* * *
Пер Хаскель вздрагивает и едва слышно стонет, когда Нина с усилием затягивает его повыше на подушку, но по-прежнему не открывает глаз. Ну, хоть землистый цвет лица сменился чуть более жизнерадостным желтушным. Тоже симптом так себе, но хотя бы появляется надежда, что он протянет ближайшую неделю. Нина морщится и осторожно проводит ладонью над лицом спящего. Она может лишь приглушить боль, но маковый отвар справляется куда лучше. От ковшика на тумбочке идет кисловатый запах. Придется заваривать лекарственные травы заново. И это называется, она, Нина, зарекалась браться за врачевание? Ну да, конечно, в этом городе невозможно заняться чем-то другим! Половицы за спиной поскрипывают, на стене медленно вырастает размытая мужская тень. Нина оборачивается через плечо. — Как он? — Пим застывает в дверях, неловко комкая в руках шляпу. — Жив, — отзывается Нина. — В его возрасте и с такими травмами — это хорошая новость. Иди сюда, я закончу и поможешь перестелить постель! Она отворачивается обратно к своему пациенту и чувствует, как по полу проносятся вибрации, когда Пим делает осторожный шаг ближе. Половицы прогибаются под его весом, а ножки соседнего стула скрипят, когда он присаживается рядом. Пока она сосредоточенно нащупывает края внутренних гематом, Пим не отводит взгляда от её рук и шевелящихся будто бы в воздухе пальцев. Он смотрит печально, жгуче, с немым ожиданием чуда. Это… отвлекает. Словно она на мгновение познала долю Святых. Нина дергает плечом и кидает на него недовольный взгляд. — Чего тебе? — У него… — Пим сглатывает, — есть шанс? Скажи! — Сейчас я могу сказать, что всё в руках Святых или Гезена — смотря, в кого ты веришь, — честно говорит она. — Я постепенно залечиваю внутренние ранения, но он всё ещё плох. Я постараюсь сделать для него всё, что смогу. Пим коротко кивает и произносит тихо: — Спасибо. Он опускает голову и упирается лбом в ладони. Нина косится на него с сочувствием, но не отвлекается от процедуры. Пим покорно ждет, когда она закончит. Помимо бумажной работы Каз поручил ему и заботу о Хаскеле, едко заметив, что у любого доброго дела всегда есть дурнопахнущие последствия. Надо сказать, первое время Нина была уверена, что этот лохматый лоботряс будет только мешать ей и норовить сбежать от своих обязанностей. Отброс — что с него взять? Однако она вынуждена признать, что глубоко ошибалась. Пим исправно и безропотно помогает ей во всем: перестилает постель, обмывает больного, поворачивает его по просьбе, сам пытается накормить жидкой кашицей в те краткие моменты, когда Хаскель приходит в себя. А иногда часами сидит у его постели, черкая что-то в отчетных формулярах, которыми нагрузил его Каз. — Почему? — вырывается у неё. Пим бросает недоуменный взгляд, и Нина поясняет вопрос. — Ты так заботишься о нем… Почему? Он кто-то тебе или… Пим качает головой. — Просто старик, которого избивали ногами за то, что он не побоялся вспомнить, за что он воевал. — Хм. В этот короткий звук Нина умудряется вложить весь свой скепсис. Если бы за каждого обиженного старика в Каттердаме стреляли, то в городе ни на мгновение не прекращалась бы пальба. Пим выпрямляется и непреклонно сжимает челюсти. Что-то в линии его подбородка неожиданно притягивает взгляд. Нина склоняет голову набок. Внезапно за приевшимся образом плутоватого легкомысленного зубоскала проглядывает что-то… что-то иное. Там жив тот человек, которым Пим так и не стал, когда выбрал банду. Удивительно, как мужчин меняет взгляд и пробудившееся чувство справедливости. Всего лишь один упрямый взгляд и выдвинутый подбородок, и он становится по-особенному красив. Как будто серое истертое лезвие снятой со стены сабли наполняется под лучами солнца предвкушающим блеском скорой битвы. Это горькая красота. Когда появляется она, женщины тихо глотают слёзы и скорбно опускают головы, безропотно уступая своей жестокой сопернице — войне. Нина провожала старших товарищей на фронт. Она знает эти взгляды как никто другой. Сердце больно сжимается в груди. Такого не должно быть — не в мирной Керчии! — Это неправильно, — произносит Пим твердо. — Такое нельзя позволять. Никому! — Это… — Если позволить это, то следом людей начнут сжигать заживо! — резко выпаливает Пим и отворачивается, а затем глухо добавляет. — Уже начали… Нина молчит, только тяжело вздыхает и с молчаливой поддержкой касается его локтя, заодно прислушиваясь к пульсу. Страшные вести доносятся с юга Керчии. И Пим, южанин по рождению, переживает их особенно остро. Как можно было представить, что именно там объявятся сулийские фанатики, что именно там, в сулийский праздник, началась и разгорелась междоусобная война? Как можно поверить в то, что у мирной церкви керчийские солдаты убивали женщин и детей, а спустя сутки сулийцы перебили гарнизон и сожгли его дотла? И не стоит даже сомневаться — это далеко не конец, лишь самое начало. Это не укладывается в голове. Перед их глазами схлестнулись два самых мирных народа, всегда стремившихся к разумному компромиссу. Это безумие! — Всё образуется, власти разберутся, — произносит Нина, пытаясь быть убедительной. — В конце концов, это их обязанность. — Ты в это веришь? — Пим горько смеется. — Они лишь прошляпят последнее как всегда! Мы сами не понимаем, что делаем! Ты же знаешь о сулийских волнениях в Каттердаме? — Сложно было их не заметить, — хмыкает Нина. — Два дня из дома было не выйти. Я даже не поняла, что происходит. Все носятся как ошпаренные, белые мундиры и вовсе озверели. А соседки шептались, что многие горожане прячут у себя в домах сулийцев целыми подвалами. Хорошо, хоть с обысками по квартирам не пошли! — Это мы, — Пим оборачивается и ловит её взгляд. — Мы начали это. Белые мундиры поймали меня. Каз сумел поднять людей и спровоцировал их начать драку, сделал так, что они поверили, что я — сулиец, которого схватили шуханские псы. — Да уж, это нужно знатно запудрить людям головы, — нервно усмехается Нина. — Но как… — Мы думали, что это будет просто драка! — Пим вскакивает на ноги. — Просто куча-мала, шухер, чтобы отвлечь внимание! Не то побоище, которое началось потом! Мы ведь всегда так делали! Устраивали суматоху, чтобы смыться с добычей! Он научил нас этому! Пим машет в сторону Пера Хаскеля рукой и хватается за голову. — Даже Каз этого не ожидал, я жизнь готов поставить! Это страшно, Нина! Мы пробирались в Бочку, а вокруг царил хаос. Когда леттердамцы очухались, они принялись преследовать всех сулийцев без разбору. Сколько народу похватали — не знает никто! — Тише, тише, — Нина тоже поднимается и подходит к нему, ловит взгляд, незаметно скрещивая пальцы. — Успокойся. Вот так. Иногда мы становимся тем маленьким камушком, который обрушивает лавину, но не камушек тому виной. Если лавина готова сойти, то этого уже не изменить, и неважно, что именно её спровоцирует. — Знаешь, как я попал в банду? — Пим оглядывается на неподвижного Хаскеля. — Я сбежал из дома в четырнадцать, стащил немного денег и поехал в Каттердам. Хотел поступить в военное училище, мечтал, как вернусь домой героем… — Многие горели на таких мечтах, — Нина понимающе усмехается, невольно вспоминая собственные стычки с Зоей. Она тогда так хотела доказать, что и она чего-то стоит… Глупая девчонка. — Я не исключение, — Пим криво улыбается в ответ. — Правда, реальность быстро отрезвила. В училище не было мест, но я чем-то приглянулся тамошнему капитану, и он велел мне прийти через месяц. И я решил, что попробую всего разочек взрослой жизни, пока есть время. Конечно же, меня раздели до нитки, даже башмаки и те были с чужой ноги. Спустя месяц я не пришел, подумал, успею ещё. Да и стыдно было… А потом пришла Чума Придворной Дамы… — Страшное время, — шепчет Нина. — Когда всё закончилось, я долго стучался в заколоченную дверь, пока до меня не дошло, что никто не откроет. Болезнь выкосила всё училище. Нина бывала в городах, пораженных эпидемией, она знает этот молчаливый ужас, пахнущий дымом и сладковатыми парами обеззараживающих благовоний, которые ни черта не помогают, но их всё равно зажигают раз за разом, потому что иной надежды нет. — Тогда я пошел к Хаскелю, — Пим прикусывает губу и независимо вздергивает подбородок. — Я встретил его в одном из игорных домов, в тот раз он со смехом слушал мои наивные планы о мундире, а затем похлопал по плечу и сказал: “Когда распрощаешься с бесплодными мечтами, парень, приходи! Я найду для тебя местечко!”. — Ты ведь мог вернуться домой… — с непониманием произносит Нина. Пим кидает на неё острый взгляд. — Вернуться? И кем же? Опозоренным простофилей без гроша в кармане? В то время я и подумать об этом не мог. А сейчас уже незачем. — Но ты хотел бы. Он пожимает плечами. — Может быть, не знаю. Мать, наверное, седая совсем стала, сестры выросли и разлетелись по чужим домам. Всё теперь там другое. Не хочу этого видеть. Я как лейтенантом стал, то вздохнул свободнее. Денег посылаю иногда, а отвечать откуда они — не хочу. Нина вздыхает и качает головой. — Дурак ты, — с тихой нежностью говорит она. — Такой дурак… — Какой есть, — Пим пожимает плечами. — Банда — моя семья, другой у меня нет, я так решил уже давно. А у самого сердце вдруг вздрагивает, трепещет от тоски. Глупый… Ну да Нина ему не судья. Она молча возвращается к Хаскелю. — А правду говорят, что ты сердца заговаривать умеешь? — глухо спрашивает Пим. — Чтобы человека забыть и больше не вспоминать? — Хм? В ответ Нине доносится мрачная упрямая тишина. Она скашивает глаза: Пим угрюмо сверлит взглядом стену и нервно ерошит волосы широкой пятерней. — Кто это тебе в сердце-то так запал? — Да… Так, неважно. — Я всё равно не помогу, — говорит Нина, выпрямляясь. — Я могу лишь чуть притупить твои эмоции, но латать душу я не умею. И стирать воспоминания — тоже. — Один раз виделись, а забыть её не могу! — прорывает вдруг Пима. — Глаза закрываю, и её как живую перед собой вижу! Никак не избавиться от проклятой! — У-у-у, — тянет Нина, с трудом подавляя смех. — Тяжелый случай! Красоток Пим меняет чаще, чем сама Нина — шляпки. А учитывая, что случается это примерно раз в пару месяцев, то несложно рассчитать периодичность его загулов. — Ну, покори её, и отпустит, — отмахивается она. — Не в первый раз чай! — Несвободная она, — откликается Пим рассеянно. — Чёрт с ней! Видеть её не хочу! Да из головы не идет! А крепко его зацепило. Нина зажмуривается на мгновение, прислушиваясь к току чужой крови. Кто бы из химиков знал, какими телесными жидкостями обуславливается любовь — не та, что тяготеет к плоти, а та, что вцепляется когтями в самое сердце. — Время лечит, — отзывается она философски. — Иногда. Жаль, не в её случае. Если бы не Матти, то, наверное, она бы однажды забылась и бездумно отдалась на волю нахлынувших чувств, благо что разжечь их — не такая уж большая наука. Она бы отпустила Маттиаса, потеснила бы его образ в своем сердце. Быть может, не полюбила бы никогда, но привязалась бы, притерлась, притерпелась. Любила бы не ярко, бурно и безоглядно, а тихо, выцветше, будто по привычке. И сама бы выцвела до бледной копии самой себя. Сын дал ей силы жить. Она всё та же — жизнерадостная, бойкая, властная и яркая. Она по-прежнему любит быть заметной, гордо вскидывать голову и заливисто хохотать, даже когда другие делают чопорные лица. И она всё ещё не отпустила Маттиаса. О нет! Быть может, когда-нибудь потом, когда повзрослевший Матти оставит её и уйдет на поиски своей дороги. А пока Нина не намерена отпускать образ Маттиаса из своей памяти: она представляет его, зовет, просит совета и слушает порой его голос во снах, но проснувшись, никогда не помнит слов. Во Фьерде он говорил с ней по-настоящему, она в этом уверена, умолял отпустить его, просил жить дальше, взывал к своей Костяной ведьме до тех пор, пока та не обнаружила, что носит под сердцем его дитя. И Маттиас затих, а вместе с ним затихла эта ноющая разрывающая на части тоска, но появилась воля, какой Нина никогда прежде в себе не ощущала. Истинно дрюскельское твердолобое упрямство, которое побудило её совершить невозможное и решиться на сумасшедшие вещи. Маттиас больше не просится на волю, да Нина и не пустит — отец он или нет? Это и его долг тоже, даже если он уже ушел за грань. Так сказать, успешно сбежал от ответственности. Это всего лишь выдумка — не слишком честная, не слишком великодушная, но она дает ей силы, и Нина никогда не расскажет о ней ни одной живой душе. Она живет замужем за мертвецом, и пока ни одному живому мужчине не удалось разрушить этот брак. У Матти уже есть отец. Другой ему не нужен. И другого никогда не будет. Нина так решила, а она редко отступает от своих решений. Правда, реальная жизнь требует несколько другого образа. И, возможно, с возрастом ей придется дать волосам Матти немного потемнеть. Для большего сходства… Нина бросает на затихшего Пима короткий взгляд. Банда приняла её легко и никогда не задавала лишних вопросов. Не стоило большого труда натолкнуть их на совершенно неправильные выводы и не раскрывать карт до конца. Они с Казом никогда не обсуждали это прямо, но подобное прикрытие его тоже вполне устраивает. Это выводит из-под удара Инеж, давая ей полную свободу действий. По крайней мере, так они думали до того, как она столкнулась с Косом Карефой… Теперь всё запуталось ещё сильней. Прикрытие затрещало по швам, стоило Казу пожелать большего. Каким бы ловким мошенником и аферистом он ни был, он живет среди развратников и шлюх, которые ловят цепкими взглядами моменты чужой уязвимости и прекрасно считывают невидимые сигналы тел. Это их хлеб и иногда — зрелище. И произошедшее не так давно — лишь первая ласточка грядущих сложностей. Их будут стравливать между собой, это понятно уже сейчас. Нина не знает, чего ей хотеть. Она не хочет, чтобы Инеж ушла обратно в море, но не знает, как выпутываться из той паутины лжи, которую сама же и сплела. После той драки она устроила птенцам такой разнос, что ходуном ходило всё Гнездо, а от крика дрожали стекла. Она была устрашающей, о да… Её птенцы не смели трогать кого-либо из своих без её указки! Нина постаралась, чтобы это они уяснили так крепко, чтобы не забыть до самой старости. Янне теперь прячется где-то на задворках Бочки, служит охранником самого невзрачного, Гезеном забытого заведения, стараясь не попадаться на глаза ни одному из Отбросов. Нина хотела понаблюдать за ним и поговорить, когда все достаточно остынут. Кто-то ведь заронил в его голову мысль о том, что сулийцы — презренный народ, и Нина хочет знать, что это за благословенный источник. Точнее, она хотела — до сулийского восстания в районе Новой Равки. Сейчас лучше вообще не поднимать эту тему, пока Каттердам настороженно замер в ожидании, что последует дальше. Начали поговаривать о сулийских чистках. Кого-то из горожан уже вызывают на допросы, заставляют вскрывать подвалы, проводят проверки, чтобы выявить опасных элементов общества, разыскать фанатиков. Тема сулийцев нынче в моде, о ней боязливо и азартно шепчутся и в верхах, и в низах. Пока вовсе неясно, в какую сторону подует ветер. Хорошо ли иметь сулийскую кровь в родословной или стоит вымарать её упоминание на ближайшие сотню лет? И среди всего этого неприкаянной тенью скользит Инеж. Нина успела переговорить с ней, извиниться за птенцов, но быстро поняла, что слова до адресата почти не доходят. Инеж подняла на неё больной взгляд, прошелестела, что всё понимает, и растворилась в тот же миг, когда за дверью раздались шаги. Стремительно зашедший в комнату Каз застал лишь раздосадованную Нину, окинул нечитаемым взглядом помещение и вышел, так и не сказав ни слова. Признаться честно, Нина даже знать не хочет, что у них произошло в очередной раз. Она и так уже знает больше, чем хотела бы. Ради всех Святых вместе взятых, она дала Казу все карты в руки! Уж с налаживанием собственных отношений он должен как-нибудь справиться сам? — Нина, — окликает её Пим, выдергивая из собственных мыслей. — Не знаешь, что там было в Новой Равке? Много лавок разгромили? А черт его знает… Бушевало там пару дней. Оконных стекол перебили порядком, так что стекольщики Каттердама должны были озолотиться. — Спроси у Аники, — советует она. — Спрашивал уже, она и сама не знает, — Пим мрачнеет. — Слушай, у меня есть к тебе предложение… Если Нина хоть что-то понимает в человеческой логике, то она уже заранее знает, какое… — Нет! — Помоги мне выбраться в город всего на пару часов! Пожалуйста, Нина! — Пошел к черту! Почему я? Попроси кого-нибудь другого! — Ты единственная, кого Каз не убьёт, — Пим ловит её ладонь и проникновенно смотрит в глаза. — Белые мундиры уже и думать про меня забыли! Я здесь скоро сдохну! Я не попадусь, обещаю! Ну, хочешь на колени встану? А взгляд-то какой… Бархатный, глубокий, умоляющий, и ресницы хлопают так трогательно, что прослезиться можно. Даже переломанный нос и вставные золотые зубы не портят впечатление, наоборот, добавляют изюминки. — Балбес! — Нина выдергивает руку. — Если в предыдущий раз, выручая тебя, пришлось спровоцировать городские волнения, то в следующий, надо думать, не обойдется без гражданской войны! Слова вырываются совершенно непроизвольно, но Пим резко бледнеет, а затем и сама Нина теряет былой запал. Она пережила это уже однажды и знает, как быстро утекает сквозь пальцы время, а прошлое сгорает в огне безвозвратно. Она до сих пор жалеет, что она, тринадцатилетняя соплячка, не успела подарить оберег суровому сердцебиту, не успела прошептать охранную молитву, не посмела поцеловать в высокий лоб, а может и в плотно сжатые обветренные губы. Он бы оттолкнул её, конечно, отчитал, взрослый и бесконечно далекий, но тогда бы у него осталась хотя бы эта призрачная защита… — Я закончила, — глухо говорит Нина. — Поменяй простыню и проверь, чтобы не было пролежней. Если будет стонать, дай ему ещё маковой настойки. Пока не заживут внутренние травмы, ему лучше спать. — Как скажешь, — сквозь зубы отзывается Пим. Нина быстро собирает все свои склянки, подхватывает сумку и стремительно шагает к двери, но останавливается на пороге. — Я замолвлю перед Казом словечко за тебя, — говорит она через силу. — В последнее время мне не нравится ходить по Каттердаму одной. Возможно, мне не помешает… опытный проводник. Она выходит прежде, чем Пим успевает ответить что-либо.* * *
Каз возвращается из Торгового Совета по дневным улицам гудящего Каттердама, неторопливо идет вдоль каналов. От темной, маслянисто поблескивающей воды веет холодом и запахом тины. Порой Казу кажется, что он различает подплывающих к поверхности рыб. Здесь, в приличном белом районе Каттердама, они даже имеют шанс выжить. Горожане порой бросают в воду корм и куски хлеба. Прикормленное место, где нет места ни рыбалке, ни чему-то столь же практичному. Просто благотворительность ради мимолетной блажи, ради кратковременного ощущения себя хорошим человеком. Люди бросают в воду еду и на мгновение чувствуют, что совершили благодеяние, даже если рыбка по итогу сдохнет. Невдалеке от виднеющегося впереди моста улица становится шире, а широкая каменная лестница спускается прямиком к воде. Легкие волны облизывают серый грубый камень последней ступеньки, оставляя темные следы. Несколько взъерошенных уток неторопливо чистят перья и брезгливо отряхивают лапки от тины. Каз одаривает их презрительным взглядом, отворачивается к пустой улице, а затем неожиданно даже для себя резко меняет направление и начинает спускаться вниз по широким ступенькам. Сейчас лестница пуста, здесь нет ни души, а утки по части презрения отвечают Казу полной взаимностью, даже не берут себе за труд отпрыгнуть, когда он наступает рядом с ними. Приходится подталкивать их ногой, чтобы пройти. Слишком уж забавная выйдет новость, что главный монстр Каттердама искупался в его каналах, споткнувшись об утку. Это с концами похоронит его репутацию. Каз усаживается на прогретый солнцем камень и вытягивает ноги, позволяя водам Каттердама осторожно исследовать его подошвы. В памяти некстати всплывают смутные образы из далекого детства. Только тогда ноги были босыми, а сверкающая гладь деревенского пруда манила искупаться в компании целой стаи соседских гусей. Каз задумчиво качает головой и поднимает взгляд, разглядывая голубое небо. Этой весной в Каттердам зачастила хорошая погода. Некоторые святоши усматривают в этом благословение Гезена. Едва ли это так, но в любом случае приятнее холодных дождей, на которые так щедр Каттердам. Он и не помнит, когда за последние годы делал что-то подобное — просто для себя. Он редко потакает даже собственным прихотям, если за ними не стоит жесткий расчет, Бочка отучила его от подобных ошибок ещё в детстве. Например, сейчас его относительно легко убить. Можно пристрелить с моста или подкрасться сзади и ударить ножом. Такой трюк, правда, сможет провернуть только Инеж, но тем не менее исключать такую возможность не стоит. И всё же сейчас ему внезапно всё равно. Он устал от самого себя. Если даже кому-то удастся добраться до него, то что Каз скажет самому себе перед смертью? Что был так жаден и скуп, что так и не ощутил вкуса этой жизни? На языке осталась лишь терпкость старой бумаги и железистый привкус крови. Он уже перерос тот возраст, когда ему было этого достаточно. Он победил Роллинса, отомстил за прошлое, подчинил себе Бочку, легализовался как бизнесмен и захотел совершить что-то по-настоящему значимое. И в этом тоже есть акт мести всё тому же Роллинсу, Хаскелю, Ван Эку — всем, кто называл его “крысенышем” и “монстром”. Он не хочет устраивать бои в Хеллгейте, но он может стать тем, кто подарит Керчии небо. Тем, кто окажется на гребне волны... Опасные мечты, дерзкие планы и хороший куш — это неотъемлемая часть его жизни. Вполне возможно, что в конце этой дороге его ждет предательство и смерть. С другой стороны, они ждут его всегда. Он давно уже не играет с низкими ставками. Если не терять голову, то эта игра ничем не отличается от того же вторжения во Фьерду, только тогда он был моложе и отчаяннее. А сейчас Каз с каждым днем всё острее чувствует утекающее сквозь пальцы время. Он совершил столько невозможного за все эти годы, но так и не сделал ничего для себя. Даже ванную комнату — и ту отложил на потом, до сих пор будучи вынужденным спускаться на этаж ниже, чтобы набрать себе воды. В потакании собственным желаниям кроется большая опасность, но после разговора с Кридсом ему, Казу, впервые приходит в голову, что если он не воспользуется тем, что у него есть сейчас, то потом может оказаться поздно. Если он не подставит лицо солнцу сейчас, то кто обещал ему, что на завтра оно вновь выглянет из-за облаков? Если он не возьмет Инеж за руку, то кто сможет гарантировать ему, что в будущем им ещё представится такая возможность? Самый осмелевший селезень осторожно подходит бочком и, настороженно посмотрев на Каза, вытягивает шею и дергает его за шнурок ботинка. Наглая птица… — Из всех пернатых в живом виде мне нравятся только вороны, — доверительно делится с ним Каз. — Остальных я признаю лишь в приготовленном. Кыш! Он качает ногой, селезень отскакивает, но тут же, опомнившись, вновь вытягивает шею и начинает с интересом клевать край штанины. Каз закатывает глаза: как будто перед ним маячит Джаспер собственной персоной. Стоит привлечь его к работе компании и занять чем-нибудь дельным, пока он не нашел новых приключений на свою голову. Его попытки схватить сердечный приступ на ровном месте в последнее время настораживают. Что-то не так, но выяснить, что именно, катастрофически не хватает времени. Если подумать, Каз слишком давно не оставался по-настоящему один — так, чтобы ему было от этого хорошо. Когда он в Клёпке или в клубе, его голова занята машинальным просчитыванием дальнейших ходов и заботами банды, а когда он у себя, то с недавних пор он постоянно ощущает присутствие Инеж. Он начинает ждать её помимо своей воли, и если она не приходит, он чувствует себя обманутым вдвойне. Отдыха такое времяпрепровождение тоже не приносит. Особенно если учесть, что после той ночи Инеж к нему больше не приходит. И честно говоря, Каз не знает, что ему ещё сделать в этой ситуации. Если он избегает касаться её — она начинает сердиться, а если всё же касается — начинает плакать… Это запутаннее самой сложной карточной партии! Он чувствует себя уязвленным и растерянным одновременно. Инеж подумала, что раз он мужчина, то ждет от неё всё того же, чего ждали посетители “Зверинца”... Каз остается спокойным снаружи, но где-то глубоко внутри чувствует себя как будто оплеванным. Лучше бы он и дальше оставался в её глазах бесстрастным монстром, лишенным человеческих слабостей. Он готов дать ей всё, что она захочет, но всё оказывается не то и не тем. Так кем ему быть для неё? Каким? Он не хочет об этом думать. Возможно, ей просто нужно время прийти в себя. К тому же пока по морю рыскает невидимый корабль, то Кара Теше останется в порту. Инеж не склонна рисковать жизнями своих людей, а значит не исчезнет в очередной раз, растаяв в лучах рассвета. Утка с громким плеском плюхается в воду, поднимая тучу брызг. С моста доносится женский смех, Каз нехотя поднимает голову. Стайка горожанок веселится в отдалении. Видимо, гимназистки, сбежавшие ненадолго из-под присмотра строгой гувернантки, они прыгают, смеются, кружатся, держась за руки, будто хоровод водят. Слишком беззаботные и беспечные, чтобы выжить в этом городе. Каз исподволь наблюдает за ними, прислонившись плечом к каменным перилам. Едва ли они его заметят, зато сами как на ладони. Яркие легкомысленные бабочки. Законная добыча таких, как он. Эти мысли не приносят былого мрачного удовлетворения. Он ловит себя на почти отеческом возмущении: почему их оставили без присмотра? Каттердаму нужны даже такие бабочки, они радуют глаз, магнитом притягивают к себе всё тех же беспризорных мальчишек. И как бы Каз ни пытался напугать Нину, но сам знает, что их уличные душонки порой тянулись к чему-то красивому и просто так — потому что это было красиво. Потому что это давало силы выживать, придавало жизни смысл. Как Инеж тянулась недавно к сулийским танцорам — она казалась такой счастливой в этот момент. И ему, Казу, танцоры понравились тоже. Он видел улыбку Инеж и чувствовал спокойствие и радость. Краткое мгновение отдыха и затишье, так быстро сменившееся бурей… Если бы он тогда знал, что последует дальше, он бы наслаждался этим моментом ещё острее, стараясь не потерять ни мига этой пестрой радостной кутерьмы, на мгновение воскресившей те первые впечатления от Каттердама, когда он ещё казался обителью волшебства и красок. Иногда Каз, в совершенстве познавший все самые грязные и постыдные его стороны, действительно скучает по тому чувству безоглядного восторга, которое испытывает неискушенный зритель при виде простенького фокуса. Знать подноготную всего, что тебя окружает, без сомнений полезно, но теперь Каз знает и это чувство бесконечной усталости от собственной правоты и неспособности удивляться. Как ни парадоксально, самые его счастливые воспоминания — это те моменты, которые повергли в изумление. Когда грохочущий танк выкатился к ним навстречу… Когда тихий голос из ниоткуда произнес “Я могу помочь”... Когда тонкая фигурка закружилась в объятиях шелка и летящих ножей… Возможно, им с Инеж нужно нечто иное, нежели то, к чему они оба так бездумно стремятся? Он чувствует себя счастливее, когда они вместе наблюдают за чем-то красивым, чем когда она пытается остановить его руки и замаскировать это поцелуями. Может, он неправильный мужчина, но лучше пусть всё остается, как было, чем погружаться в эту бездну стыда, неловкости и собственных демонов. — Мы похороним демонов, — произносит он тихо, не отводя глаз от ярких пятен шляпок, порхающих по мосту. — Всех до единого. И внутренних, и настоящих — тех, кто готов прийти в его город и истребить беспечных бабочек, что живут и танцуют, не зная страха и забот. Эти демоны подступают всё ближе с каждым днём. Запылали дома и гарнизоны, разлетелись пеплом корабли. А жирные старые твари объявили охоту на всех, кто мешает им мыть золото в крови, чтобы звонче бренчало в туго набитых кошельках. Кто бы знал, когда Каз успел выбиться из их когорты и стать им врагом? Ведь он с детства шел по тому же пути? Загадка без ответа… Утка скользит по залитой солнцем воде, юные керчийки резвятся в своем импровизированном хороводе, а Каз, чувствуя, как скользят по лицу теплые лучики, хоронит демонов — одного за другим. И когда он закончит с несуществующими, он примется за реальных. Он согласен на условия Кридса, благо тот не сказал почти ничего, чего бы Каз не предполагал ранее. Он действительно хочет основать нечто новое, хочет обрести силу, хочет встретиться с Карефой лицом к лицу, хочет лишить власти старого Сфорцу, выдворить из города белых мундиров и однажды — возможно, однажды — подать Инеж руку, имея на то полное право и возможность. Утка ныряет, переворачиваясь вверх-тормашками, оставляя на поверхности лишь подрагивающий хвостик. Каз скрупулезно перечисляет самому себе собственные желания, тут же сортируя их и раскладывая в сознании в отдельные стопки. Что-то невыполнимо, что-то не исполнится ещё много лет, если вообще когда-нибудь станет возможным, что-то почти не требует затрат. Амбициозные планы он откладывает на потом — в них легко запутаться. Он будет двигаться постепенно, кирпичик за кирпичиком, и в конце концов, построит то, что хочет. Это не вызывает сомнений. А вот более личные желания заслуживают более внимательного рассмотрения, пока он не отвлекся на них настолько, чтобы потерять из вида основную цель. Ему надо что-то прояснить с Инеж, иначе он рискует потерять всё в одночасье, отвлекшись на очередной всплеск чувств. Что там рассказывал Пим? Он дурил какой-то девчонке голову, пока та не позабыла о своих страхах и сама не сделала шаг ему навстречу. Нужно быть вором-карманником, а не грабителем. — Лучший способ украсть бумажник, сделать вид, что хочешь украсть часы, — задумчиво бормочет Каз себе под нос. — Осталось лишь понять, что есть что… Его основная проблема заключается в том, что на этот раз он намерен украсть и то, и другое.* * *
На крыше церкви Бартера спокойно и тихо. Сюда не долетает городской шум и земные дрязги. А если пробраться под свод, лечь на одну из широких балок и прислушаться, то услышишь лишь отголосок гимнов, что поют на службе керчийские священники. Инеж нравится ловить эти далекие мелодичные звуки. Её призвание — слышать и слушать. Шепоты, заговоры, пьяные байки и сплетни слуг. Как же редко ей выпадает возможность услышать что-то красивое. Ей доступно немного: песни бродячих музыкантов в барах, музыка в клубах, да церковные гимны. И те редкие моменты, когда её пребывание в доме Уайлена совпадает с музыкальными вечерами, на которых они с матерью играют на старинном рояле. Возможно, они играли бы чаще, но она стесняется просить. Как жаль, что в музыкальной шкатулке помещается лишь три мелодии. Инеж хотела бы намного больше. Она хотела бы поместить туда веселую польку, вылетающую из-под искусных пальцев Марии, невозможно красивую арию из керчийской оперы, которую она однажды краем услышала на чьей-то репетиции во время одной из своих многочисленных шпионских миссий. Она бы узнала любимую мелодию Каза и поместила в шкатулку и её. Раньше она бы поместила туда ещё и равкианские церковные песнопения, но не теперь. Ей всё ещё слишком больно. Она не хочет возвращаться к собственной вере — в душу как будто плюнули, растоптали всё, что она всю жизнь защищала. Керчийские гимны отличаются каким-то сдержанным смирением. Они более суровые, более прямые и холодные. В них нет экстаза, нет того накала чувств, который Инеж всегда помнила из детства. Керчийцы не вверяют свою судьбу Святым, не бросаются в их объятия, они преклоняют колени перед своим богом и просят дать им сил справиться с грядущим. Пожалуй, сейчас Инеж наиболее близка к тому, чтобы принять их веру. Лежа на деревянных стропилах и смотря на высокое небо, она безотчетно сжимает талисман на груди и впервые готова представить, что снимает его с шеи, распускает волосы и босая проходит по каменной тропе под дланью Гезена, прося его принять под своё покровительство. В Керчии в свою веру принимают именно так. А что, она ведь уже венчалась по их обычаям, хоть и не взаправду. В вере островных людей нет ничего страшного и зла тоже нет. Зло есть только в самих людях. И вот тогда она навсегда отречется от своего народа — дороги назад ей не будет. Её не примут ни в Равке, ни в одном караване. Даже собственная команда едва ли поймёт такой поступок. Ей хочется поступить так сейчас — из чистого упрямства, из чувства протеста и неприятия всего, что происходит с её народом. Мстительные мысли о том, как побледнеет мать, как вздрогнет отец, как замолкнут, пораженные, куфиры её родного каравана, наполняют сердце сладостной тягучей мукой. Так обиженный ребенок мечтает увидеть скорбь родных у собственного гроба, не осознавая истинной боли, которую принесёт другим эта потеря. Не лучшая почва для смены веры. Инеж подкладывает руку под голову и всматривается в розовеющее в преддверии вечера небо. Она не поступит так, конечно нет. Родные не виноваты в том, что случилось, и скорее всего, страдают так же, как и она. Но если нет? Если братец Тиба однажды проникнется идеями земенских фанатиков и уйдет к ним? Если двоюродные сёстры полюбят кого-то из этих людей и станут с ними заодно?.. Они оставили листовки. Газеты любезно опубликовали одну. Инеж читала её всю ночь, перечитывая раз за разом, а затем сожгла в огне свечи. Они извратили каждую заповедь, вывернув наизнанку всё, что она знала с детства. Даже убийство перестало быть грехом, если совершено против неверного или отступника. В сулийских законах хватает жестокости и без этого, но теперь в них органично вплелось земенское понятие кровной мести и равкианское высокомерие. Фанатики даже не стали утруждать себя придумыванием чего-то нового, они берут старинные тексты на древних языках и толкуют по-своему. Менах вырос при равкианской церкви в сулийской традиционной общине, он знал существующие переводы и умел понимать древний язык. Он был прямолинеен и бесстрашен, он думал, что подлецов можно переспорить. Его продали в рабство, а когда Инеж освободила его и привезла в Каттердам — убили. Ей горько и страшно от этого. Не первая смерть, хоть и косвенно, но тяжким грузом лежащая на её собственной совести. Интересно, Каз чувствует то же самое, когда вспоминает Маттиаса Хельвара? Инеж свешивает ногу вниз и раскачивает ей в воздухе. Ей нравится это монотонное движение, оно успокаивает. Главное, чтобы тапочек не улетел с ноги. Не то чтобы это было возможно, но она всё равно каждый раз красочно представляет прелести путешествия по Каттердаму босиком. После такого Гезен должен будет принять её сразу в сан святых. Она немного успокоилась. По крайней мере, о Казе думается без прежней боли. Он тоже не виноват в её чувствах и метаниях испуганной души. Она благодарна ему за всё: за сдержанность, за молчание, за ту скупую заботу, которая не дает ей почувствовать себя в полном одиночестве. И она благодарна за то, что он не ищет её, за то, что дает время найти равновесие на этой проволоке жизни и не торопит. Он действительно понимает её лучше многих иных. Возможно, они сами всё это время шли не с того конца. Клёпка приучила их брать от жизни всё и сразу — даже то, к чему они всё ещё не готовы. Они пытаются копировать Пима, Джеспера, Анику… как будто пытаются оправдать чьи-то ожидания, взять пример с чужой жизни. Быть может, стоит поискать подсказку в собственных корнях? Инеж мало знает о традициях керчийской глубинки, но почти уверена, по скупым крупицам информации, оброненным Казом, что его детство прошло где-то там, вне Каттердама — там, где порядочность и честь всё ещё не являются пустыми словами. А вот свои традиции она знает очень даже хорошо. И они на редкость безжалостны к нуждам юности. Сколько бы девушка ни танцевала, поводя плечами и улыбаясь партнеру, коснуться её он не смеет. Они могут проводить время вместе, но касания всё равно останутся под запретом. Поэтому многие юноши, наверное, не против, когда родители сговаривают их с любой девушкой из подходящей семьи — и сразу женят, открывая все дороги. Впрочем, некоторые просто сходятся с девушками других народностей. Отец Инеж считал это глупостью, дочь он никогда не неволил. Он даже принял то, что она может избрать себе кого-то по сердцу без лишних ритуалов, но ему было тяжело. Инеж так и не нашла в себе сил разбить ему и матери сердце рассказом, что она пережила на самом деле. Зато ей как никому другому доступна истина, которую никак не желает признать сулийская молодежь. Поцелуи и прикосновения — не самая необходимая вещь, если любишь по-настоящему. Желанная, нужная, но точно не самая главная. Огонь тел разжечь легко — сохранить пламя души несоизмеримо сложнее. В конце концов, если представить, что люди живут намного дольше, чем бушуют страсти юности, то лучше быть с тем человеком, который будет помнить твой любимый цветок, даже когда ты станешь сгорбленной старухой, чем с безоглядно влюбленным в пылкую красавицу, срок любви которого измеряется годами и месяцами твоей красоты. Быть может, им с Казом нужны не страстные ночи, а что-то более сокровенное, родившееся из совместных миссий, ночей, проведенных бок о бок на холодной крыше в попытке проследить за очередным филей или купцом — то, что они так безоглядно утеряли в последнее время. Быть может, им нужны моменты счастья — и неважно от чего. Просто моменты, которых у них не было раньше, которые они бы себе не позволили. А всё остальное приложится, если они перестанут на этом зацикливаться. У Инеж даже есть идея, с чего начать. Ей подсказало то путешествие с Казом в карете, и ещё раньше — на крыше “Зверинца”. Если у неё не осталось веры, родных и народа, то она не позволит отнять у неё ещё и Каза. Не позволит себе потерять его. У неё мало надежды, что первый шаг сделает Каз. Возможно, сделает. Года через три, и опять в своей неповторимой манере совместного асоциального действа. Это замечательно, но когда за тобой гонятся часовые, то сконцентрироваться друг на друге довольно сложно. Инеж хотела бы чуточку от этого отдохнуть. В конце концов, как сказала однажды подвыпившая Нина: “Если хочешь идеальное свидание, организуй его сама, а затем убеди мужчину, что это сделал именно он!”. Инеж не может не согласиться, что такой подход куда надежнее. Сложно представить, как она сумеет убедить Каза в авторстве мыслей, которые едва ли когда-то приходили в его голову, но она может показать ему новую дорогу. И если он примет её, то тогда у них неплохие шансы забрать у этого неспокойного времени всё, чего они когда-либо хотели. Если верить бою часов, у Инеж остается достаточно времени, чтобы подготовить то, что она задумала. Она хочет начать сразу же. Пока Каттердам относительно спокоен, пока Каз не сорвался в очередную авантюру, пока ей нельзя в море, а ему — в различного рода криминальные истории. “Я и забыл, что такое высота…”. Инеж коварно улыбается. Даже если идея не выгорит, это хотя бы будет достойной местью за все авантюры, в которые Каз втягивал её без всякого стеснения. Наконец-то и у неё есть неведомый ему план!* * *
“Я приду на рассвете. Хочу показать тебе кое-что, будь готов!” — найденная вечером на рабочем столе записка, написанная таким знакомым узким и крючковатым почерком Инеж, неожиданно рождает у Каза куда более сильный трепет, чем должна была бы. Записка от Инеж — в этом у него нет никаких сомнений. Только она может написать так, чтобы исключить большинство ловушек, просто предупреждая, когда она придет. Наверное, дело касается земенских кораблей или корабля-призрака. Тем лучше, по крайней мере, ему не придется думать, как завязать разговор. Каз пока не представляет, с чего ему начать свои далеко идущие планы. Как минимум, им нужно спокойно поговорить, чтобы Инеж не плакала, чтобы никто не пытался их убить, а он сам не проваливался в панический приступ. А затем он попробует… он ещё не придумал что, но попробует. Ему нужно всё исправить. Гезен великий, это тот самый случай, когда умелый и ловкий вор вроде него даже близко не представляет, как выкрасть этот чертов кошелек!