и что?
пиздец, сижу и думаю, откуда его морду знаюинтересно. держи меня в курсе)
— Вспомни Воронеж, Тош, — и так шелестит, что Антон чуть ли не, прости Господи, пересрался на месте. Подросток судорожно прокручивает Воронеж и думает: «Что же, блять, мне вспоминать, если я в Питер переехал в семь?!». Он озвучивает это вслух. — Ах, точно… а я вот помню. — Ты из Воронежа? — произносит очевидное, чуть не хлопая себя по лбу (мозг в такие моменты терялся). Антон судорожно вспоминает ребят из детского сада, но не помнит никаких Эдов, даже — такая шальная мысль — Эд. — Не пытайся вспомнить, Шаст. — Скажи мне, пожалуйста, — умоляет подросток, глядя на Эда. А Эда ли? Подросток молчит, рассматривая лицо Антона. Шастун смотрит в ответ напряжённо, придумывая тысячу и одну отговорку — на всякий случай. Наконец, Скруджи начинает свой монолог, прерывающийся лишь для сухого кашля. — Мне было шесть, а тебе пять… — Подожди, так тебе не семнадцать? — Не прерывай, — злится он, зло смотря на Антона; тот выдерживает, не отводя собственного взгляда. Пиздец тяжело, знаете ли. — Да, мне не семнадцать. Я был… я был не таким. Не таким — именно так, Шаст. А ты единственный, кто со мной дружил. Ты мне даже, блять, игрушку свою подарил — динозавра такого, как на тапках практически, но ты же не помнишь… — Ты Эд? — глупый вопрос, но Антон не может сформулировать мысль; разные слова вертятся на языке, но в итоге выходят тихие хрипы. — Сейчас — да, — подтверждает темноволосый, кивая головой, — а тогда — нет. Я в четырнадцать фамилию и имя поменял, Шаст, чтоб забыть. — Забыть… как тебя зовут… звали? — Не надо ворошить прошлое, Тош, — качает головой неодобрительно, меняя тему. — Ты — хороший. Но ты мне не веришь? — Я… нет, прости, — выдыхает Шастун, вставая со своего места. Это все не укладывается в его голове. Какой-то там Эд, который не совсем Эд, которого он не помнит… нет уж, спасибо. Антон бы не доверился какому-то там подростку, даже если бы виделся с ним и, возможно, дружил? Нет, это тяжело. Он не будет думать об этом. Эд куда-то уходит, не закрыв дверь. Антону лень закрывать ее, поэтому он просто плюхается на кровать, стараясь не размышлять по поводу странного и пугающего диалога. С хуя ли он такой загадочный? Есть проблемы посерьёзнее, думает Антон, разглядывая плакат, поехавший на одну сторону. — Ну еб твою налево, — тихо произносит он, пытаясь исправить положение карандашом. Ничего не получается. Мимо их комнаты проносится Арсений Сергеевич — Арс, поправляется мысленно подросток — и Антон залипает. И задумывается. «Блять, ещё же что-то с моим гейством надо делать… а гейством ли вообще? Я же так и не решил ничего!» Подросток откладывает карандаш в сторону, громко и неожиданно орет: «Серёжа-а-а», — наплевав на гордость. Вообще-то, он и не особо злился, но сейчас появился прекрасный шанс для того, чтобы: а)свалить все на Серёжу; б)Серёжа помог ему; в)поговорить с Серёжей. Растрёпанный темноволосый армян влетает в коридор, испуганно оглядываясь. — Что? — Помоги мне, будь так добр, — говорит Антон, чуть выдыхая. — И поговори со мной. Пожалуйста… Серёжа кивает, заходит в комнату, наконец-таки закрывая дверь, и усаживается за соседний стул, оглядывая дом, поехавший на одну сторону. Он, конечно, не художник, но основы перспективы знает, да и ему не семь лет, чтобы не иметь возможности подправить чужое. Подросток чуть неуверенно берет карандаш, проводит практически слепые линии, Антон видит это и усмехается. — Не боись, надави на карандаш посильнее. Давай-давай… Он берет руку Матвиенко, несильно сжимая; под напором подросток, наконец, берет карандаш в руку нормально, усиленно вычерчивая линию за линией. Антон благодарно улыбается, кивает чуть видно, отходя от стола. — Спасибо, Серж, — пробует сократить имя Шастун, и Матвиенко смеется. Подросток с обросшей щетиной рад, что такой импульсивный Антон не злится — его душа спокойна. Ближе к часу дня Шастун завершает отрядный уголок; да, он потрудился на славу: огромный ватман, обрисованный под тематику смены, милые карточки-картинки и забавные ячейки с контактной информацией на дверях — это однозначно то, что нужно для их отряда. Антон доволен — его хвалит Арс, какой-то вожатик (у Антона плохая память на имена, и вообще он и не собирался запоминать) и главная воспитательница. Прекрасно. День пролетает быстро. Вечером Шастун созванивается с матерью, переписывается с Димой и — к своему стыду — засыпает практически сразу, аж в одиннадцать (слишком рано, по его скромному мнению). Долгое время ему ничего не снится, и он плавает в какой-то темноте, то просыпаясь, то засыпая: где-то на периферии орет на парней Арсений, извиняется громко Матвиенко, и Антон бормочет недовольно что-то — не помнит что, но его все бесило тогда — Саша и учитель тихо ржут, но замолкают, когда Шастун продолжает бормотать. Подросток, наконец, полноценно засыпает, отворачиваясь к стене и обнажая длинные ноги. — Прекрасно-распрекрасно, — тянет он, попадая в сон и оказываясь на… кладбище? Кладбище, да. Шастун смотрит на знакомые участки, совершенно точно определяя местоположение, — он слишком часто был тут, чтобы не узнать. Южное кладбище*. То место, где он бывает чуть реже, чем в центре — по ощущениям, конечно; на деле он посещает его три раза в год, но память услужливо подсказывает дорогу к отцовской могиле. Вокруг него церковь и большие памятники. Шастун сглатывает, разглядывая фамилии, и, конечно же, ничего не видит: буквы расплываются — он же во сне, ага. В голове что-то меняется, когда Антон в полной мере осознаёт, что спит. Он беспрепятственно сокращает дорогу, — потому что может — убирая пару участков вовсе, попадая из церкви на нужное место. Подросток оказывается около той рябины. Вокруг сотни тысяч гранитных кусков, отполированных под свой лад, Антону все равно. Он слишком часто здесь находился, чтобы испытывать какие-то чувства к мертвецам. Подросток с удивлением оглядывает новый крест, окрашенный красным, и чуть видно вздрагивает. Ничего. В его сердце ничего. Он — худой, практически двухметровый подросток, сгорбленный и в старой клетчатой рубашке — стоит над могилой отца и деда, не испытывая ровным счетом ничего. Щемящая тоска практически не ощущается, отдаваясь лишь горечью на языке — неприятное послевкусие. Антон стоит и думает, к чему бы этот сон. Парадокс: его подсознание благородно проецирует ему копию кладбища во сне. Спасибо. Шастун практически не верит в сны. Ужасно, правда? Он, убежденный атеист, балуется практикой осознанных сновидений — личный сорт героина, как в самых дешевых романах, — подросток находит в этом своё успокоение. Да, он может проснуться прямо сейчас, а может создать совершенно другую вселенную… но он выбирает отца. Спустя — сколько? — десять лет взрослый лось, внутри маленькое дитё, предпочитает находиться на кладбище около могилы его родственников, получая при этом боль и пустоту. Красиво. Антон видит вдалеке высокую фигуру и вздрагивает, вытирая неконтролируемые слёзы. К нему подходит Арсений — рот подростка раскрывается, и он растерянно спрашивает, что забыл Попов в его сне. — Ах, какие мы важные, — саркастично замечает преподаватель, усмехаясь, — твой сон, ага, ага… — Какая же ты сучка, Арс, — сипит Шастун, разглядывая брюнета. Да, глазища у него красивые: голубые такие, или синие — черт их знает, Шаст в этом как-то не очень разбирается — приятные, в общем. Антон в них, конечно, не тонет, но красотой поражается точно. А нос какой!.. Подросток хочет сделать глупое «Буп», коснувшись кончика; или поцеловать, так тоже сойдёт. Антон не боясь подходит ближе — знает ведь, что это сон — и рассматривает веснушки на носу. Миленько. Арсений молчит, не показывая признаков жизни. — Что ты здесь делаешь, Арсений Сергеевич? Это моя могила, не тронь, — как же двусмысленно звучит, у, сука. — Я пришёл к тебе, а что, нельзя? — Можно, — кивает подросток, чуть раздумывая. Да, этот сон пиздец какой странный. — Обнимешь меня? — Зачем? — Не задавай лишних вопросов, Попов, — морщится Антон, попадая в тёплые объятия и утыкаясь в ключицу. Арсений во сне практически такого же роста, что и Шастун, — это позволяет не сгибаться в три погибели, и Антон благодарит своё подсознание — ещё одно напоминание о том, что это всего лишь грезы. — Я устал, Арс. — От чего? — Скруджи, ну, Эд, говорил мне что-то про Воронеж, а я… я ведь ничего не помню. А если он действительно мой, ну… детсадовец? Я запутался. А знаешь, ориентация — она тоже беспокоит меня, Арс. — Почему? Ты кто? — Я север, — Антон нелепо смеется. — Ты мне нравишься, — произносится так неожиданно-правильно, что Антон с удивлением оглядывает преподавателя. Арсений качает головой и уходит. Шастун смотрит на удаляющуюся фигуру со слезами на глазах. Он пытается выбраться оттуда — из сна, — но у него не получается. Подросток тонет в зыбучих песках темного цвета, беззвучно рыдая и крича, но из горла ничего не доносится. Он испуганно падает в темноту, дергается в полёте, по-настоящему плачет и истерит. Антон вскакивает, вытирая со лба испарину. Он едва слышит, как недовольно кряхтит кто-то с кровати, переворачиваясь на другой бок. За окном темным-темно — в Зеленогорске тоже полярная зима и лето — и, кажется, поют птицы. Подросток весь дрожит, присаживаясь на край кровати. Дисплей на телефоне показывает шесть часов, и Антон уходит в туалет, чтобы успокоиться и освежиться. На кафель капает что-то, заставляя поморщиться; у Антона на голове черт-те что, справа прилизано, слева — нет, а на макушке как у Шрека (собаки Антона — плешиво). Подросток садится на широкий подоконник, дрожа всем телом: около открытого окна холодно, а ветер, поддувающий под мокрую от пота футболку, лишь усугубляет ситуацию. Антону хочется выблевать свой вчерашний ужин, обед и завтрак, но все переварилось, кроме, наверное, ужина (хоть и мама Шастуна врач, но в биологии парень разбирается так же, как и в алгебре — хреново). Ему хочется, чтобы кто-то обнял и пожалел его, несчастного. В голове так некстати всплывает конец его сна, и Антон буквально падает с подоконника, когда осознаёт все. Он признался в чувствах Арсению. Нет, не так — он признался в чувствах Арсению Попову, его классному руководителю, а также учителю русского и литературы. Во сне. — Пиздец, — комментирует вслух Антон, качая ногой и подгибая пальцы (ему все ещё холодно, но идти в комнату он, конечно же, не собирается). Антон слышит, как дверь отворяется, и немного испуганно отъезжает куда-то вбок: мало ли это вожатый (и плевать, что у них отдельные туалеты — кто ж знает, может они совершают обходы по понятным причинам) или какой-то стукач (да, Шастун ничего такого не делал, но разные же на свете люди). Мимо раковин проходит сонный Арсений Сергеевич, игнорируя Антона — лишь потом до подростка доходит, что преподаватель делал все на автомате, с закрытыми глазами (не мудрено, что он не увидел Шастуна) — приспускает пижамные штаны, не потрудившись закрыть кабинку и, ну, ссыт. Антон сам слишком смущён, чтобы сказать это по-другому; он мечтает провалиться под землю или хотя бы уйти из мужского сортира. Побег в этот момент невозможен: чтобы выйти, надо пройти мимо открытых кабинок, где стоит Попов (задача, по понятным причинам, невыполнима), поэтому Антон максимально тихо подходит к раковинам, исчезая за углом — так его не будет видно (по крайней мере, он надеется на это). Ему не нужны расспросы, не сейчас; Антон хочет спокойствия и тишины, а ещё есть, потому что он толком не поужинал вчера, а вечерний перекус в одиннадцать проигнорировал. Тошнота, граничащая с чувством голода, чуть ли не самое ненавистное чувство. Уже относительно проснувшийся Арсений подходит к раковинам, все так же не замечая худого подростка, тихо и загнанно дышащего за углом, моет руки и лицо, чуть-чуть хлопая по щекам. Антон боится пошевелиться, а ещё он вот-вот чихнёт через несколько мгновений, а делать этого совсем нельзя хотя бы до ухода Попова. Он держит пальцами нос, пытаясь не расчихаться, а ещё бесится из-за невозможности сделать все тихо и аккуратно. Громкий чих распространяется, кажется, по всему корпусу — если не по трём — и Арсений, конечно же, поворачивается в сторону дрожащего подростка. Антон губами произносит «Блять», а голубоглазый видит это, но не говорит ничего. — Будь здоров, — отзывается, наконец, учитель, — ты чего тут делаешь в такую рань? — Спасибо, — неловко отвечает Шастун, мечтая провалиться под землю, — я… а я пришёл, эм… нужду справить, да, — ладони потеют пуще прежнего, лицо стремительно краснеет, даже внутренний голос дрожит: Антон не умеет врать, бля. В голове крутится «Стыдоба, Шаст, ты ему ещё и признался в любви! Сейчас он все поймёт!», а ещё в голову приходит странная, но правдивая мысль — а если Попов знает? Пиздец, хуже некуда. — Антон, — выдыхает Арсений неожиданно серьезно; Шастун замечает огромные синяки под глазами, и ему становится удушающе неловко и стыдно. — Я знаю, что ты врешь. Скажи мне, пожалуйста… Антон чувствует такую мольбу в голосе, что ему приходится откинуться на стенку. Он узнаёт в этих словах самого себя, только вчерашнего; вспоминается, как он унижался перед Эдом, чтобы услышать… ну, ничего? — Арсений…Арсений, — все. Он устал ломаться. Границы расплываются, дрожь усиливается, а субординация идёт к черту, нет, даже не так — субординация скачет на хуй и нахуй*, да. — Мне не спалось. — Не ври, — жестко чеканит Попов, угрожающе наклоняясь над сгорбившемся и дрожащим от страха подростком; в такие моменты Антон совершенно забывает, что он выше Арсения на пару сантиметров*. — Мне приснился кошмар. — Нет. — Да. — Да? — Пиз… простите, — блять, стыдно. — Ну, все… там не важно, у всех же кошмары, да. Попов отходит чуть подальше, а Антон снова дрожит — теперь не от страха, а от холода (Арсений даёт тепло, и это правда); ему хочется уткнуться в учителя и просто стоять, как во сне. Но это неэтично. Личное пространство и все дела — плевать, что оно у них нарушается постоянно. Арсений смотрит на него долго-долго, а потом сам обнимает, поглаживая по спине. Шастун стоит, не двигаясь, потому что ему неловко; где-то там капает на кафель вода (Антон надеется, что это она), но мир и вся вселенная сейчас в двух фигурах: в Антоне и Арсении. Первым отстраняется, как ни странно, Антон. Посчитав, что учителю некомфортно — хотя кого он обманывает, самому Шасту некомфортно, эгоизм, черт его дери — подросток отходит, двигаясь по стеночке, неловко ерзая мокрыми ладонями по телу. Дурацкая повышенная потливость. — Э-э… в общем, спокойной ночи? — произносит Антон так, будто задает вопрос. — Уже утро, но спокойной. Антон ложится в постель и долго-долго ворочается, раздумывая обо всем, связанным с его классным руководителем: и о признании, хоть и необычном — во сне, думает о том, как учитель таскал его и успокаивал. Арсений — булочка, решает Шастун, наконец, проваливаясь в дрему или что-то такое. Через несколько часов— а для него так вообще минут — его будит вожатый, матеря так, будто он сжёг заживо его бабку. — Ну че опять, — бубнит Антон, скатываясь с постели с характерным стуком о пол, — блять. — Чего? Ты что, обалдел, Шастун? — сзади слышны смешки, и Антон распахивает глаза, буквально отпрыгивая от пола. — Извините, м-м-м… извините, — Шастун не может вспомнить имени, поэтому просто бесконечно извиняется, натягивая поверх футболки черно-красную толстовку. — Который час? — Полдесятого, Шастун! Полдесятого! — И что? У нас подъем в полдесятого, между прочим, — брякает Антон чисто на автомате, не подумав. — У нас в полдесятого линейка, а подъем в девять, придурок, — шелестит сзади Серёжа, взмахивая руками. — Ну да, я так и сказал. — Ты не так сказал. — Так, а разве у нас сейчас не линейка? — бодро спрашивает подросток, отходя от темы. Он выходит из комнаты, следуя к выходу, прекрасно понимая, что за ним последуют.***
— Шастун! — взревел Арсений Сергеевич, грозно размахивая каким-то флагом в руке. — Тебя что, отлупить?! Когда ты, наконец, поймёшь, что НЕЛЬЗЯ, — он кричит, а на щеках (или не на них, черт знает, может, на скулах) играют желваки, — опаздывать! НЕЛЬЗЯ! Ну все, приплыли. Антон кривит лицо, не узнавая в этом злом и недовольном старике того утреннего милашку-софт мальчика. Он послушно присаживается на стульчик около преподавателя, стараясь погладить того по руке; Арсений сдергивает тонкую и длинную ладонь, с осуждением глядя на Антона — тот тупит взгляд, смущенно поглаживая пальцы и крутя кольца на них. — Простите, Арсений Сергеевич, — наконец произносит Шастун где-то посередине линейки; учитель игнорирует его, тяжко вздыхая. «Не очень-то и нужно, блять! Подумаешь, сам же потом в подушку рыдать будешь, идиота кусок!» Антону надо срочно написать Диме, в подробностях рассказать о произошедшей сегодня истории, но без намеков на большее. Шастун держится, пока что не до конца уверенный (но что-то ему подсказывает, что ничего не поменяется), и думает о том, что скажет все после лагеря на каникулах. Да, так будет правильно. Шастун сидит и думает о своих отношениях с его преподавателем и приходит к выводу, что он ему нравится. Это, пока что, не любовь и, наверное, не влюблённость, но между ними… искрит, да? Арсений хороший и добрый — какое ужасное и детское качество, как в первом классе, ей Богу — и с Антоном ничего не сделает. Он образованный и грамотный, ну, а то, что у него между ног что-то болтается — это так, побочный эффект. Антон с ужасом понимает, что ему плевать на то, что он влюблён во взрослого мужчину; а потом в голову приходит ужасная, отвратительная, но слишком правдивая мысль: а ведь Арсений не гей. Нет, не так — Арсения не привлекают мужчины. Правда, Шастун не уверен в этом, но… Да ну, думает раздосадовано, Попов слишком натурал для гея. Действительно. — Чего такой грустный? — Хуй сосал невкусный, Сереж. — Очень хорошо, Шастун, — появляется резко откуда-то со спины Арсений Сергеевич, и Антон губами произносит «Блять», медленно оборачиваясь.