***
Вот как всё начинается… Павший бог в худшей из своих возможных ипостасей пронзен мечом, торчащим из изувеченной до неузнаваемости груди. Невзирая на почти потухший взгляд, он по-прежнему подает слабые признаки жизни. Что за милость и насмешка судьбы. Лицо — единственное, что выдает в нем человека. Весь храм полыхает, и серые хлопья пепла, в который обратились истязатели Се Ляня, парят в обжигающем, обманчиво слабом пламени. А затем столь же неожиданно, подобно схлынувшей морской волне, огонь отступает, оставляя после себя лишь крошево обгорелых костей. Се Лянь не замечает ничего вокруг. Хуа Чэн, впрочем, тоже. Он не сразу понимает, что хватается за голову… руками, сплетенными из беззаветной преданности и беспросветного отчаяния. И эти руки соединяются с телом — настоящим телом. Вот она — награда за ужаснейшее испытание. Теперь Хуа Чэн не бесплотен. Он так долго следовал за своим единственным богом в виде бесполезного огонька, но теперь, обретя осязаемую форму, не испытывает и толики радости. Лишь ужасное желание — отдать нынешнее тело, каким бы несовершенным и неподобающим оно ни было для столь выдающейся фигуры, Его Высочеству. Задумайся он на секунду, то понял бы, что павший бог пробудится от кошмара без единой раны на теле. Но сейчас он не в силах судить здраво и видит лишь истекающего кровью, едва напоминающего человека Се Ляня. Отчаяние помутняет рассудок. Страдания порождают лишь отчаяние. — Ваше Высочество, — произносит Хуа Чэн, протягивая дрожащую руку. — Ваше Высочество. Се Лянь смотрит на него остекленевшим взглядом и ничего не отвечает. Хуа Чэн сбивается со счету, как долго они остаются в этой позе: один — отчаянно тянется, другой — даже не отзывается. Уже дребезжит рассвет, озаряя усыпанный пеплом пол, когда Се Лянь наконец шевелится. Он берется за меч, торчащий из изувеченного тела, сжимает темное лезвие обагренными кровью пальцами и вытягивает его из живота. Когда он садится, Хуа Чэн понимает: Се Лянь, известный ему, уже никогда не будет прежним.***
…а вот как всё заканчивается. Безликий Бай пригвожден к каменной стене сотней мечей. Белые одеяния и маска, некогда вселявшие ужас, покрыты стремительно темнеющими росчерками. Хуа Чэн окидывает его беглым взглядом. Ни дать ни взять — ценный трофей на стене охотника, полученный после долгой погони. От одной только мысли Хуа Чэн самодовольно хмыкает и, скрестив руки на груди, подходит к поверженному Бедствию. Рядом с ним, нога в ногу, невозмутимо идет Хэ Сюань. Вопреки скучающему выражению лица, блеск в глазах выдает его с головой. Он впечатлен. «Еще бы», — думает Хуа Чэн. На ранее неуязвимого Безликого Бая теперь жалко смотреть. Он корчится на развалинах былых владений, обреченный на вечные страдания другим Бедствием — его же порождением. — Каким бы приемом ни воспользовался Принц золотисто-огненного цветка, Безликий Бай вряд ли высвободится, — подмечает Хэ Сюань так непринужденно, словно говорит о погоде, хоть и с любопытством косится на Хуа Чэна. — Верно, — соглашается тот, не в силах сдержать усмешки. — Безликий Бай будет томиться в муках, покуда Его Высочество не сочтет нужным освободить его. Безликий Бай смеется. Из-под его маски сочится кровь, стекая по шее подобно жуткой реке и скрываясь за воротом. Белые одежды окрашиваются в алый. Мучительный стон обрывает безумный смех. Безликий Бай стискивает зубы и снова разражается безудержным хохотом. Его страдальческий смех эхом разносится по округе и не стихает, даже когда Хуа Чэн и Хэ Сюань удаляются. Если Безликий Бай и хотел что-то сказать, вот оно — его последнее слово. — Что теперь? — спрашивает Хэ Сюань. Ему на самом деле всё равно, но должок есть должок. Хуа Чэн усмехается и поднимает взгляд. Небо над горой Тунлу приветствует его всеобъемлющей, бескрайней темнотой. Он вспоминает о той минуте, когда божественный свет воззвал к нему, предлагая пополнить ряды, казалось бы, великих, удостоившихся вознесения. Подобная возможность выпадает лишь раз в жизни. За такое можно и убить. Хуа Чэн же с необычайной легкостью отвернулся от обманчиво золотистого божественного сияния. Воспоминания вызывают улыбку. — Что теперь? — Хуа Чэн повторяет вопрос Хэ Сюаня, мысленно спрашивая небожителей: «Ну и кто теперь посмешище?» — Я найду Его Высочество.***
Бывший наследный принц Сяньлэ, обесславленный бог войны и некогда баловень Небес, единственный не-демон, удостоившийся зваться Бедствием. Принц золотисто-огненного цветка. И на небесах, и на земле о нем говорят полушепотом и всегда обращаются только по титулу, по имени — никогда. Хуа Чэн в том числе, но по иным причинам. Любой боится величать бывшего наследного принца по имени из страха ненароком его призвать. И неважно, что за все время он прославился лишь двумя поступками, пошатнувшими хрупкое равновесие обоих миров: триста лет назад сжег все храмы Цзюнь У, что поистине выдающийся, хотя, казалось бы, невероятный подвиг с учетом числа последователей прежнего Небесного императора, и совсем недавно жестоко расправился с Безликим Баем. От возможности столкнуться с ним трепещут люди, боги и даже призраки. Но для Хуа Чэна встреча с бывшим наследным принцем — величайшая честь наряду с гибелью на поле боя ради него же. Хуа Чэн говорит о нем сдержанно и трепетно и всегда называет Его Высочеством или наследным принцем. Он сомневается, что достоин величать павшего бога Се Лянем. (Но, возможно, окажи ему Се Лянь подобную честь, Хуа Чэн изменил бы свое мнение и не только.) Великое множество раз Хуа Чэн прокручивал в голове их следующую встречу. Совершенно неожиданную — может, посреди улицы в толпе несведущих смертных или, напротив, по счастливой случайности, там, где слоняются разве что демоны. В некоторых его фантазиях Се Лянь удивлен, в других — равнодушен. В паре-тройке — Хуа Чэн почти не позволяет себе подобных мыслей — встречает его как старого друга. Но вскоре Хуа Чэн понимает: ни одна его фантазия не сравнится с настоящей встречей с Се Лянем лицом к лицу. Лишь спустя еще двадцать лет после падения Безликого Бая Хуа Чэн находит его. Бывший бог ведет уединенную жизнь — даже чересчур. Он живет в самом сердце пустыни, где раньше пролегало давно забытое государство, чье имя и история вовек забыты не из-за трагедии, а исключительно из-за его неприметности. За этими стенами не осталось ничего живого. Да и в принципе ничего примечательного, кроме груд песка и камня. Но Хуа Чэн уверен, что Се Лянь сейчас здесь. Хэ Сюань и Инь Юй не прекращали поисков, равно как и сам Хуа Чэн, и в конце концов они втроем сошлись на этом месте. Страна палящего солнца и отчаяния — под стать бывшему наследному принцу, нареченному людьми Бедствием. Хуа Чэн шагает вперед, минуя груду песка и камня. Вокруг него ветер струится подобно потокам воды, а окружающий пейзаж становится более живым, менее скудным. Посреди скопления небольших жилищ стоит ничем не примечательный храм. Его двери едва держатся на петлях, часть крыши обвалена, а стены покрыты трещинами. Старость налицо. Храм явно не помешало бы подновить, но это последнее, что сейчас беспокоит Хуа Чэна. Ведь на ступеньках, будто бы ожидая его прибытия, стоит бывший наследный принц Сяньлэ. Принц золотисто-огненного цветка. Он выглядит донельзя безобидным, почти что невзрачным в скромных, белых, слегка поношенных одеяниях. Но держится при этом настолько решительно, чуть ли не угрожающе, что Хуа Чэн немедля опускается на одно колено. (Или, может, такое стремление естественно для преданного почитателя, который встречается лицом к лицу с объектом своего поклонения.) — Ваше Высочество, — говорит Хуа Чэн. Когда он поднимает голову, то едва не натыкается на острие черного меча, застывшего в дюйме от горла. Хуа Чэн не вздрагивает и, минуя взглядом лезвие, смотрит на покрытую мозолями, но все такую же прекрасную руку, сжимающую рукоять с убийственным изяществом. Всё, что произойдет дальше, Хуа Чэн оставляет на волю своему богу. Если бывший наследный принц решит пронзить его сердце, забрать прах и искрошить до мельчайших песчинок, то так тому и быть. Чего ни пожелает Се Лянь, Хуа Чэн готов принять свою судьбу. — Ты кто такой? — равнодушно спрашивает Се Лянь. Хуа Чэн снова опускает голову и в знак уважения отводит взгляд. Он задевает подбородком прохладное лезвие меча, несущего погибель одним касанием. Будь он простым смертным, то содрогнулся бы от страха. — Ваше Высочество может называть меня Сань Ланом — третий сын в семье. Последние два столетия он оттачивал мастерство перевоплощения. Каждая деталь, от отдельных прядей волос до линий на ладонях, создана рукой преданного художника. Но Хуа Чэн понимает, что Се Ляню не потребуется много времени, чтобы осознать: этот облик — лишь маскировка. Се Лянь умен и наблюдателен. Может, Хуа Чэн — один из самых прославленных демонов всех трех миров, но Се Лянь по-прежнему превосходит его во всем. И так будет всегда. — Сань Лан, — отзывается Се Лянь и, подцепляя подбородок Хуа Чэна лезвием меча, поднимает его голову. Они встречаются взглядами. — Что привело тебя сюда? — Я всего лишь скромный последователь, Ваше Высочество, — отвечает Хуа Чэн. Он хочет опустить голову и прижаться холодными губами к не менее холодному лезвию Фансиня. — Я сочту за честь службу вам. — Последователь? — переспрашивает Се Лянь. В его голосе нет ни неверия, ни пренебрежения — лишь смирение. — Вот уже как семьсот восемьдесят лет я — павший бог. Я почти не помню те времена. — Вашему Высочеству следует знать, что люди до сих пор поклоняются вам, — отвечает Хуа Чэн. Се Лянь отводит лезвие в сторону. Он невозмутимо убирает Фансинь обратно в ножны, перед этим бросив на Хуа Чэна мимолетный, крайне прохладный взгляд. — Никто из моих мнимых последователей так и не отыскал меня. Сомневаюсь, что хоть один отважился. Хуа Чэн поднимается и даже в фальшивом обличье возвышается над Се Лянем. Но это нисколько не умаляет безграничной силы, ошеломляющей и повергающей в трепет, которую таит в себе бывший наследный принц. — Значит, никто из них недостоин зваться последователем Вашего Высочества. Се Лянь бросает на него нечитаемый взгляд, а затем улыбается. Хуа Чэн вспоминает, как божественный свет ласкал его израненную кожу и звал к якобы достойной жизни, полной притворного благородства. На этот раз он не сопротивляется — наоборот, тянется навстречу. И вдруг снова становится тем мальчишкой-оборванцем, летящим вниз. Но теперь с одной оговоркой: он знает, что его поймают крепкие, но ласковые руки и не дадут разбиться насмерть. — Сань Лан, — говорит Се Лянь, произнося по слогам одно из многих имен Хуа Чэна. Такие вещи запоминаются на всю жизнь. — Ты можешь остаться.***
Хуа Чэн чинит двери храма и запоминает имена других заблудших душ, что нашли приют под подбитым крылом Се Ляня. Он обзаводится собственным убежищем — жалким и убогим по сравнению с пышными покоями Дома блаженства — с самодельными бамбуковыми стенами и тряпичным навесом вместо крыши, но относится к нему как к святыне. Бань Юэ рассказывает ему, как они выбираются в ближайший город за припасами и временами приносят выбранные наобум вещицы, которые, как кажется, придутся по душе Его Высочеству. — Он собирает мусор, — делится она, пытаясь прикрыться от солнца рукой, которую обвивает ручная змейка. Что уж говорить — тщетно. Укрыться от солнца здесь просто негде. — Без разбору. Думаю, однажды принц Се Лянь бродил по улицам и выживал, находя всякий хлам. Потому сейчас так и любит всевозможные безделушки. Поэтому, когда Хуа Чэну поручают сходить в ближайший город за дровами — что немного проще с его игральными костями, — он еще долго прочесывает уличные рынки после покупки того, за чем пришел. В конце концов взгляд Хуа Чэна цепляется за предмет на прилавке. Он берет его в руки и проводит пальцем по поверхности, тщательно рассматривая обработанные листья бамбука, собранные в головной убор. Полезная, сделанная на совесть вещица без изысков. — Прошу простить меня за навязчивость, Ваше Высочество, — позднее, по возвращении в храм, говорит Хуа Чэн, — но ваш скромный слуга принес подарок. — Подарок? — переспрашивает Се Лянь, сидя в позе лотоса на циновке. Пол вокруг него Хуа Чэн отскреб дочиста. Се Лянь, конечно, подчеркнул, что не стоит, но Хуа Чэн все равно настоял. — Сань Лан, я ведь уже говорил: покуда ты живешь в моем храме, не нужно приносить мне подношения, чтобы снискать милость. — Это не подношение, Ваше Высочество, — говорит Хуа Чэн, опускаясь на колени перед Се Лянем, и протягивает ему бамбуковую шляпу, — а подарок. Се Лянь несколько удивленно улыбается и берет в руки шляпу. — И с чего же ты приносишь мне подарок? Насколько помню, для этого нет особого повода. — И правда нет, — соглашается Хуа Чэн. — Но ваша улыбка приносит мне ни с чем не сравнимую радость. Небывалые дерзость и смелость. Хуа Чэн видит, как Се Лянь замирает с нечитаемым выражением на лице, перестав ощупывать бамбуковую шляпу. Немного погодя Се Лянь поворачивается, смеряя Хуа Чэна непроницаемым взглядом, но тот неподвижно сидит в ожидании ответа, который решит дать Его Высочество. В конце концов улыбка Се Ляня становится кроткой, даже ласковой. Он ничего не отвечает, но сейчас и этого достаточно. Так что Хуа Чэн откланивается и, уже стоя в дверях, слышит, как Се Лянь говорит: — Благодарю за подарок, Хуа Чэн. Уж не думал, что Собиратель цветов под кровавым дождем окажется столь сентиментален. С губ Хуа Чэна срывается один-единственный вздох. Он оборачивается, глядя на Се Ляня через плечо — тот все так же внимательно изучает шляпу. — Мне по-прежнему больше нравится обращение «Сань Лан», — с улыбкой произносит Хуа Чэн. Се Лянь бросает лишь мимолетный взгляд, и блеск в его глазах манит Хуа Чэна как мотылька — огонь. — Значит, Сань Лан. — Се Лянь блуждает взглядом по замершему в дверном проеме Хуа Чэну. — Когда мы встретимся в следующий раз, я хочу, чтобы ты предстал передо мной в своем истинном обличье.***
— Прошу простить, Собиратель цветов под кровавым дождем, — однажды вместо приветствия говорит Се Лянь, минуя тонкую занавеску, что висит на входе в скромное убежище Хуа Чэна. — Понимаю, этому жалкому уголку далеко до Дома блаженства, но, надеюсь, тебе он еще не наскучил. Если захочешь остаться, я не возражаю, чтобы ты принес что-нибудь из Призрачного города. Здесь недостает уюта. Слышал, у тебя богатая коллекция вещей и убранства. Хуа Чэн отворачивается от только что зажженной палочки благовоний, поставленной на самодельный стол для подношений, и улыбается Се Ляню. Он наклоняет голову и отвечает: — Ваше Высочество и так великодушно выделили мне собственный уголок в своих владениях. О большем я и мечтать не могу. Но, пожалуйста… — Он поднимает голову, впервые за день смотря в глаза бывшему наследному принцу. — …продолжайте называть меня Сань Ланом. Се Лянь скользит взглядом, ожесточившимся за века мучительного существования, по лицу Хуа Чэна. Он складывает руки вместе, едва заметно улыбаясь. — Сань Лан. Значит, вот твое истинное обличье. — Верно, — отвечает Хуа Чэн, порываясь закрыть ладонью повязку на правом глазу. Многие годы он учился никогда и ничем не выдавать своего смущения, но, когда оказался в истинном обличье перед Се Лянем, былые тревоги снова напомнили о себе. Хочется коснуться лица и убедиться, что всё на месте. Хуа Чэн обрубает мысль на корню и вместо этого добродушно улыбается. — Надеюсь, мое истинное обличье по душе Его Высочеству? Они оба знают: он становится смелее. Но Се Лянь еще ни разу не выказывал своего недовольства, когда Хуа Чэн пытался флиртовать. По правде сказать… — Рад сообщить: вопреки моим ожиданиям, истинное обличье Сань Лана еще больше радует глаз, — говорит Се Лянь, ступая вглубь убежища Хуа Чэна. Теперь, в истинном обличье, он даже еще сильнее возвышается. Будь Хуа Чэн живым человеком, его сердце забилось бы как сумасшедшее. — Отрадно слышать, — выдавливает он, а после, потому что зашел так далеко и до сих пор не оказался пронзен Фансинем, добавляет: — Гэгэ. Се Лянь моргает. Его губа подергивается, и Хуа Чэну чудится, что, возможно, то был смех. — С каждым днем Сань Лан становится все смелее и смелее, — подмечает Се Лянь. Кажется, он собирается продолжить, но затем что-то за плечом Хуа Чэна привлекает его внимание. Тот, не говоря ни слова, внимательно наблюдает, ожидая реакции Се Ляня, какой бы она ни была. Бывший наследный принц поджимает губы — в безэмоциональном взгляде мелькает нечто похожее на смятение, возвращается живой блеск. Он косится на Хуа Чэна, стремительно разворачивается и выходит наружу под лучи палящего солнца. Хуа Чэн смотрит на колышущиеся занавески, потревоженные Се Лянем, пока те совсем не перестают трепыхаться. Лишь после он переводит взгляд на портрет, висящий над скромным столом для подношений. Его Королевское Высочество, радующее Богов, с мечом в одной руке и цветком — в другой. Во всем своем величии на фоне рек расплавленного золота. Хуа Чэн понимает: Се Лянь уже давным-давно не видит себя таким. Но в глазах Хуа Чэна, вопреки всем трудностям и лишениям на его пути, вопреки тому, что целый мир превратил некогда почитаемого, вознесшегося принца в кого-то совершенно неузнаваемого, Се Лянь ни с кем не сравнится в своем великолепии, красоте и великодушии. Палочка благовоний догорает, оставляя после себя слабый запах дыма. Хуа Чэн опускается на колени перед самодельным столом для подношений и любуется портретом единственного бога, который нужен ему в этой жизни и во всех последующих.***
Спустя три дня Се Лянь находит его. — Твой глаз, — начинает бывший наследный принц, стоя в нескольких шагах от Хуа Чэна, усердно рубящего дрова. — Правда, что ты вырвал его собственными руками и с его помощью сковал смертоносную саблю? Хуа Чэн посмеивается, притворно смахивая пот со лба тыльной стороной ладони. — «Смертоносный» — не самое подходящее слово для описания Эмина, гэгэ. Губы Се Ляня подрагивают в улыбке — теперь Хуа Чэн в этом уверен. — Я могу взглянуть? — Конечно, гэгэ. Хуа Чэн достает ножны, висящие на боку, уже чувствуя, как дрожит от предвкушения лезвие. Он протягивает саблю рукоятью вперед — Се Лянь с любопытством проводит кончиками пальцев по гладкому эфесу. Дрожь усиливается. Се Лянь приподнимает бровь, глядя на Хуа Чэна, а затем берется за рукоять и обнажает лезвие. Эмин до нелепого широко распахивает рубиновый глаз, пару раз вращает им и наконец останавливается на Се Ляне. Он дрожит так сильно, что на долю мгновения напоминает размытое пятно, а когда успокаивается, не прекращает издавать рокот наподобие кошачьего урчания. Эмин щурится, словно улыбаясь. Се Лянь гладит саблю и — теперь уж не ошибешься — правда улыбается. — Я и не ожидал, что прославленное оружие Собирателя цветов под кровавым дождем окажется столь… — Се Лянь осекается — Эмин тычется ему в ладонь, молча выпрашивая еще немного внимания. — …ласковым. — Он ласков лишь с теми, кто ему нравится, — отвечает Хуа Чэн. Их взгляды пересекаются. Хуа Чэн уже давно не видел такого оживления в глазах Се Ляня. Если совсем начистоту — слишком давно. Хуа Чэн хочет призвать одну из своих бабочек и запечатлеть это мгновение навеки, но довольствуется лишь тем, что запоминает каждую деталь. Быть может, позднее он сможет воссоздать в голове образ нынешнего Се Ляня и перенести его на полотно. — Сразись со мной, — говорит Се Лянь, вырывая Хуа Чэна из размышлений. — Ваше Высочество? — Сразись со мной, — повторяет Се Лянь, протягивая Эмина Хуа Чэну, к величайшему огорчению самой сабли. — Я слышал, Собиратель цветов под кровавым дождем в одиночку одолел в поединке множество богов войны. — А я слышал, Принц золотисто-огненного цветка в одиночку одолел сильнейшего злодея всех трех миров, хотя все считали, что это невозможно, — говорит Хуа Чэн. Улыбка Се Ляня становится чуть шире, но для Хуа Чэна разница настолько ощутима, что, нуждайся он в воздухе, у него перехватило бы дух. — Возможно, все считали так, потому что до меня никто не осмеливался. На моем месте мог бы оказаться и Собиратель цветов под кровавым дождем. Хуа Чэн качает головой и, немного поразмыслив, отвечает: — Это была не моя битва. На лице Се Ляня проскальзывает задумчивое выражение, которое исчезает так же быстро, как и появляется. Он протягивает руку Хуа Чэну — за многие-многие годы его пальцы огрубели, но по-прежнему таят грацию, которая подвластна лишь вознесшемуся принцу, ставшему Бедствием. — Сразись со мной, Сань Лан. Хуа Чэн берет Се Ляня за руку — теплую, как у живого человека. — Как пожелает гэгэ.***
Спустя несколько часов Хуа Чэн оказывается придавлен к земле — его волосы, как и все одежды, в песке. Сверху возвышается Се Лянь, прижимая ладонь к его горлу, а над головой парит Жое. Обычно мягкая шелковая лента стала подобна острому клинку. Хуа Чэн и не сомневается: реши Жое атаковать, то искромсала бы его с легкостью ножа, режущего хлеб. Волосы Се Ляня выпадают из незамысловатого пучка и обрамляют запылившееся лицо, на котором застыло выражение с налетом безумной красоты. К величайшему стыду Эмина, его одежды порваны в нескольких местах. Се Лянь больше не выглядит беспристрастным. Впрочем, Хуа Чэн — тоже. — Гэгэ победил, — говорит Хуа Чэн, улыбаясь бывшему богу. Он отлично знает, сколько обожания в его взгляде, но ничего не может с собой поделать. Тем более сейчас, когда его жизнь в руках прекрасного и могущественного Се Ляня. — Сань Лань по-прежнему может дать отпор, — подмечает тот. Серебряная бабочка парит над ним, а затем опускается на плечо. Но Се Лянь не отводит взгляда от Хуа Чэна. — Исход не изменится, — заверяет тот. — Гэгэ, несомненно, выйдет победителем даже спустя несколько часов схватки. Се Лянь некоторое время рассматривает Хуа Чэна, а затем, посмеиваясь, переносит с него часть веса, но не торопится подниматься. Хуа Чэн, в свою очередь, не сдвигается с места. А затем ни с того ни с сего лицо Се Ляня мрачнеет, подобно небу перед грозой. — Сань Лан слишком высокого мнения обо мне. — Разумеется, — тут же отзывается Хуа Чэн — ведь для него нет ничего правдивее в этом мире. — И имею на то все основания. На мгновение Се Лянь замолкает, погрузившись в размышления, а затем без всяких предисловий начинает: — Безликий Бай очень долго продержал меня на горе Тунлу. Тогда он считал, что победил. Думал, что его воззрений и знаний о мире хватит, чтобы превратить меня в безропотного прихвостня. — Он ошибался, — категорично заявляет Хуа Чэн. Он хочет протянуть руку и перекинуть волосы Се Ляня через плечо — может, даже притянуть ближе и посмотреть, что произойдет, — но сдерживается. Сдержанности ему и правда не занимать. — Ваше Высочество всегда был независим. Безликий Бай никогда не смог бы лишить вас этого. Губы Се Ляня подергиваются в подобии улыбки, но она совсем не по душе Хуа Чэну. В ней сквозит самоирония, хоть и притупленная несколькими столетиями. Эта улыбка тусклая, без искры юмора, и совершенно непримечательная. — Я так не считаю. Сань Лан, я отнюдь не самоотверженный, безупречный бог, которого ты по-прежнему во мне видишь. Сомневаюсь, что вообще таким был. До чего чудная беседа в их нынешнем положении: Хуа Чэн все так же лежит на спине, а Се Лянь, расставив ноги по обе стороны бедер, прижимает его к опаленной солнцем земле. Но Хуа Чэн не смеет шелохнуться, лишь бы не разрушить волшебство этого мгновения. Не хватало еще, чтобы Се Лянь отгородился от него. Голос в голове Хуа Чэна так и кричит: не упусти столь важный момент! — Ваше Высочество, — начинает он, но, передумав, поправляет себя: — Гэгэ. Се Лянь хмыкает, давая понять, что услышал. Солнце за спиной образует вокруг его головы ореол, и по обыкновению темные пряди становятся на оттенок светлее. Тень падает на его прекрасное лицо, и Хуа Чэн никогда не увидит в этом образе что-то помимо красоты, непоколебимой безупречности. Что-то помимо самого Се Ляня. — Может, гэгэ и считает себя несовершенным, и хотя излишняя настойчивость не сыграет мне на руку, в моих глазах ты — хороший человек, — со всей горячностью и преданностью произносит Хуа Чэн. — У тебя свои трудности, горести и сожаления. Ты совершал поступки, о которых жалеешь. Но у тебя есть и свои причины, и устремления. Некоторые поступки тебе приходилось совершать ради своего же блага, и если из-за них ты несовершенен, то так тому и быть. Се Лянь приподнимается и пытается отстраниться. Хуа Чэн неосознанно вскакивает и берет Се Ляня за запястья, не позволяя отодвинуться. — Ты — хороший человек, гэгэ, — торопливо повторяет он. — Лучший человек, с кем мне довелось встретиться. Пускай ты так и не считаешь, пускай во всех мирах тебя изображают еще более ужасающим, чем на самом деле — мне всё равно. Что бы ты ни сделал, кем бы ни стал — в конце концов главное здесь «ты», а не «какой» ты. Се Лянь делает глубокий вдох. На мгновение Хуа Чэн видит в нем вновь вознесшегося бога, за которым преданно следовал, даже когда был лишь тусклым огоньком. Видит точь-в-точь такое же выражение, как и той ночью, когда Се Лянь понял, что его собираются убивать снова, и снова, и снова. Выражение, полное муки, отчаяния и беспомощности. — Почему я? — спрашивает Се Лянь. — Ваше Высочество… — Почему я? — еще громче переспрашивает Се Лянь, выкручивая запястья из хватки Хуа Чэна, и цепляется за его одежды. — Безликий Бай держал меня на горе Тунлу, но я не уточнил — когда. Он не сразу взял меня туда — на десять лет запрятал невесть где, оставив гнить наедине со своими мыслями. — Он пристально смотрит на Хуа Чэна и, не скрывая горечи в голосе, произносит: — Он не мог сразу же взять меня на гору Тунлу, потому что… Наконец Хуа Чэн понимает — перед ним складывается цельная картина. — …потому что гора открылась. Се Лянь молча кивает. Безликий Бай забрал Се Ляня на гору Тунлу, после того как Хуа Чэн вышел оттуда, став Непревзойденным, а значит… — Это ведь сделал ты? — спрашивает Се Лянь и, ослабляя хватку на одеждах Хуа Чэна, теперь лишь легонько цепляется пальцами за ткань. Хуа Чэн думает об этих руках, которые творили и прекрасные, и ужасные вещи, и о том, что даже сейчас не преминул бы заключить их в свои ладони. — Та пещера… это ведь был ты. Десять лет — немалый срок, чтобы скоротать время. Иногда никуда не исчезающий привкус крови во рту и воспоминания о трупном смраде сводили с ума. А еще десять лет — немалый срок, чтобы любить. Когда на сердце становилось невыносимо тяжко, Хуа Чэн вспоминал о своей единственной причине жить дальше и творил, творил, творил. Пещера десяти тысяч богов, а на деле — одного-единственного. Хуа Чэн опускает голову, не в силах вынести на себе взгляд Се Ляня. Особенно после того как узнал, что Се Лянь узрел не только всю гамму его преданности, но и любви. До чего забавная штука — любовь. Хуа Чэн, прославленный Князь демонов и один из трех ныне живущих Непревзойденных, влюблен. Говорят, любовь — удивительное, прекрасное чувство, но, по его опыту, она больше походит на помешательство, возведенное в абсолют. — Я, — признает он настолько неуверенно, что не узнает собственного голоса. Се Лянь прижимает ладонь к груди Хуа Чэна — там, где, будь он живым человеком, билось бы сердце, — и снова спрашивает: — Почему я? — Ты спас меня, — произносит Хуа Чэн. До чего простые слова, но даже их — мало. — Ваше Высочество, ты спас меня. От всего: от безрадостной жизни без любви, от признания поражения, от себя самого, от принятия судьбы, которая твердила, что он ничего не добьется. — Сань Лан, — говорит Се Лянь, а затем — вероятно, тоже потому, что не хватит никаких слов, — обхватывает лицо Хуа Чэна ладонями и целует. Прямо здесь — под лучами палящего солнца, посреди опустевших земель. Но Хуа Чэну большего и не нужно. — Ваше Высочество, — пытается сказать он, когда Се Лянь отстраняется, хватая ртом воздух, но так и не договаривает, снова утянутый в глубокий поцелуй. — Гэгэ, — снова произносит он, когда Се Ляню становится нечем дышать. — Сань Лан, — выдыхает тот в холодные губы Хуа Чэна, и им больше не нужны никакие слова. Дальше они только цепляются за пыльные одежды, стремясь прижаться еще ближе, и осыпают друг друга неловкими, пылкими поцелуями.***
— Ты сказал, это была не твоя битва, — той же ночью говорит Се Лянь, когда они стоят на вершине скромного монастыря — его обители. Сначала он бросает взгляд на небольшое убежище, возведенное для заблудших, потерянных душ, а затем — на бескрайнюю даль пустыни, остывшей под луной. — Я так не считаю. Ты был там и всё видел. Об этом болезненно вспоминать. Но каждая история с чего-то начинается, и отречение от прошлого — все равно что отречение от них самих. — Был, — соглашается Хуа Чэн и добавляет: — И видел. — Раз даже тогда ты думал только обо мне, — говорит Се Лянь — озаренный звездами, он выглядит таким же царственным и могущественным, как и всегда в глазах Хуа Чэна, — у тебя самого было не меньше причин ненавидеть Безликого Бая. — Гэгэ, — мрачно произносит Хуа Чэн. — Моя боль никогда не сравнится с чашей горечи, которую ты испил сполна. — Я так не считаю, — возражает Се Лянь, но теперь на его лице играет мягкая и ласковая, как свет луны, улыбка. — Сань Лан не должен принижать свои переживания. — В таком случае — гэгэ тоже, — парирует Хуа Чэн. Се Лянь смеряет взглядом ничтожное расстояние, разделяющее их, и протягивает руку. Хуа Чэн, не задумываясь, берет ее в свою ладонь. Он чувствует, как Се Лянь переплетает их пальцы, и от одного лишь прикосновения в голове проносится мысль: всё, через что им пришлось пройти, стоило того. — Я выжигал земли, — говорит Се Лянь. — Я позволил Безликому Баю посеять тьму в своем сердце и благодаря этой тьме стал сильнее. — Гэгэ всегда был сильным, — отвечает Хуа Чэн. — Даже не будь Безликого Бая и в помине, ты бы добился нынешних высот. — Каких еще высот? — спрашивает Се Лянь, сдержанно посмеиваясь. — Я укрылся от внешнего мира и живу посреди земель, вечно охваченных пламенем. Вселяю страх всем, кроме тебя и еще пары-тройки обитателей храма, и известен как бог-посмешище, ставший Бедствием. Хуа Чэн подносит их сцепленные руки к губам и нежно целует костяшки пальцев Се Ляня. — Не Бедствием, — говорит он и опускается на одно колено. Как и восемьсот лет назад, он верен, предан и влюблен. — Непревзойденным. Хуа Чэн поднимает голову и видит, как разглаживается лицо Се Ляня. Смущенный и восхищенный одновременно, он угадывает в этом выражении обожание и снова ловит себя на прежней мысли: и впрямь всё, через что им пришлось пройти, стоило того.***
А вот как всё продолжается… Два Бедствия стоят бок о бок на вершине мира, который сам себя разрушает. Павший бог и возвысившийся Князь демонов. Поговаривают, при желании Принц золотисто-огненного цветка и Собиратель цветов под кровавым дождем могли бы уничтожить целый свет, а невероятной силы, таящейся в их сцепленных руках, хватит, чтобы стереть в пыль всех и вся. Но, к превеликому счастью, единственное, на что они не пожалеют ни вечности, ни сил, — это любовь друг к другу.