурено и натоптано, как было всегда, хотя в углу по прежнему красноречиво возвышается видавший виды веник, которым не пользовались, кажется, с самого воздвижения Клёпки. Ничего будто бы не изменилось, а стены все равно отчего-то кажутся теплыми и родными, словно она неожиданно вернулась домой. Инеж даже трясет головой, пытаясь стряхнуть наваждение. Когда бы оплот преступности и темных дел всего Каттердама мог стать ей домом? Это бред. Клёпка ведь пыльная и душная, грязная, глупая и скрипучая. Она действительно такая, когда здесь нет Каза. Но стоит боссу вернуться домой, как стены её оживают, наполняются жизнью и теплом, притягивают к себе людей как магнит. Это какая-то особая магия, неподвластная ни гришам, ни Малой науке. Разве что Гезен мог бы объяснить её, или Святые… Впрочем, состояние тихой светлой радости, которое не отпускало её с момента, как она обнаружила Каза на собственном корабле, быстро рассеивается ещё в тот момент, когда она сталкивается с Ниной на самом пороге Клёпки, а та вдруг странно пренебрежительно дергает плечом и недовольно морщит нос, и, не говоря ни слова, гордо проходит мимо. Что это было, объяснить трудно. Ошарашенная Инеж даже не сопротивляется, когда Джаспер, не переставая что-то с пылом рассказывать, усаживает её на стул и наливает ей Горячего Тодди. Инеж поначалу даже не чувствует вкуса, пока горло не начинает жечь вместе с пищеводом. — Джас, кха-кх.. чтоб тебя!.. Тот сообразительно придвигает к ней кувшин воды и спешно ретируется из-под испепеляющего взгляда Инеж, обещающего ему самые изысканные муки в самом недалеком будущем. Этот мимолетный инцидент слегка сглаживает прежние эмоции. Инеж оглядывается, с профессиональным интересом скользя взглядом по людям, что наполняют сегодня Клёпку. Так мало знакомых ей. Многие смотрят на неё с жадным интересом, но ещё больше, в основном белобрысые фьерданцы — с невысказанным брезгливым удивлением, или и вовсе с отторжением. Словно она чужачка здесь и не провела в этом месте несколько лет, кровавыми драками отстояв своё место под солнцем. Инеж хмыкает и сердито убирает от щеки надоедливый край шарфа. Он щекочется и мешает, поэтому она заправляет его за воротник. Боковым зрением она засекает движение в дверях у лестницы. Нина отлавливает проходящего мимо Каза за локоть и что-то с улыбкой говорит ему, в какой-то момент заливаясь знакомым весьма ехидным смехом. Каз чуть ли не обиженно выдергивает локоть и спешит ретироваться наверх. Инеж слегка улыбается уголками губ — препирательства Нины и Каза на редкость забавное зрелище, если наблюдать со стороны. Жизнерадостная и всё ещё хихикающая Нина оборачивается и, увидев Инеж, направляется прямиком к ней уже с совершенно нормальным выражением лица. Стоит отметить, что к ней Отбросы относятся совсем иначе — с уважением и даже некоторой опаской, а Птенцы просто боготворят. Инеж невольно чувствует смутный укол горечи. Когда роли успели так перемениться?.. Когда-то чужой в Клёпке была именно Нина. — А вот и ты! — Нина ловко приземляется на соседний стул и оглядывает Инеж с ног до головы. — Чудесно выглядишь! Держу пари, половина ребят сейчас гадает, что за загадочная красавица приехала с самим Бреккером. Слышать это приятно, однако Инеж внезапно осеняет. — Только не говори, что они не узнали Призрака… Нина улыбается: — Полагаю что не все. Что там произошло? Аника сказала, Каз вывез тебя из порта? — Он сумел решить конфликт бескровно и приструнить сфорцианцев, — Инеж против воли оглядывается в сторону лестницы. — Так что сюда мы действительно ехали вместе. — Я заметила, — Нина вдруг задорно подмигивает. — Он был в очень… приподнятом настроении. Пришлось даже чуточку опустить… Выражение лица у неё становится такое шкодливое и довольное, что Инеж, вдруг сообразив кое-что, медленно заливается краской. Нина зловредно хихикает, подтверждая её подозрения: — Ну, зато теперь Бреккер знает, почему в Равке с сердцебитками не шутят! А мне для хорошего человека ничего не жалко… — Полагаешь, это вынудит его стать вежливее? — скептически хмыкает Инеж. — Я не такая оптимистка, — жизнерадостно отмахивается Нина. — Но ему нужна была ясная голова, а в его возрасте настроение, слава Святым, меняется очень быстро… Как опустится, так подниме… — Мне надо переодеться, — выпаливает Инеж и поднимается на ноги, понимая, что ещё одно слово, и либо у неё действительно загорятся уши, либо она не выдержит и начнет хохотать на всю Клёпку. Да простит её Каз, но с Ниной невозможно оставаться серьёзной, даже когда дело касается таких деликатных вещей, как настроение. — Возможно, это неплохая идея, — Нина внимательно оглядывает её ещё раз. — Я как раз собиралась спросить, не потеряла ли ты вторую серёжку? — Что? — Инеж хватается за ухо. — О Святые! Только не это… Неужели в экипаже… Благо в тот момент в экипаже она могла спокойно потерять хоть собственную голову, но Нине об этом знать необязательно. — Придется разыскать экипаж, — огорченно констатирует Инеж. — Я должна вернуть все украшения! Они не мои, а моей команды! Это дело чести, понимаешь? Нина хмыкает, а затем барабанит пальцами по столешнице. — Сдается мне, экипаж тебе искать не придется, — задумчиво произносит она. — Я видела, что в ладони Каза, когда он уходил наверх, что-то как будто блеснуло… Инеж медленно втягивает воздух в грудь. — Я его убью, — очень четко и раздельно цедит она сквозь зубы. — Переоденусь в комнате, а затем поднимусь и убью, честное слово! — Если бы он не организовал мне прелестную корзинку с выпечкой, то я бы к тебе даже присоединилась, — Нина мечтательно жмурится, а затем распахивает глаза, спохватившись, что Инеж уже нет рядом. — Эй! Стой! Она нагоняет её уже у самой комнаты. — Понимаешь, тут такое дело… Инеж рывком распахивает дверь. Взъерошенный Оскальд, с трудом пытающийся спустить ноги с кровати, подскакивает от неожиданности и едва не оказывается на полу. — У них не было свободных комнат, и… вот, — неловко заканчивает Нина. “Вот” с испуганно-восторженным изумлением взирает на Инеж синими глазами и что-то неразборчиво хрипло бормочет. — Оскальд? — Капитан Гафа?.. — И в итоге организовали его здесь, — обреченно добавляет Нина. — Мы сейчас что-нибудь придумаем! — Не нужно, — коротко отзывается Инеж. — Здравствуй, Оскальд! Как ты себя чувствуешь? — Уже намного лучше, капитан Гафа! — тот неловко подтягивает к себе одеяло. — А вы… Вы в порядке? Я слышал, что вас были неприятности из-за меня… Инеж мягко улыбается. — Со всеми неприятностями мы разобрались, не переживай, — она проходит в комнату и оглядывается. — Как ты тут? Тебе здесь удобно? Стылая, чужая, пропитанная чужими запахами. Меньше всего ей хотелось бы сегодня спать там, где пахнет лекарствами, травами и чужим мужчиной. Инеж нервно передергивает плечами. Что за проклятие преследует её сегодня? У неё не осталось ни одного личного угла, ни одного места, которое она могла бы назвать не домом, но хотя бы ночлегом. — Удобно, капитан, — Оскальд кивает. — Но я уже оправился, я могу переночевать в любом другом месте… Он заходится мучительным сухим кашлем, и Нина спешно подходит к нему, разминая кисти. Кашель унимается тяжело, и Оскальд судорожно хватает ртом воздух, пытаясь отдышаться. — Оставайся здесь и не вздумай трогаться с места, пока лекарь тебе не разрешит, — решительно произносит Инеж. — Ты должен полностью выздороветь! Отдыхай спокойно, — она ободряюще касается его плеча и отходит к двери. — Нина, я спущусь на кухню. — Можешь вылить на кое-чью голову горячий чай, — бормочет сосредоточенная Нина. — Заслужил! — Я над этим подумаю, — серьезно обещает Инеж. — Доброй ночи, Оскальд!* * *
Дверь оказывается незапертой. Инеж мягко толкает её плечом, удерживая в руках тарелку, прикрытую салфеткой, и кувшин с подогретым вином. Каз сидит за столом, с головой погруженный в работу. Лишь ручка в тонких бледных пальцах мерно движется над листами, изредка окунаемая в чернильницу. В открытом окне подмигивает огоньками ночной Каттердам, мягко светят керосиновые лампы, а в проеме спальни, на тумбочке под зеркалом под колеблющимся огоньком светильника проблескивает яркими камушками одинокая серёжка, странно чужеродная в компании немногочисленных флаконов, куска мыла и бритвы. Инеж с негромким, но настойчивым стуком ставит тарелку на стол. Повозившись немного и отодвинув стопку бумаг, пристраивает и кувшин. — Поешь. Каз качает головой. — Я должен дочитать. Поешь сама. Он не отрывает сосредоточенного взгляда от бумаг, поэтому Инеж не спорит, лишь подцепляет с тарелки кусок хлеба с сыром и отходит к окну, оглядывается в задумчивости, сбрасывает с плечей надоевший плащ на кресло и забирается с ногами на подоконник. Вороны отзываются одобрительным карканием и с энтузиазмом начинают долбить клювами по кровельному железу мансардного козырька, подцепляя крошки. Спустя пять минут этой какофонии Каз наконец поднимает голову. — А ты умеешь убеждать! — произносит он с чувством и подтягивает к себе тарелку. Инеж чуть улыбается, но ничего не отвечает, лишь отщипывает для воронов новую порцию, а остатки съедает сама. Вороны гомонят недовольно, когда она показывает им пустые руки. — Дай мне пару шкварок, — она оглядывается на Каза. Тот, как раз наколовший на вилку последнюю, отзывается столь обиженным и оскорбленным взглядом, что Инеж не может удержаться от смешка. — Обж… обойдутся! — мрачно отзывается он и спешно уничтожает остатки улик. — Жадина, — беззлобно упрекает его Инеж. Каз польщенно усмехается. — Спасибо, — просто говорит он. Инеж пожимает плечами. Она знает, что он способен отказаться практически от всего, когда чем-то увлечен, но она знает также и один страшный секрет Грязных Рук. Голодный Каз становится глубоко несчастным, обидчивым и истекающим желчью. И в конце концов, желчь эта начинает идти горлом, щедро выплескиваясь на окружающих. За Казом приглядывать некому, поэтому не стоит удивляться, когда в определенные моменты жизни он становится поистине невыносим. — Что же ты наделала, Инеж?.. — он поднимается из-за стола и медленно подходит к подоконнику. — Теперь мне хочется спать, а не работать. Вороны встревоженно каркают, когда он, подумав, присаживается с другой стороны, у самых её ног. Каттердам расстилается перед ними, туманный и необъятный. — Я ценю мгновения, когда ты признаешь свои собственные желания, — она кидает на него добрый и в то же время лукавый взгляд. — Бумаги сами себя не разберут. — С утра меньше вероятность наставить на них клякс. — И то верно, — он перегибается через подоконник, рассматривая скачущих воронов. — Ты знала, что они начинают кричать на десятый день, как ты покидаешь Каттердам, и не дают мне покоя до самого твоего возвращения? — А ты не пробовал их покормить? — хмыкает Инеж. Каз оборачивается и серьезно смотрит на неё, растрепавшаяся челка падает ему на лоб, а Инеж до тянущей боли в пальцах хочется прикоснуться к его лицу и непослушные пряди. — Если их начну кормить я, то они перестанут тебя ждать, — тихо произносит Каз. — Говорят, что сила моряка в молитвах тех, кто ждет его на берегу. Ты знаешь, я плох в молитвах. В груди становится так тесно, что Инеж едва может вдохнуть. — Зато хорош в воровстве, — в конце концов, говорит она и с намеком касается оставшейся серьги. — Зачем ты взял её? Каз едва заметно пожимает плечами. — Непреодолимый искус уличного воришки? — с легкой иронией предполагает он. — Ты просто хотел, чтобы я пришла к тебе, — Инеж с такой же иронией смотрит на него, — иначе бы не показал её Нине. В принципе ты мог бы просто сказать. Каз все же на мгновение отводит взгляд, и по губам его проскальзывает едва заметная улыбка. — Кстати, мне негде ночевать, — легко, почти впроброс произносит Инеж и протягивает раскрытую ладонь любопытному и бойкому ворону, подскочившему под самый подоконник. — Я на время осталась без комнаты. Каз молчит несколько тягостных напряженных мгновений. — Уверен, ты знаешь и другие места для ночлега, — говорит он наконец. — Их здесь немало. Например, крыша! — Крыша?! — Ты же любишь воронов, — голос Каза остается возмутительно серьёзным, хотя глаза его смеются. — Почему бы тебе не переночевать с ними? — Ах ты… — Или ты предпочитаешь что-то другое?.. Потолочные балки? Нет? Тогда, может быть, тебе подойдет комната под самой крышей? Глаза Каза неуловимо темнеют, Инеж придвигает ногу к нему ближе, и он слегка касается бледными пальцами её лодыжки. — Интересное предложение, — негромко отзывается Инеж. — Но в Каттердаме комнаты на ночь не сдают бесплатно. Какую плату захочет владелец комнаты? Каз на мгновение сжимает пальцы на её голени и тут же отпускает. — Только ту, которую ты сама захочешь ему дать… — произносит он тихо. — Это честная сделка. — А если он захочет обокрасть меня, пока я сплю? Каз слегка улыбается. — Вор не охотится там, где обитает, — говорит он наставительно. — Вопрос лишь в том, доверишься ли ты такому человеку? — Доверюсь, — Инеж наклоняется к нему совсем близко. — Но только при одном условии… — Каком? — Если он пообещает не засыпать вновь за рабочим столом. Каз наконец улыбается по-настоящему. — Он поспит на полу, благо у него есть запасная перина. Такой расклад тебя устроит? — Не совсем, но я понимаю, что это лучшие условия, на которые я могу рассчитывать, — Инеж вздыхает. — Верно, — горячее дыхание опаляет ухо, заставляя тело покрыться мурашками. — Ты же знаешь, как важен компромисс обеих сторон. Сейчас мы его достигли. Больше всего ей хочется обернуться, обхватить его руками за шею и позволить целовать себя так же исступленно, как прошлой ночью. Однако Каттердам определенно не заслужил такого бесплатного представления. Каз уходит вглубь комнаты и скрывается в спальне. Слышен скрип половиц и шорох, как будто волокут что-то тяжелое. Инеж неслышно соскальзывает с подоконника и следует за ним, подходит к зеркалу, неторопливо развязывает осточертевший шарф и расстегивает рубашку. Голова болит от шпилек и сделанного наспех узла, а ухо отзывается колкой противной болью, когда она пытается вытащить серёжку. Впору звать Каза. Раз уж у него получается извлекать их из чужих ушей совершенно незаметно, то пусть повторит на бис… Чужие руки отводят её ладони в сторону и что-то едва ощутимо касается пострадавшего уха. Окровавленная сережка ложится рядом со своей товаркой. — Слишком простой замок, — Каз с превосходством смотрит на неё через зеркало. — Слишком броские камни. Находка для вора. — А разве есть такие драгоценности, которые ты не смог бы с кого-то снять? — шутливо интересуется Инеж. — Есть такие, которые я не захочу снимать, — коротко отзывается Каз. — Что толку в драгоценностях, которые уникальны, и все знают, кому они принадлежат? Если и носить, то только такие… — Сулийцы верят, что камень вбирает в себя грехи владельца и, чем больше тот грехов совершает, тем мутнее становится камень, — Инеж касается старинного рубина, мерцающего в оправе перстня. — Не думаю, что кому-то из нас с тобой есть смысл носить их. — Надо спросить Сфорцу, как часто он меняет на себе безделушки, — усмехается Каз. — Какие камни ценятся у сулийцев? — Изумруд и аметист, — Инеж осторожно снимает с пальцев перстни один за другим. — Для нас это священные камни. Зеленый — это цвет материнства и плодородия, изумруды дарят матерям и женам на рождение первенца, или женщине, которой поклоняешься... Но традиция эта давно ушла, изумруды — королевские камни, их нельзя носить напоказ, тем более простым людям. — А аметисты? — Это камень святых, — Инеж улыбается. — Его носили люди, чистые душой. Это оберег и защита для наших мужчин, чтобы ярость, гнев или алчность не затуманили их разума, а святые приглядели и уберегли от беды. Каз в отражении лишь качает головой, то ли дивясь чужим поверьям, то ли утомившись от несерьезных сказок. Чужие пальцы осторожно касаются её волос, ненавязчиво поддевают одну из шпилек. — Позволишь?.. Инеж лишь молча кивает и наблюдает, как его отражение медленно касается блестящих головок шпилек и бережно вытаскивает их одну за другой. Длинные пряди одна за другой мягко ложатся на плечи, освобождаемые его ловкими руками. Инеж чувствует его щекочущее дыхание на шее и вцепляется в край тумбочки, когда Каз отводит её волосы в сторону и спускает край рубашки с плеча. А затем мучительно медленно прижимается горячим ртом к месту, где плечо соединяется с шеей. Это ощущается как ожог, мучительный и сладкий в одно и то же время. И ещё один. И ещё. Инеж смотрит в зеркало, цепляется взглядом за знакомые черты, чувствует спиной жар чужого тела. Так хочется забыться в сладком дурмане, потерять голову, но мысли жужжат непрошенным роем надоедливых пчёл. Она не может избавиться от них. Трезвый рассудок — то единственное, что помогает ей держаться на плаву. Если она лишится его, то вновь станет бесправной игрушкой, лишенной последнего уважения, безвольной и жалкой. И даже Каз не в силах избавить её от этого страха. Она находит его руку своей и осторожно касается ладони. Он поднимает голову и встречается с ней взглядом в зеркале. — Я должна буду вернуть все украшения, — негромко произносит Инеж. — Это моя репутация, как капитана. — Они не твои? — отражение Каза приподнимает брови. — А ты никак думаешь, что я на досуге промышляла грабежом пиратов? — Инеж по-доброму усмехается. — Пауки... — …не носят ничего, что может позволить пальцам соскользнуть с веревки или ненадежного выступа, — Каз мягко поднимает её руку и накрывает большим пальцем серебряный ободок, который она так и не сняла. — Я помню. — Или то, что легко вырвать из уха в уличной драке… — Эти уроки невозможно забыть. Каз смотрит серьезно, с едва различимой горечью, точно вспоминая все безобразные грязные драки, в которых им доводилось выживать. Серьги, кольца в носу и прочие украшения — удел тех, кто никогда не знал улиц. Настоящих улиц, где нет места ни чести, ни совести. — Пойдем спать, — мягко говорит Инеж. И от этих слов что-то в груди щемит тягучей сладкой болью — словно происходит нечто, о чем она никогда не могла бы мечтать. Мама говорила так отцу когда-то. Это простые слова, ничего значащие, теплые, звучащие так, словно у них с Казом действительно есть шанс на что-то… Словно они действительно могли бы стать семьёй. И когда Каз отходит, она не отпускает его руки, а следует за ним, впервые добровольно позволяя другому мужчине отвести её в свою постель. Пусть даже и для того, чтобы действительно уснуть. У кровати Каз отпускает её руку и отходит к стене, садится на старый матрас, который достал для себя, откидывается спиной на стену и бросает на нее обжигающий взгляд из-под ресниц. Инеж осторожно садится на краешек его кровати. — Вчера ты определенно была смелее, — его хриплый голос заставляет её вздрогнуть. Она получше него помнит, насколько смелой она была. Примерно поэтому она и чувствует себя так скованно сейчас под его пристальным изучающим взглядом. И вместе с тем становится невыносимо жарко от мысли, что было бы, если бы вчера он видел… Если бы это делал он… Инеж невозмутимо берет с тумбочки расческу и начинает неторопливо разбирать пряди волос. — Достаточно смело? — Учитывая, что ты без зазрения совести пользуешься моими вещами? — иронично уточняет Каз. — Вчера тебе это, кажется, нравилось, — ляпает, не подумав, Инеж. Глаза его вспыхивают темным огнем. Каз молча поднимается и отходит обратно к зеркалу. Наливает немного воды в таз для умывания и начинает раздеваться, аккуратно располагая вещи на стоящем рядом стуле. Расческа медленно и мерно скользит по волосам, а Инеж не может оторваться от этого зрелища, чувствуя, как щеки заливает горячая краска. Как давно она не видела его таким. Знакомая буква R притягивает взгляд. Теперь, когда Инеж знает её тайну, она приобретает совсем иное значение. Единственная память, которую Каз позволил себе сохранить. Он худой, жилистый, иссеченный шрамами. Прозрачные ручейки воды бегут по ярко очерченному кадыку, когда он запрокидывает голову и проводит мокрыми ладонями по лицу. Отдельные капли катятся по груди, минуют солнечное сплетение, и на мгновение задерживаются на поджаром животе, прежде чем юрко нырнуть за пояс брюк. Инеж невольно отслеживает взглядом каждую и сглатывает, чувствуя отчего-то жуткую сухость в горле. Ей хочется пить, хочется воды. Хочется этих отдельных капель, блестящих драгоценностями в неверном свете одинокой лампы. Хочется поймать каждую губами и ощутить вкус влаги на языке… — Ты сегодня была в зелёном, — Каз, сам того не желая, возвращает её в реальность. — Это что-то значило? — У шуханцев этот цвет означает высокий статус человека, — Инеж заставляет себя отвлечься на собственные волосы. — Я хотела быть недоступной для них. Подумала, если Леттердам граничит с Шуханом, они пропитаны их культурой. — Так и есть, — Каз вытирает грудь ветошью. — Когда-то Керчии принадлежала часть территории на материке, Шухан не любит об этом вспоминать, но спит и видит, как бы в свою очередь укрепиться на наших землях и установить парочку военных баз, хотя бы в том же Леттердаме. Если им это удастся, то разграбление Керчии станет лишь делом времени. Торговый Совет будет вертеться ужом, лишь бы сохранить добрые отношения со стариком Сфорцей. — Они не любят сулийцев, — замечает Инеж. — Каттердамцев тоже, — Каз бросает на неё короткий взгляд. — Южане мало кого любят и испокон веков считают себя ущемленными и порабощенными. В Керчии много скрытых противоречий, не обольщайся. — У моего народа их тоже хватает, — Инеж слегка улыбается. — Знаешь, что сулийцы когда-то основали великую солнечную империю? Она простиралась с запада на восток и была колыбелью цивилизации, ещё когда Керчию населяли разве что отдельные поселения рыбаков. — Я не силен в истории, — Каз оглядывается на неё уже с интересом. — Расскажи? — Мой народ не забыл тех времен, многие до сих пор живут прошлым и считают себя истинными жителями Равки и Шухана. Это всё земли сули, и мы ходим по тем дорогам, которые выбираем сами, за это нас не любят. Но с тех пор как царицей стала женщина сулийской крови, всё меняется, сулийские общины набирают силу и признание в народе. — Назяленская — сулийка? — Не чистокровная, но многие считают, что это знак для сулийцев всего мира, — Инеж морщится. — В Новом Земе существуют группировки, которые воспевают подвиги былых времен и готовы лить кровь неверных. Менах сбежал из такой, перед тем как попасть в рабство. Он рассказал мне о них незадолго до гибели. Это неправильно, наша вера не допускает такого. — Леттердамцы верят в того же бога, что и мы, — Каз криво усмехается. — Это не мешало им вырезать соотечественников в прошлую войну. Здесь дело не в вере, а в свободе, которую она дает. В любом народе есть кровожадные сволочи. — Я знаю, но мне от этого не легче, — Инеж обнимает себя за плечи. — В сулийских общинах и без того суровые законы, наш народ не любят, а если появятся сулийские фанатики… — Без денег они не появятся, — Каз без особой деликатности забирает с кровати плед, оставляя одно лишь одеяло. — А до того это всего лишь одна из многочисленных сект, которых полно и в Керчии, будь они неладны. Не думай об этом. Пальцы путаются в расчесанных прядях в попытках заплести легкую косу на ночь, Инеж закусывает губы. Ей до сих пор больно вспоминать тех, кого она потеряла. Менах мог стать её другом, но ушел слишком рано. Так глупо и нелепо, как случайная жертва. Она наблюдает, как Каз растягивается на старом матрасе, заложив руки за голову. Его лоб пересекают морщины, а край пледа небрежно свисает с поднятого колена. В комнате и без того слишком тепло, и отблески догорающей лампы свободно рассыпаются по его обнаженным плечам. Инеж прижимается щекой к подушке и глубоко вдыхает отголоски знакомых запахов — его волос и одеколона. Впервые за долгое время ей хорошо и спокойно, словно это место укрывает её от всех страхов и боли. — Каз, — тихо зовет она, и он тотчас поворачивает к ней голову. — Что такое? — Просто хотела пожелать доброй ночи, — Инеж улыбается и шепчет тихо, почти неразличимо. — Айллаташ кэале мээм. И уже засыпая, она слышит тихий неслышный шелест ветра. — И тебе того же, сокровище моего сердца…