beside you

Тягучий дым ложился на легкие приятной тяжестью, даря телу долгожданное расслабление, а разуму — краткосрочную затуманенность, свободу от будничного и не очень. Вот так сбежать ранним утром из душной комнаты, чтобы посидеть в одиночестве, отпустить все сложное из себя вместе с летящим с высоты окурком — редкая роскошь; будь то мысли или контроль над ними же. Там, далеко внизу, куда упала бывшая сигарета, Стэн мог представлять свое бездыханное тело. Сам он ощущал себя таким же, скуренным до фильтра. У Деймоса не было суицидальных наклонностей, но временами усталость от жизни наваливалась на плечи так, что позвонки физически издавали хруст. О, нет, наклонностей не было. Желания были. Вот только ему нельзя. На него помимо проблем была наложена ответственность. Его жизнь ничего не значила. Жизнь Колесницы значила все. Тяжелый безникотиновый выдох — знамя, а ему пора ретироваться с поля ментального боя с самим собой. Руки машинально оттолкнули тело от холодной поверхности подоконника. Ткань штанов крепко зацепилась за одну из неровностей текстуры краски — треск. Что ж, подарочек от бога для тех, кто рано встает: довольно заметный изъян в виде дыры в районе бедра. Деймосу было похер по двум причинам, и первая лежала на поверхности: ему было похер на все. Вторая представляла собой нечто более интересное, но прозаичное: ему в любом случае выдадут новые — такое же заношенное тряпье — или зашьют. Белыми нитками. Такими же было шито полотно жизни всех обитателей Приюта. Стэн пытливо размышлял о том, когда мойра взмахом ножниц закончит его существование. Хорошо, что оно все еще кому-то нужно. Или даже жаль. Нога за ногу, шаркая кроссовками по полу, он прошел обратно к комнате, так и оставшись незамеченным воспитателями и нянечками. Это неудивительно: работники и не думали выходить из служебных помещений раньше времени. К тому же у Стэна было достаточно умений, чтобы прошмыгнуть и спрятаться в нише. Он перевел дух, прежде чем медленно открыть дверь. А вот и луч света в его темном царстве. Кайл, что сидел опершись спиной о стену, фыркнул: ему хотелось верить, что в Приюте он всегда просыпался первым, хотя в этом на самом деле не было никакого смысла, ведь он не мог самостоятельно залезть в коляску. Точнее, мог, но тогда точно разбудил бы всех. Юноша завернулся в одеяло, несмотря на то, что под ним было противно, словно сыро. Конечно, это все от холода и паршивой ткани, тонкой, как простыня. Колесница не отвлекался на присевшего рядом Деймоса от своего занятия — он критически осматривал свое лицо в крохотное зеркало пудреницы, изучая его на предмет веснушек, что зачем-то пытался старательно замазывать. — Отлично выглядишь, — хрипло произнес Стэн, клюнув парня в щеку, но тот ничуть не смутился. — Только смой с себя это. Я живого человека люблю, а не куклу. Кайл лишь улыбнулся загадочно, с щелчком захлопывая коробочку с белилами. Деймосу иногда казался забавным парадокс: он почти красился, как женщина, но был слишком горд, чтобы позволить нарядить себя в юбку, даже в целях удобства, ведь ее на ватные ноги надеть было бы проще, чем штаны. Впрочем, для них двоих это не было проблемой. Стэн был готов помогать Колеснице во всем, даже если бы не получал любви в ответ. Ему нужен был смысл, и он находил его в спрятанных под слоем пудры веснушках, рыжих кудряшках и травянисто-зеленых глазах с хитроватым прищуром. — Вот и не целуй кукол. Но в действительности Кайл хотел, чтобы Стэн поцеловал его еще раз, а может, и несколько — у них еще столько времени до завтрака… Он с улыбкой вспоминал их первое свидание — так они амбициозно, но в шутку называли очередную совместную прогулку, но уже после обоюдно произнесенных «конечно, люблю, люблю навсегда». (Уже тогда эти признания воспринимались как неоспоримая клятва). Деймос катил коляску Кайла по пустым дорожкам, беспрестанно касаясь рукой его плеча под предлогом того, чтобы поправить съехавший плед; они целовались у каждой развилки — робко, не до конца понимая тонкости процесса. Впрочем, чем дальше они уходили к высоким воротам, прочь от здания приюта, тем лучше выходило: опыт есть опыт. Их прогулка окончилась, когда они оба продрогли от ноябрьских морозов, а губы устали от поцелуев. Тогда, вернувшись в резко ставшую «их» комнату, они впервые легли в одну постель: Стэн снизу, а Кайл сверху, устроив голову на груди. В Приюте все еще было прохладно, но обнимались они, запустив руки под футболки. Юноши задремали, согретые чужим теплом и убаюканные дыханием, бесстрашно, со знанием того, что ни за что не позволят друг другу пропасть в тумане. Теперь облако спустилось погостить, но они все еще были вместе и чувствовали себя в безопасности. Стэн находил стабильность в том, чтобы привычно идти, но обхватив металлические ручки коляски. Не «инвалидной» — это слово они ненавидели. Колеса скрипели, одно из них ходило туго, но звуки успокаивали своей монотонностью. Шумиха в столовой приводила мысли в порядок, но не мешала чувствовать себя живым. Как ни странно, а быть может, и вполне логично, первым из всех присутствующих за их столиком в глаза бросался Лео — он, как-никак, не так давно с ними, даже отчасти непривычно. Он ощущался чем-то инородным для Деймоса, у Колесницы же вызывал очень противоречивые чувства. Впрочем, даже стыдно испытывать негативные эмоции в сторону этого парнишки, который от скуки болтал ногами. По-детски. Наивно. В нем виделись скованность и страх, некая подавленность; но он улыбался. Улыбался Кенни, которого уважительно называл полным именем. Улыбался Колеснице, от которого получал лишь снисхождение и легкую усталость в голосе. Улыбался Деймосу, который и не скрывал своего равнодушия. И, конечно, улыбался Утрате, пусть и украдкой, а иногда и с озорством от мысли, что его не замечают. Он заговорил лишь после того, как все собрались и, конечно, улучив момент, когда можно вклиниться в беседу. — Утрата не придет? За столом воцарилось молчание. Оно было не таким неловким, как могло бы быть: вокруг болтали дети по соседству, раздавался стеклянный звон тарелок. А Лео продолжал смотреть чисто и ясно, с малой толикой смущения. Всем было не по себе, пусть и обсессия мальчишки никого не удивляла. Эту немую пытку прекратил Кенни. Он явно выжидал момент, питая слабость к драматизму. — Спящая Красавица сегодня не польстит нас своим присутствием. Между прочим, она выразила свое нежелание в очень вульгарной форме. — Какое счастье, хотя бы завтрак пройдет спокойно, — Колесница задумчиво посмотрел на стывшую кашу неаппетитного вида и коробочку сока рядом. — Лео, отнесешь ему хотя бы сок? — А… Я… — юноша замялся. Утрата был ему интересен, но он предпочитал держать свою симпатию к нему на расстоянии. — У меня все еще есть одна рука, ребят, — Кенни подмигнул смутившемуся Лео, мол, не благодари за спасение. — Будет доставлено в лучшем виде. Лео сидел нервно, то и дело поглядывал по сторонам, или так просто казалось. Не появились Мирт и, следовательно, Морн. Мальчики сидели вчетвером в напряженной атмосфере и не отнимали взгляда от своих тарелок. Над головой раздался дребезжащий звонок — время завтрака истекло. Колесница по привычке потер переносицу и взглянул на Деймоса. Вскоре они в оглушительной тишине — в действительности вокруг было шумно, ведь все дети спешили вернуться в комнаты — брели в их маленькую обитель. В окна неуютно стучал дождь, в неотапливаемую комнату хлынул осенний холод, а для Колесницы по ощущению наступила зима. У него сейчас занятия, у Стэна они должны были начаться двумя часами позже. — Я сам доеду, — предвосхитил предложение быть провожатым Кайл. — Отдыхай. Он улыбнулся возлюбленному, а тот и не взглянул на него, только промычал что-то в знак согласия и прикрыл глаза. У Кайла треснули губы. Колесница вырулил в пустой коридор. Мертвый свет горел ровно, и без намека на мерцание, с привычным приглушенным треском. Тут и там слышался упругий скрип половиц, знаменуя человеческое присутствие. Поэтому Кайл не обратил никакого внимания на громкие шаги за его спиной. Скорые, они были предвестниками опасности, но юноша расслабился, ведь его неизменно сопровождал Деймос, всегда готовый встать на защиту. Колесо прокрутилось само собой, обжигая руку болью от трения: кто-то подталкивал коляску, вставши позади. У Колесницы не было никакого сомнения. Он не Утрата, чтобы безошибочно определять личность по запаху, но его было трудно спутать с чем-то другим. — Привет. Ты чего такой серьезный? — от противного голоса сводило челюсти. — Я теперь здесь. Можешь улыбнуться. Несомненно, это был Давид, которого чаще именовали Звездочетом. Кайл знал о нем не так много, хотя тот буквально не давал ему спокойно проехать мимо. Особенно когда рядом нет Деймоса. Нет хоть кого-то, кто мог бы встать на защиту — и Давид набрасывался, как мерзкий падальщик. Он был без ума от Кайла, а Звездочетом его прозвали лишь потому, что тот бесчисленное количество раз был сослан отбывать наказание на приютском чердаке. Можно было терпеть Кеннета, у которого уж точно шило в заднице, можно — Утрату, со всеми присущими его образу ворчанием и отстраненностью. Но Давид был просто невыносим, отвратителен в своей жестокости. — Уж тебе-то я как раз улыбаться не собираюсь, — процедил сквозь зубы Кайл, не желая даже оборачиваться к везущему его черт пойми куда по абсолютно пустующему коридору Звездочету. Едва ли можно предсказать, что творится в его голове, даже если мотив лежит на поверхности. — А что мне за это будет? — Колесница не видел, но мог поклясться, что Давид произнес это с мерзкой ухмылочкой, только строя ничего не понимающего дурачка. — Ничего, — юноша старался держаться холодно, но это у него всегда выходило плохо, и очень скоро он начинал выходить из себя. — Я не обязан откупаться за личную неприкосновенность. Пусти. — Ну нет, — протянул тот, будто задумавшись. — Так ведь не интересно. У всего должна быть своя цена, cariño. Что насчет… трех поцелуев? Достаточно выгодно. — Завязывай уже! — Кайл постарался разжать чужие смуглые пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в ручки — но все бесполезно. Без Деймоса он совсем беспомощен. Хотелось взвыть от бессилия. — Пусти! — Сразу после того, как ты скажешь, где твой дружок. С кем-то еще? Или опять лежит, ничего не замечая? Ему снова наплевать на тебя? Это был самый больной неприкасаемый удар в жизни Кайла. Если бы он верил в мистификации, определенно подумал бы, что Давид — воплощение его переживаний и страхов. Ничто не мучило юношу сильнее, чем боязнь остаться наедине со своей инвалидностью, без всякой помощи. Стать ненужным. Поломанной, нелюбимой куклой в пыльном углу чулана, не достойной даже материнской ласки. Боль, тоска, страх, ненависть заставляли сильнее брыкаться и пытаться избавиться от надоедливого Давида изо всех сил. Мальчишка перехватывал руки, разводил в стороны, и Кайл оставался в проигрыше, как бы ни сопротивлялся. Коляска опрокинулась. Из нее повалилось все то, что Колесница неизменно возил с собой, и он сам повалился на землю, приложившись виском о дощатый пол, а плед укрыл его бессильное тело. В голове оглушительно зазвенело, где-то на периферии отчетливо слышались глухие удары — это топот, как он понял уже после. Еще один удар: упало тело — возня, возня, возня… — Уходи, — мягко, игриво и напевно послышалось возле уха, и кто-то бросился вдаль со всех ног. Кайл сделал усилие, чтобы повернуться, но с удивлением обнаружил в авторе этих феминных и зловещих интонаций Лео. Тот недружественно улыбался, будто не замечая царапин на лице, но, посмотрев на Колесницу, переменился. Стал таким же загнанным ребенком, пораженным нерешительностью. — Колесница… — позвал он, поднимая Кайла с пола. В нем не было той сноровки, с которой это делал Деймос. — Он больше не тронет тебя. Как… как ты? Он не успел сообразить, как оказался снова в коляске, с небрежно накинутым на колени пледом. Лео говорил что-то еще, подбирая с пола маленькие вещички, выпавшие с сидения. У Кайла крупно дрожали руки, стиснутые в кулаки остервенело, до побелевших костяшек, до боли от впившихся в ладонь ногтей. — Ты плачешь? Может, отвезти тебя к Деймосу? И впрямь. По лицу струилась влага. Кайл и позабыл о том, каково это — плакать. Он закрыл лицо руками, размазывая слезы по щекам, зарылся в кудряшки и стиснул их — так не хотелось чувствовать боль в душе. Лучше обратить ее в физическую. Лео продолжал сидеть перед ним на корточках и похлопывать колено, совсем позабыв, что Кайл как минимум даже не почувствует и не найдет в этом поддержки. Еще пара слов о Стэне — и у Колесницы сдали нервы. — Да что, я пустое место без Деймоса, что ли?! — вскрикнул он и сам же испугался своей смелости. Сглотнул комок слез, натянул плед выше на плечи. А затем продолжил как ни в чем ни бывало, но осипшим голосом: — Прости. Ты ступай. Я сам разберусь. Лео повременил, не решаясь уходить сразу. Но Колесница ясно дал понять, что ему нужно побыть одному. Поднявшись, юноша пошел прочь, беспрестанно оглядываясь. Но Кайл так и продолжил сидеть посреди пустого коридора, молча обнимая себя за плечи.

***

В Приют приехал главный попечитель, человек, на котором, по словам мистера Гаррисона, «держится все это богом забытое место». О нем ходили слухи и легенды, как и о всяком, кто существует лишь намеком: по крайней мере, никто из одноклассников Эрика его не видел, а старшие рассказывали об этом господине такими урывками, путаясь в представлениях друг друга, что и на их слова не было никакой надежды. Вне туманности оставался один факт: попечитель являлся личностью абсолютно несправедливой. И вот, с утра всех воспитанников обязали надеть лучшую, чистенькую одежду, привести свой внешний вид в порядок и ходить чуть ли не на цыпочках. В груди у всех, даже классных дам, засела тревога. Она лишь усилилась, когда по коридорам тут и там мелькала угрожающая черная фигура этого человека. Трудно было не заметить его присутствие: по проходам словно сквозило и пахло чем-то чужим, не свойственным этому месту. Он решил посетить каждый класс и особенно хотел побеседовать с мистером Гаррисоном. Однако не пожелал утруждать себя чем-то вроде просьбы выйти. Человек, запрятанный в темную и плотную материю плаща модного покроя, вполне открыто разговаривал о том, что детям следует урезать выдаваемые порции еды в связи с подорожавшим зерном; не без строгих замечаний остались и внешние черты воспитанников. — Кто вот этот рыжий мальчик? — сухо произнес он, равнодушно смотря на притаившегося от страха Кайла Брофловски. Мистер Гаррисон поспешил ответить на вопрос попечителя. — Почему Вы позволяете ходить детям в таком виде? Что с его головой? — Простите, но… Волосы Кайла вьются от природы, и мы никак не можем… — Остригите его, — мужчину, кажется, в действительности и не интересовала причина. Он был озабочен тем, чтобы навеять своим визитом еще больше ненависти к своей личности. — Господь дарует нам оболочку не для того, чтобы мы ее украшали и баловали, и Вы это прекрасно знаете, мистер Гаррисон. Это же Вы должны привить своим воспитанникам. Только через муки и лишения эти дети достигнут Рая. Если они продолжат тешить свое самолюбие, то не придут ни к чему хорошему, — фигура еще раз обвела льдистым взглядом класс, а затем сухо заключила: — Остричь. Дети не шептались. Кайл сидел ни живой, ни мертвый, с бегающими от тревоги мурашками по всему телу. Ему, да и всем казалось, что это в самом деле несправедливо, ведь никакого самолюбия он не тешил. Впрочем, можно ли возразить этому человеку? Можно ли взбунтоваться? В глубине зала послышался треск. Господин вскинул голову, смотря на Эрика, зажавшего в руке две половины от поломанного карандаша. Сердце его не просто пропустило удар — оно вовсе перестало биться, и в без того холодном классе стало в несколько раз прохладнее. Не успел юноша перевести дух, как громко — намного звучнее, чем при разговоре с мистером Гаррисоном — попечитель воскликнул: — Какой невежественный мальчик! Это новый воспитанник? — но человек не требовал ответов. Он лишь упивался своим господствующим положением. — Пусть выйдет. Мне нужно сказать о нем пару очень важных слов. Эрик почувствовал крепкое прикосновение к перебинтованному плечу — это Кеннет поддерживающе похлопал его. В иное время ему было бы больно от таких неосторожностей, но сейчас все тело словно онемело. Эрик не чувствовал боли, но чувствовал бесконечный страх. Однако ноги сами несли юношу навстречу вершителю самодурного правосудия. Не успокоило Эрика и то, что мистер Гаррисон почти ласково подвел его к попечителю и даже, склонившись, шепнул: — Не беспокойся, дитя. Ты не будешь наказан. Но значило ли это хоть что-то, когда юноша уже стоял в лапах этого чудовища, готового впрыснуть яд в любого? Когда этим «любым» оказался он, Эрик? Мальчик стоял смирно, неизвестно откуда черпая силы для того, чтобы унять бьющую тело дрожь. Человек приказал поставить в центр класса стул. В последний раз пристально оглядев Эрика и откашлявшись, он потребовал у него встать на высокую деревянную поверхность немедленно. Юноша смотрел в пол, но мог поклясться, что ощущал на себе чужие взгляды так, словно те были горячими солнечными лучами, преломленными через линзу; только все это уже не детские забавы. — Дети, Мистер Гаррисон! Все вы видите этого милого юношу? — видели, все видели и затаили дыхание — да, даже классный наставник. — Прошу заметить, он очень, очень милый. Гуманный Господь дал ему приглядную телесную оболочку, но, очень печально, дорогие воспитанники, дьявол уже отравил его душу, найдя в этой мальчике своего верного прислужника. И этот замечательный юноша готов сеять чернь и гниль внутрь вас. Жаль, так жаль. Внутри трепет и тревога вскипали, преображаясь в какое-то новое чувство, имеющее больше родства с гневом. Здраво понимая, что в действительности он имеет мало схожего с ангельским идеалом, которого попечитель ставит в пример, Эрик ненавидел этого человека. Юноша был готов шагнуть вниз со стула и сказать ему в лицо о том, как любимый им Господь умер не ради того, чтобы такой ублюдок проповедовал его истины. Но следующие слова мужчины выбили воздух из легких подобно хлесткому удару, снова сгоняя краску с лица. — Девочки, мальчики, этот юноша — ваш злейший враг. Остерегайтесь брать с него пример, избегайте его и не подпускайте близко к своим играм, исключите из общества, чтобы не позволить испоганить свою душу. А вы, наставник, — господин смерил мистера Гаррисона тяжелым взглядом, и в тот момент, когда его темные глаза соскользнули с силуэта Эрика, его словно облили холодной водой и он почувствовал ломящую слабость в ногах. — Взвешивайте каждое его слово, проверяя его на порочность и добродетельность, и, если, к моему прискорбию, даже телесными терзаниями невозможно вытащить сердце этого мальчика из когтистых лап Сатаны, не позволяйте этой заразе распространиться. Сложно передать словом то, ощущал Эрик под шквалом этих обжигающих речей: сначала было больно, затем — все равно. Первый удар плетью ранит куда больше, чем последний. Он с честью выстоял десятиминутную паузу, которой попечитель дополнил свою нотацию. — Пусть с ним сегодня никто не разговаривает, — сказал мужчина приглушенно, но все еще четко слышимо. Затем он в последний раз обратился к Эрику, прежде чем покинуть класс: — Постой здесь еще десять минут. Эрик не замечал времени, не заметил он и того, как один за другим дети выходили из кабинета. Никто не смотрел на него, каждый опустил взгляд в пол, то ли боясь получить наказание, то ли от неприязни к юноше. Горло сковал спазм, подкатила предслезная тошнота. Наверное, прошло намного больше, чем десять минут — самые позорные десять минут в его жизни — прежде чем он осмелился ступить вниз. В абсолютно пустой комнате он упал на колени рядом со стулом и наконец дал волю подступившим рыданиям. Он и не боялся быть уличенным в своей слабости, осознавая, что хуже уже точно не будет. Ему казалось, что его скорбь непреодолима, что ничто не смогло бы сделать его утешным. Что эти чувства стоило просто выплеснуть вот так, прижавшись к шаткой ножке стула, пока глазам не станет больно. И он в действительности не видел ничего и никого перед собой. Эрик страстно и искренне желал себе смерти, не замечая и не чувствуя, как кто-то неслышно приблизился к нему. Он поднял голову, и его озарило светом кроткой улыбки. В комнате было темно, но юноше казалось, что с волос подсевшей к нему девушки струились лучи, попадая на его лицо. Она, и не подозревая силы своей ангельской красоты, подвинула ближе к Эрику принесенный чай и булочку. — Я думала… что очень жестоко оставлять тебя без ужина. Поешь немного. Эрик отвернулся, но девушка не спешила уходить, прекрасно зная, что ее накажут после. — Почему ты плачешь? — продолжала она робко. — А что мне делать, если все считают меня подлым и грязным? — огрызнулся Эрик, подавляя спазмы. — Ты ошибаешься! Это слышали всего тридцать человек, а в мире их миллиарды. Я думаю, многие из слышавших жалеют тебя… Я жалею тебя. И вовсе не считаю грязным. — Как можно меня жалеть после таких слов? Девушка посмеялась и осторожно потянулась к руке Эрика. Мягко и плавно она начала растирать скованные холодом пальцы. — Эрик, я надеюсь, что ты понимаешь… что ты не один. И никогда не будешь одинок. Он открыл глаза. И мир снова погрузился в вязкую тьму. — Ох, с пробуждением! — усмехнулся Кеннет, заметив шевеление на соседней кровати. — Как спалось? Утрата потер глаза и машинально обвязал их темной тканью, затем на ощупь попытался встать и дойти до шкафа. — Кошмарики? — не унимался Кенни. В действительности ему было невообразимо скучно все то время, что Эрик спал. Ему не терпелось с кем-то потрепаться. — Шкаф левее, кстати. — Хуже, — сипло отозвался Утрата. На этом он и хотел закончить этот разговор. — Ну, спешу тебя обрадовать: ты проснулся как раз к обеду. Думаю, его ты точно не хотел бы пропустить.

***

— Утрата, что случилось? Неудивительно, что первым не выдержал и спросил Лео, хотя вопрос мучил всех. Эрик молчал, сухо кашляя в ладонь, и тяжело сопел из-за насморка. Лицо его дышало нездоровым, лихорадочным жаром. В голове все плыло, ему грезилась постель, где он мог бы забыться от недомогания. Всем было не по себе, Лео едва скрывал беспокойство. — Заболел, — лаконично заключил Кайл. — Иди в лазарет. — Что я там забыл? — хмыкнул он, но тут же зашелся в приступе кашля. — Я надеюсь, это не… — тревожно начал Мирт, но Утрата резко перебил его. — Не надо меня заранее хоронить. Никто не говорил вслух об этой болезни. Здесь, в Приюте, всеобъемлюще не принято обсуждать смерть. Все боялись ее призвать. Известно, что за чем-то серьезнее легкой простуды вполне могла последовать кончина. Утрата поднялся из-за стола, шумно задвинул стул. Для него подобные выходки не новы. Колесница по обыкновению закатил глаза. Закусил губу: Деймос сидел рядышком, но отсутствующе, даже не подал привычно руку в знак поддержки. — Неприлично уходить, оставляя больше половины на тарелке, — раздраженно проговорил Кайл. Эрик обошел стол на ощупь, по кромке: — А я не вижу, сколько оставил. Он ушел шатко: ему явно было нехорошо. Лео некоторое время сидел в тревоге, не находя в себе сил, чтобы продолжать спокойно есть, как все. Его сомнение длилось всего пару минут. Не выдержав, он вскочил из-за стола без объяснений. Кенни проводил его родительски-снисходительной улыбкой. Утрата хорошо знал Приют и шел размеренно и тихо, в отличии от Лео, что шумел и спотыкался от спешки. Он даже пах совсем не так, как Приютские дети, потому его присутствие было очень легко вычислить. Остановившись, Эрик тяжело вздохнул. Юноша едва не налетел на него, задержавшись всего в паре сантиметров от чужого тела. Он смутился и отошел, когда Утрата медленно повернулся, и не смог сдержать улыбки, ведь тот смотрел совсем в другую сторону. — Ну чего тебе опять от меня надо? — устало проговорил он, явно не имея сил на то, чтобы грубить. — Я… Подумал, что ты очень плохо себя чувствуешь. Хотел убедиться, что ты… ну, что тебе не станет хуже по дороге. И подумал, может, проводить тебя в… — мальчик забыл слова, задумался, их вспоминая, и вдруг замолчал. Он стоял, смотря в никуда, секунд пять, а потом опустил голову и перемялся с ноги на ногу. — Ты странный, — сказал он рассеянно, немного отрешенно. Смутившись, он отошел к окну, оперся о холодный подоконник. Его голос звучал серьезнее, не с теми радостными теплыми интонациями. Утрате не хотелось вести себя жестоко с Лео, но и держать себя в руках было отчего-то сложно. Он его выводил своей приставучестью. Собой. В действительности, Утрата не жил лишь с целью огрызаться на всех вокруг. Он хотел, чтобы его оставили в одиночестве. И так он свое спокойствие отвоевывал. — Господи, и пошлет же судьба таких… — Т-таких, как я? Каких? — улыбнулся Лео, но — неожиданно — поломано. Впрочем, Утрата бы этого все равно не увидел. Его голос вздрогнул. Он отошел от окна, сполз по стенке и сел, обхватив коленки. Лео подумал о врачах, которые ничего ему не объяснили, только переговаривались между собой: «У мальчика проблемы». О родителях, которые лежали, такие красные, на своих сидениях. О неродившемся брате, которого хотел катать на плечах и прятать для него подарки на Рождество. Любить его. Любить хоть кого-то. Он думал о том, что даже сейчас не помнил, чтобы подходил к окну. Так однажды он забыл, как оказался посреди дороги, когда на него летела машине. Его оттянул к себе какой-то прохожий, стоявший на другой стороне, и Лео упал тогда, ободрав коленки. Но он ведь не хотел, чтобы его давил автомобиль. Слезы собирались в глазах Лео, и он, сжавшись, стискивая зубы, держался. Он подумал о том, что ему уже говорили, что он странный. Даже до аварии. До того, как он начал выпадать из жизни и смеяться невпопад, когда не хочется. Его всегда называли придурком. Он никогда не расстраивался, но сейчас… Лео уткнулся лицом в колени и тихо заплакал. Его плечи содрогались, и он весь прижимался сам к себе. Подавлял всхлипы, но не мог совсем их заглушить. Его никогда никто не защищал. — Как это отвратительно, парень. Оторвали от материной юбки — и в слезы? Это просто мерзко с твоей стороны — ныть, потому что тебе чего-то не хватает, когда люди живут здесь с самого рождения. Руки есть, ноги есть. Значит, ты не просто не можешь реветь из-за всякой… всяких, — опять вздох. Утрата подошел ближе, сел на корточки. — Слушай, ты попал в такое место… В помойку. Сюда одни люди сбрасывают других, при этом с уверенностью, что так им «лучше». Ты должен понимать, что здесь никого «за тебя». Ты один можешь себе помочь. Если ты этого не принимаешь… то ты никто, и звать тебя — никак! Маленькие девочки и мальчики повыскакивали из комнат в тихий час, чтобы посмотреть на «взрослые разборки». Нежные голосочки шепотом почти сразу подхватили и начали перешептываться о том, кто такой «Никак». Когда Утрата удалялся прочь в свою комнату, одна рыженькая девочка схватила его за ногу и посмотрела с любопытством. — Утрата, а кто это? — Вон тот нытик в углу, — буркнул он и ускорил шаг. *** Лео расстроили и испугали слова Утраты. Он плакал, только теперь совсем тихо, почти беззвучно, и слезы скатывались с его щек на ткань штанов, промокали ее. Он плакал, пока не устал, не выдохся. С красными глазами и мокрыми ладонями он прошел мимо всех остальных детей, словно забыв об их существовании. Вслед ему они кричали: «Никак! Никак!». Юноша в тот момент забыл значение этого слова. Наверное, он забыл о словах вообще. О том, что они существуют, что их используют. У него в голове были нечеткие образы — отчасти из-за увлажненных глаз. На негнущихся ногах Лео — Никак ли уже? — подошел к двери комнаты, которую ему назначили как спальню, приоткрыл дверь и медленно залез на верхнюю кровать. Он повалился на нее, прохладную, манящую, закрылся одеялом с ног до головы — его не было видно теперь — и заснул. Глубокой ночью Лео медленно слез с постели, вырванный из сновидений, и подполз к окну. Почему именно подполз, он не понимал, но в тишине комнаты передвигаться, как ему казалось, лучше всего именно так. Он ведь не хотел никого разбудить. Мальчик залез на подоконник, пристроил согнутые ноги, оперся спиной о стенку и посмотрел в окно, на дворик. Шел дождь, он успокаивающе стучал по крыше и стеклу. В небе, подернутая сумрачной дымкой, высоко висела полная луна. Она освещала все вокруг. Так ярко. Лео никогда не видел слепцов, и уж тем более — не заглядывал им в глаза. Но откуда-то в нем было знание того, что их обволакивает серая пелена. Светлые радужки со смутным намеком на зрачки. Может, там, у Утраты под повязкой, две прекрасные луны, смотрящие слепо? Почему-то ему вспомнилось, как в детстве мама рассказывала легенду о том, как луна забрала к себе маленькую девочку, подарив ей материнский уют далеко в чернильном космосе. И действительно: на серебристой тусклой поверхности, пусть и за ночными облаками, можно было различить девичий силуэт. Он улыбнулся и прижал ладошку к окну. Стекло запотело, очерчивая конденсатом контур его теплой руки. «Это такая красивая история, — подумал он и прикрыл глаза. — Но в глазах Утраты намного больше смысла».