Темнеющий сад

Кто не спит в такую рань? Конечно же Сигма. Вставать с рассвета он не любил. И даже малиновые лучи, гордо поднимающиеся ввысь, пробивая себе путь в глаза через тканевые завесы, не могли заставить его подняться. Да и не к чему это было: по устоявшемуся порядку, в такое время дел не было совершенно никаких. Сегодняшнее неожиданное их появление пугало, временами даже вводя в лёгкий мандраж. Из-за позднего отхода ко сну, на его лице красовались этакие мешки, или даже синяки. Серебристые волосы приняли курчавость сильнее, чем обычно, трепеща под напором лёгкого ветерка. Даже в таком состоянии, он не утрачивал свою природную, дивную красоту, а становился более живым на вид. Ловя свой взгляд в нескольких одиноко распластавшихся зеркалах, парень внутренне улыбался, утрачивая свое отличие от других. Будто бы теперь он такой, каким и должен быть, каким бы являлся любой живой организм на его месте. Прекратив взирать на себя, светловолосый вернулся к занятию, которое не терпело отлагательств. А делом этаким был разбор невообразимого количества «макулатуры» . Просто стопки листов, перевязанные тюковым шнурочком, который чудом сдерживал такой поток бумаг, прибыли к нему домой. Видом своим вызывали они чувства приятные, поскольку мучиться бездельем который день было слишком невыносимо. Безделье временами вредило существу Сигмы почище любой работы. Оно не делало его чистый разум апатичным — напротив, расставляло содрогаться от каждого незначительно шороха в надежде на очередное посещение себя . Бумаги эти сразу добавили и внесли в дом приятные хлопоты, даруя ему энергию. Как выяснилось после перелопачивания всего содержимого, богатство прибыло от Гоголя. Такое напоминание о себе сделал он сразу на следующее утро после их встречи, принося в голову очевидный вопрос: отходил ли он вообще ко сну? Подписей не было, как объяснялось в написании, единственная оплошность авторов — спускать с себя пелену таинственности, оголяя самое сокровенное. Даже малейшие секреты и уловки не должны быть поняты никем другим , кроме самого выступающего, иначе грош цена всему представлению. Внутренняя интуиция всё прекрасно понимала: настолько близко считать его поведение, мысли и чувствования могли только два знакомых ему человека. Второй, безусловно, не стал бы так безалаберно расходовать бумагу. Да, именно так, ни в коем разе не подумайте, что рукописи имели схожее начало с привычными ему письмами, которые так легко и просто внимать. Тут это сделать было сложно, местами просто невозможно. Совершенно идеальный почерк, через считанные секунды переходящий в непонятные, не читаемые даже при максимальных усилиях волны, будто открывал портал в собственный мир человека. Путешествие в него было, забегая наперёд , весьма увлекательным. Видимо Гоголь совершенно не умел долго сидеть на месте. Предложения могли запросто обрываться в самом интересном месте, оставляя после себя лишь засохшие кляксы, так и не продолжаясь никогда более. Рассказы так же имели мало общего между собой, будто бы требуя лишь внимания читателя, а уж понимание — дело субъективное и занимающее слишком много времени, дабы уделить ему хоть сколечко. По итогу Сигма не слишком-то уловил, чего именно Николай хотел, но оторваться от его смешных историй казалось ещё более невообразимо. Приятным бонусом являлись иллюстрации, выполненные в основном карандашом. Волшебные зарисовки, часто изображённые на чайных пакетиках, были наклеены на середины листов. Кажется, Николай не слишком понял тенденцию искусства "давать вторую жизнь использованным пакетикам", потому и перевёл новую, неиспользованную упаковку совсем недешёвого на вид чая. Выкалывающая глаза яркость акриловых красок была увеличена едва уловимыми капельками подсолнечного масла. Многочисленные ряды солнечных подсолнухов смотрели на него, до краёв наполненные безмятежной добротой. Красовались не только они: имели честь здесь заседать и различные фантики, даже вырезки из старых пожелтевших газет девяностых годов уже закрытых английских изданий. На лицевой стороне виднелись залитые воском лепестки фиолетовой сирени (и о чудо, даже счастливое число!), которая должна была зацвести только через месяц… Можно сказать, задатки настоящего художника у него имелись, но трактуя словами самого Гоголя, рисование служит как неотъемлемая часть диалога. Здесь это помогало красочно описывать его мысли и желания, ведя читателя за руку по цветущему саду кадров. Один неотъемлемей другого. Если вам подумалось, что настолько пропитанных великолепием мест не бывает на целом свете, то спешу вас обрадовать: ваша нетронутая  полоса счастливых дней всё ещё впереди. Возвращаясь к страницам, можно заметить часто мелькающие небольшие портреты самого Сигмы. Теперь тона красок имели резкий переход сугубо на пастельные, подчёркивая всю его природную мягкость и обаяние в один лишь штрих. Шли зарисовки в определенном порядке, предсказывая, как будут меняться все его эмоции на протяжении чтения. Сам же Николай ссылался на свое умение понимать даже глубинные эмоции своих абонентов. Только он, к сожалению, так ярко их разделять не может. Всей сложившейся ситуации Сигма был более чем рад, подмечая, что для его партнёра этот вечер не мимолётное знакомство, в целом не несущее смысла. Обескураженный подарком, сидя на полу, Сигма воодушевленно рассматривал каждую частичку данного ему произведения. Этот человек был совершенно точно полной противоположностью Достоевскому — такой живой натуры он ещё не видал, всё в нём было необычно и даже чересчур вызывающе. Так он увлекся, что совершенно не услышал продолжительный стук в дверь. Оторвать от раздумий такой негромкий звук его точно не сумел бы, влияния позитивных тенденций было слишком уж соблазнительно. Пришедший, для негласного приличия погодя с минуту, окликнул его: — Сигма, ты здесь? Изменения хозяин дома заметил только в тот момент, когда над ним с неподдельным удивлением склонился сам Достоевский, недоумевая, пытаясь понять причину его занятости. — Чем это ты изволил заниматься? — с непониманием и таким же уверенным, как и всегда голосом, промолвил он. Растерянно, но всё-таки очень быстро, Сигма собрал листочки в единую кучу, а после бросил их в нижнюю полку стола. Деревяшка с грохотом захлопнулась, явно не желая ещё раз открываться, исчерпав запас добродушия. Будто бы оправдываясь, светловолосый ответил не слишком открыто: — Я просто разбирал всякую накопившуюся бумагу, ничего интересного… Нельзя сказать, что он горел желанием что-либо скрывать от Фёдора, скорее сделал он это по инерции. Тем не менее, письма за такой короткий миг стали для него чем-то необычайно сокровенным, схожей с маленькой тайной, которую нельзя просто так, без везкой причины раскрывать. Да и обилие его изображений в различных ракурсах там смущало, как и вся сложившаяся ситуация в целом… — У тебя ко мне наверное важное дело? — а ведь Сигма во всей этой суете только через время опомнился, что Фёдор просто так никогда и не захаживал. По крайней мере, раньше. — Да, можно и так сказать. Но не волнуйся, сегодня не столь официально, как всегда. Сам он, опустился на ближайший стул. Хоть раз бы сделал это несуразно: например, споткнулся о толстый ковер с причудливым рисунком, без присущей ему явной интеллектуальности, так нетушки. Занявши однажды безусловную лидерскую позицию, покинуть её уже не выходило. Взглянул в глаза Сигмы, такие серые, схожие с пущенным по ветру пеплу, полные немого, беззащитного вопроса. Они, отражение его души, читались как открытая книга. Сам Сигма также казался достаточно хрупкой натурой. Всем, кого он встречал, было страшно даже дотронуться: вдруг просто так исчезнет, испарится от слишком резкого движения в свою сторону. Достоевского в нем похоже ничего не смущало. Просто он неосознанно понимал, как себя нужно вести, как не быть слишком грубым, при этом не теряя свою привычную властность. — Вчера ты не пришел. Будь вопрос, то риторический, а утверждение, самое обыденное, вызвало на короткий срок в Сигме массу негодования. «Что за глупость? Я ведь там почти целый день провел…» Смог он только открыть рот, притом не проронить ни слова. Объяснять нечего, только можно сказать о ситуации, в которой Сигма при знакомстве с Гоголем позабыл абсолютно обо всем. Важная встреча отпала сама собой. Николай заслонял собой весь его привычный мир, сбивал с толку, заставляя ни на секунду не забывать о собственной персоне. Это происшествие, само по себе казалось очень наивным. Кажется Фёдор бы только фыркнул, услышав, что Николай исполнил его единственную мечту: станцевать так прекрасно, словно бабочки кружащиеся над тенистыми аллеями. Момент этот оказался настолько восхитительным, что его сердце до сих пор трепетало и наполнялось неведанным теплом. И чтобы никто не смог забрать это чувство, Сигма решил вслух о нем никому не молвить. Тогда никто точно не отзовётся об этом как о детской ерунде, о которой гордиться является дурным тоном. – Извини, — опустивши глаза, он продолжил, — у меня вылетело из головы. – До этого ты не жаловался на проблемы с памятью, — Фёдор безусловно знал, по каким дням Николай посещает общественные мероприятия. Знал это даже в тот миг, когда сам клоун ещё не запускал свой поток размышлений по этому поводу. Видимо, парень не слишком ранил Сигму, хотя сделать это, поддавшись своему характеру, не составило бы труда. Значит, пока и волноваться не о чем. — Я наверное оборвал важную встречу. — прилив виновной ответственности за свои поступки не заставили себя ждать. Не такой уж был Сигма человек, чтобы, увлекаясь чем-то новым, забывать о своих обязанностях, пускай и негласных. — Прости, прости… Я готов хоть сейчас выполнить должное… — Всё после, — Фёдор явно ставил все точки над многочисленными "и", не распуская все переживания собеседника, — завтра к обеду я пущу за тобой карету. А теперь займёмся интеллектуальными вопросами. Только теперь Сигма заметил наличие толстых по своему наполнению, плотных бумажных свертков, стоящих позади пришедшего. У Достоевского была огромная библиотека. Стоила она неимоверно дорого: каждая рукопись могла быть только в едином экземпляре. Обшитые золотом, драгоценными камнями книги весом затмевали в разы своих предшественников. И всё это находилось во владениях Достоевского. Сам Сигма этого богатства не видал, лишь представлял себе по немногочисленным рассказам. Интересно было, но напрашиваться самому было крайне неловко. Да и имело ли смысл… Он посетит её обязательно, но когда будет морально готов, когда хоть частичкою себя будет похож на Достоевского. ***** — Я больше не выдержу!  —  вскрикнул Сигма, повышая свой негромкий тон в высшую отметку. С каждым мигом голова кружилась все больше, кажется, он был даже готов потерять сознание от перенасыщения. Холодный воздух не снижал обстановку, а будто бы специально преобразовавшись в горячий, накалял его привычно холодное, побледневшее тело до своего максимума. - Читай, давай, — Фёдор, переворачивая последние страницы произведения на несколько сотен листов, был совершенно спокоен. Сигма читать умел, а вот, кажется, в гробовом молчании часами внимать информацию — нет. Интересно было, однако Фёдор мог прям-таки терроризировать людей, заставляя делать то, что посчитает нужным он сам. Даже Сигма не понимал, зачем занятой Достоевский иногда тратит часы на сомнительное, но какое никакое его образование. Это была ещё одна отличительная черта его соотечественника — заботливость. Сам он безусловно вкладывал нечто иное в такое понятие. Невзирая на это, факт оставался фактом. Достоевский, тщательно обдумывая жизненный круг, думал не только о себе, но и о своем оппоненте. Убедив себя в том, что Фёдору требуются только очень социализированные и грамотные люди в помощи, дабы не попадать впросак, он не стал уточнять. Куда тут, если даже время их будто бы расписано по важным занятиям и встречам, безоговорочно полезных для Сигмы. Сам он желал и боялся того дня, когда срок его обучения и помощи может подойти к концу. Тогда уж он точно погрузится в тотальное одиночество, только из редка встречая Достоевкого, узнавая его в толпе среди сотен чужих людей. Отказаться было невозможно, нотка неуловимого страха сковывала его существо. Сигма, убирая прилипшую ко лбу белую прядь, старательно продолжал прочтение. Однако Фёдор редко оставался дольше, уходя в удобное для себя время. И вот снова всё происходит по обыкновению своему. Сигма не смотрит на Федора, но он в точности чувствует ситуацию: совсем скоро, ровно через 5 его взмахов веками, Достоевский, глядя в окно, вздохнет. Это безошибочно значило, что пришедшему уже пора покидать обитель Сигмы. Тот было хотел его остановить, поддавшись импульсивной идее заставить не покидать себя. Несмотря на это, каждый раз картина повторялась: мысли оставались всего лишь бесполезными мыслями, а мечты — несбыточной кучкой неотъемлемых желаний. Неожиданно Сигме подумалось: будь на его месте Николай, сказать эти три заветных слова, стало быть, не так изнурительно. Мысли Сигмы могли лишь мелькать между категоричных реплик Фёдора, так и не исполнивши своего предназначения. Достоевкий поднялся с ковра. "Не покидай меня" — Завтра придется тебя учить усидчивости. "Мне страшно оставаться одному, однако ты понимаешь: время поджимает. "Мне одиноко" С этими словами, толком не попрощавшись, Фёдор быстрым шагом удалился. Сигма только провел его взглядом , без возможности что-нибудь промолвить напоследок. После, проглотивши ком в горле, он поднял свой взгляд на кукующие настенные часы. Лицо его приняло лёгкий, удивлённый вид. Было только 7 часов утра (Сигма проснулся в 6, если не раньше). Видимо счёт времени пропал ещё с момента появления гостя и возобновляться не намерен был. Будто время и вовсе не тянулось, скоропостижно ожидая особенного момента. Сигма уже полностью расслабился, ничего больше не предвещало ни встреч, ни другого рода занятий. Всматриваясь в даль, проходом в которую было широко распахнутое окно, он грустно наслаждался пейзажем. Густо плетущаяся трава закрывала собой всё пустующее пространство. Рукой подать растёт несколько раскидистых виноградников . Все они, казалось, весело хохочут, убеждённые в своей неприкосновенности. Есть их, видимо тоже никто не намерен. Как и несколько других плодовых деревьев, находящихся в зарослях подальше. Ему просто не под силу справиться с таким охватом. Да и аппетит совершенно не тот: находящийся в постоянном ничегонеделании, он не мог должным образом проголодаться. Одни только встречи с Достоевским могли на первоклассном уровне высасывать из него жизненные силы. Вылезши наполовину в окно, дабы прервать этот культ веселья, Сигма пытался оторвать зелёную гронку. И он не ошибся в выборе занятия: после распахивания окна, всё вокруг заискрилось, засияло новыми живыми красками. Тревога унялась, давая нутру почувствовать эту безусловную пустоту. Странное состояние, но является не таким мучительным на фоне остальных. — Тук-тук, кто в теремочке живёт? От неожиданного клика тот быстро обернул голову, и мгновенно удалился о самый верх окна. Только слои застаревшей краски посыпались поверх волос, завершая весь культ ситуации . — Ай-я-яй… Да кто там ещё… Пытаясь схватиться за голову, он разжал свои руки. Скользкие ягоды мигом ударились о землю, ликуя о честно одержанной победе. — А, Сигма-Кун, здравствуй! На этот раз в дверь даже не постучали, а просто-напросто распахнули настежь, впуская целый поток свежего воздуха и комаров-безбилетников. «Почему у меня проходной двор… А что если меня ограбят? Да какая разница, всё равно ничего ценного-то и нет». Сигма был очень рад перспективе увидеть вновь Николая. Но признать этот факт ему казалось слишком поспешным, поэтому он изобразил совершенно обыденный лик. Щёки его едва заметно порозовели, в такой ситуации и душа, и тело сдержано ликовали. — Гоголь, а как ты нашел мой дом? — А вот и не скажу тебе ничего. Фокусники своих секретов не расскрывают. Расхаживая взад-вперёд, он внимательно изучал помещение. Сигма, почему-то не смея возразить, стоял не шевелясь, только всматривался в происходящее, одновременно поглаживая ушиб на голове. Стоя на пороге завершения своего рейд-обзора домишки, Николай обследовал и наружную часть. Никакой оценки он не дал, лишь подметил, что фрукты растут по истине прекрасные, тем самым похвалив их хозяина. После его речи все плоды как по волшебству исчезли, однако Николай ничем не отвечая на возмутительный взгляд Сигмы, без отлагательств начал беседу. — Ах точно, я ведь не просто так пришёл, - наконец опомнившись, он отцепился от злосчастной шторки, которая последние пять минут казалась ему весьма интересным объектом. — Знаешь, есть одно чудесное место, куда можно сходить, так что ни стоит терять не минуты! А Сигма так и продолжал стоять в непонимании, забыв о надобности отвечать. Его никто просто так не приглашал без причины видимой. Тем более к спеху заставляя собираться, хотя бы за час не предупредив. В голове его уже успели прокрутиться многочисленные интерпретации решения Николая, но вот на горе трактовки его действий не нашлось. Вариант "ему просто со мной интересно" казался слишком нереалистичным. Растерявшись только внутренне, но никак не подав виду, он в недоумении продолжил глядеть. Гоголь же, с привычною быстротой проведя анализ сложившейся ситуации, надумал, что Сигма против. Не со злостью, а очень забавно швырнул свой цилиндр на пол, будто именно он предательски подговорил на такую взбалмошную идею. — Ах да, я же не спрашивал о твоих предпочтениях… Сигма в этот момент осознал, что у него слишком ранимое сердце. Ведь душераздирающая картина была смотреть, как все амбиции его знакомого, могли так в одночасье рухнуть. Словно со всей дури кинуть бутылку о стену, разбивая прочное на вид стекло в дребезжащие пятна. Хотя антологии проводить было совершено не обязательно, ведь лопнуть от пинаний мог и не в чем не виновный продолговатый цилиндр. Как можно скорее исправляя ситуацию, светловолосый заговорил быстро: — Николай, ты меня не так понял. Я не против сходить. Дел у меня сегодня всё равно не намечается… Под бликом искренних глаз слушатель разом оживился, будто ничего и не происходило до, есть только этот миг, очень важный. Отчётливо щенячий взгляд заполнял все сердечные недуги, резко ставя под сомнение неинтересность своей персоны. Без единого слова, Гоголь, крепко обвив хрупкую ладонь Сигмы своей, начал их совместное путешествие. Пути отступления отпали за своей скорой ненадобностью. По словам Гоголя, идти было не больше одной версты. Ожидаемо, они заблудились. Сигма не слишком то и расстроился, верить-то он и с самого начала не верил сладким речам спутника о лёгком и безвредном путешествии. Гоголь же находился в ещё больше весёлом расположении духа — ему что версту пройти, что десять, всё по лбу. Чесать языком оказалось его ещё одним любимым занятием. И все так складно у него выходило, что многочисленный поток информации совершенно не утруждал, а наоборот, заставлял жаждать своего продолжения. В скором времени они оказались среди зарослей высокой травы. Чистейший ранний воздух, да и всё вокруг, только что пробудившееся после долгой ночи, казалось совсем иным. Лепесточки утончённых цветков, как в замедленной съемке раскрывались миру поэтапно, впитывая в себя капельки кристально чистой росы. Уже вблизи виднелись колыхавшиеся верхушки недавно позеленевших деревьев. — Николай, а откуда пяти листовые цветы сирени? Таких ведь не бывает… Тем более, сейчас только май. Сигма сморщился. Капельки воды намочили его ноги. Лёгкий, сначала отрезвляющий, а потом ещё большее опьяняющий, вводящий в другое состояние холодок пропустился через его тело. Высота зелени увеличилась. Кажется, ещё немного, и его беленькие штаны будет уже не спасти. А Гоголю хоть бы хны. Весело выкрутивши край своего плаща, успевшего впитать в себя целую лужу, широко ступая, он продолжал путь. Прервал его только остановившийся напарник, для которого пройти по таким зарослям стало практически невозможно. Без лишних колебаний, Гоголь просто, как пушинку, закинул Сигму себе на плечо. От неожиданности тот только пискнул, но возмущаться не стал. Конечно, хотелось, но не сейчас, ведь инициатива погрязнуть в этих настоящих лианах не радовала. А возмутиться нужно было ещё в тот первый момент их встречи, когда мир встал с ног на голову. Сейчас оставалось только принимать эту полную непонимания ситуацию, ведь отнюдь она ни неприятна. Да и жить в полной неопределенности было привычным делом для самого Сигмы — на подсознательном уровне тот тянулся к таким людям, чувствуя себя в привычной среде. — Ах, Сигма, не сравнивай. Не бывает такого только в садовой сирени, какой ты успел насмотреться. А в дикой — всё возможно. Поэтому она мне и нравится. Своенравно растет на воле, такая душистая, и никому не принадлежащая! Так они и добрались до цели. Как оказалось после, целью их был старый заросший сад. Полный таинственных растущих созданий, выглядел он по-иственному дивно. Залезший на каменный столб (откуда он тут взялся?!) и прикрывая лицо рукой, Гоголь нашел нужный маршрут. — Во-от же она, нашел! — прыгая на землю, и придерживая цилиндр, он продолжил, — Никто тут не бывает кроме меня, а большинство даже не знает такого места. С улыбкой чеширского кота, ещё добавил: — Теперь ты тоже за одно ~ После череды лирических отступлений, им всё-таки удалось добраться до назначенного места. Картина была превосходна: тропинка, окружённая ветвями, открывала путь к необычайным цветочным деревьям. Да и тропинка была не совсем обычна: в качестве небольшого спуска растянулся десяток асфальтированных плиток. Практически обычная лесенка, только вот ступеньки совершенно не соприкасались между собой, разделяясь чередой мха. Видимо место имело старые исторические истоки, об определениях которых в наше время можно даже себе не воображать. — А вот это совершенно непохожий на Сирень кустарник, — удивлённо рассматривая всё вокруг подметил Сигма. — Верно, черёмуха называется. Смердит ужасно, вонью за километр тянет, — протянул Гоголь. Подойдя ближе, и занырнув внутрь ветвей, он всей грудью вдохнул.  — А всё-таки люблю этот отталкивающее от себя зловонье. Сигма глядя на всю эту картину, только вздыхал. У его это тоже вызывало восторг, но Гоголь чуть ли не как со своей семьёй знакомил его с растительным миром. Видимо вырос он на таком раздолье, и в нраве его укоренилась эта тяга к таким понятиям, как "воля" да  "свобода". Оставаясь вне времени, и принимая все свои природные законы, он восторженно смотрел на происходящее вокруг. Сигма даже удивился, полностью видя его неподдельные эмоций. Было в них что-то нереалистичное и в то же время глубокое, часть его, которую он не мог запросто отследить. — Сигма, давай букет на память сорвем! По деревьям лазить умеешь? — Нет конечно… — с неожиданной ноткой печали промолвил он. — Да не страшно, и не этому научим ещё. А пока держи меня! Страшно становилось от одной только затеи. Николай кое-как удерживая равновесие, рвал самые благоухающие  и раскрывшиеся ветви. Оба они внезапно щурились от пробивающихся ярких лучей. Всё происходило просто идеально. Не считая десятка раз, где Сигма то поскальзываясь на ровном месте, то ещё по какой-нибудь необъяснимой причине ронял Гоголя. — Наелся не в себя моими фруктами, попробуй тут удержи… — только и пробормотал Сигма. — А есть хочешь? — Гоголь с напором хряснул самой красивой на его взгляд веткой. — теперь готово. Спрыгнув на землю, он соединил все веточки в единый огромный букет. — Держи, Сигмочка, — демонстративно протянул Гоголь. — Спасибо… Странный подарок, учитывая, что попотеть над ним пришлось и ему. Но лёгкий вишневый румянец, снова появившейся на щеках, мимолётная дрожь, скользнувшая по всему телу, заставляя терять равновесие, думал иначе. Вторая часть Сигмы, а именно все его чувства, напевала самую веселую мелодию, подсмеиваясь над попытками здравого смысла понять, что же происходит. Гоголь сперва удивился такой искренней реакции, даже застыл на мгновение, вглядываясь в каждую его черту. Понять было сложно, но что-то он явно узрел, или же рассмотрел чуть лучше. Бездумно задрав голову, он тут же оживился. — Смотри, тучи надвигаются, возвращаться нужно. Конечно, я был бы не против промокнуть. Но гроза дело такое... Тем более, говорят, ты болезненный. Сигма, озадаченный, хотел было спросить, откуда он все это узнал. Но нагрянувший раскат грома перебил все мысли. Тяжёлый и продолжительный грохот —всё его существо содрогнулось. Темнеющее в одно мгновение небо закрыло собой всю округу, являясь лучшим предвестником бури. Ветерок, не отказывая себе в удовольствии продемонстрировать свою истинную силушку, закружил в бесконечно-неприрывном танце всё живое. — Пойдем же, — утешающе и торопливо потянув его к себе, Гоголь открыл портал. Даже зайти в него против ветра у Сигмы получилось не очень. Поток сильного воздуха зазывал его к себе, приглашая отпустить все прежние дела. Николай лишь крепче прежал своего спутника, давая первый раз почувствовать Сигме безопасность рядом с собой. В мгновение ока, они оказались около дома Сигмы. Здесь было затишно и тихо, бушующую погоду за окном выдавали лишь гордо покачивающееся вековые дубы. Николай слегка подустал от такого количества открывания порталов в секунду, а всё дабы обратить самые лучшие чувства нового знакомого к своей персоне. Во второй раз перерыв весь дом, тот заключил: — Ваза потерялась. — Её тут никогда и не было, — непонимающе ответил хозяин дома. — А! — взмахивая своим плащом, Гоголь в одночасье достал новую, и, признаться, совершенно недурную. — Тадам! Получите, распишитесь. А ваза действительно была искусной. Интересная, сложная для восприятия картина занимала центральное место в узоре. Такая, весьма старинная на вид модель, могла бы стоить не на шутку дорого. "Где-то я это уже точно наблюдал эту штуку…» — Приятно было иметь дело, но долг зовет, — Гоголь с несвойственной ему апатией встал с дивана, явно не хотя покидать это место, — найди счастливое число цветов, загадай желание, и съешь. Сто миллиардов процентов, всё сбудется! Поспешно чмокнув Сигму в щеку, он пропал ещё внезапнее, чем появился. Очередной поток слабости накрыл его, и тот, еле держась тонкой беленькой ладонью за ручку, присел в кресло. Только тут Сигма полностью оттаял, дал волю всем своим эмоциям, накопившимся за день. — Хочется умозаключить, сегодня я был почему-то не так разговорчив, как обычно. Я и так ни с кем не разговариваю, но сейчас, что-то другое. Когда его покидал Достоевский, в доме всегда царил неприятный осадок грусти. Иногда даже посещали мысли выгнать Фёдора раньше времени, только бы опять не окунать свое жильё в это траурное настроение. Гоголя же уход имел совершенно другой подтекст: будто он сам наполнил его дом счастьем и оставил частичку своего веселья здесь, заставляя каждый раз прокручивать цветную кассету их совместных воспоминаний, ожидая новой встречи. И снова. Ещё раз. Прилив непонятных эмоций. Ему чего-то не хватало. «Странно, всё как обычно» Сидя в кресле, он поджал под себя ноги. Взгляд упал на пару разбросанных по столе книг, оставленных Достоевским. Не думая, он открыл первую попавшуюся и начал читать прямо с середины главы. Время быстро умчалось, стрелка часов томительно перекинулась за полночь. Сигма плюхнулся на кровать, зарываясь в белых кружевных подушках. Выстиранные с лавандовым хозяйственным мылом, они дарили расслабляющий аромат. В книге, что он прочитал, был просто отвратительный конец. Всё закончилось морем прекрасных слёз, и неразделенными светлыми чувствами. От чего же он сам сейчас зарыдал? Каждая фраза, каждая эмоция и мимолётная грусть  этой  "киселевой барышни" казалась до ужаса знакомой. Он испытывал сегодня, вчера, всё такое же. Будто в этот момент он разделил жизни с ней. Быстро проведя ладонью под глазами, стирая кристалы воды, он резко поднялся, обхватывая руками маленькую подушечки. Настолько поспешно, что в голове стало болезненно стучать. Так, просто сидя на кровати, Сигма  осознал страшную для себя вещь: он влюблен в Николая.