À la guerre comme à la guerre.

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди, Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест Писем не придет, Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждет... Константин Симонов

— Чëрт бы тебя побрал, Матвиенко! — башнëр в очередной раз нервно отмахнул от себя несколько красочных насекомых, ударив кистью руки одного из них. — Угораздило же, блядь! Вокруг наводчика беспрестанно летали бабочки, их ярко-голубые крылья с солнечно-жëлтыми каëмочками были близки к тому, чтобы перенять на себя всë внимание танкистов. Они садились и тут, и там: на танкошлем, на кресло механика-водителя, даже на щиток с контрольными приборами внутри башни. Наводчик, конечно, и сам был далеко не в восторге от сложившейся ситуации — но не мог ничего с этим поделать. Свободно порхающие по танку, большие и энергичные, они отняли у Матвиенко некоторую часть его прославленной меткости и особенно мешали водителю. Арсений то и дело мотал головой из стороны в сторону: даже шлем не спасал от шороха лëгких крыльев прямо над ушами, заглушавшего, казалось, весь остальной грохот, раздающийся не только снаружи — с поля боя — но внутри, то есть самим танком. — Обрезать бы тебе твой пулемëт, Серëг! — крикнул он, не отрывая взгляда от города разрушенных пятиэтажек, где сейчас разверзнулось самое пекло: своя и вражеская пехота смешались в единую толпу, на первый взгляд хаотичную в своих передвижениях, множество танков и другой техники уже было превращено в обгорелую смесь стали и трупов, то тут, то там раздавались возгласы — не всегда понятно, на каком языке, и не всегда понятно, несли ли они какую-то важную информацию или выражали зверскую боль. Позже участники Синявинской операции будут вспоминать, как солдаты, которым не повезло оказаться под ударом огнемëта, бежали по полю, срывая с себя пылающую одежду, как из люков танков, опрометчиво отправленных воевать на самый неподходящий ландшафт, высовывались обгорелые головы членов экипажа, не успевших спастись и разделивших судьбу своей машины. Исключительно безумно, на мой взгляд. Никогда не пойму войну. Новый ОТ-34 ловко маневрировал между обломками зданий, когда один тяжëлый удар сбил танк с назначенного курса: незнакомая, но явно тяжëлая вражеская машина выползла из-за угла, врезавшись корпусом прямиком в гусеницу. Скрип. Грохот. Вскоре выяснится, что это был новый Panzerkampfwagen VI Ausf. E, также известный как «Тигр». Тяжелее среднего ОТ-34 в 2 раза, он наносит ему серьëзный ущерб, однако сам обнаруживает себя со сгоревшей коробкой передач. Другим «Тиграм», впрочем, повезло меньше — их двигатели предали родину, заглохнув в бою. Этот ещë цел и определëнно не отчаивается... Арсений наблюдает слегка дымящееся вражеское орудие, направленное, казалось, прямо ему в голову, и уже думает, что это будет последним, что он увидит. Снаряд летит очень медленно, потихоньку приближаясь к ребру башни его «тридцатчетвëрки», превосходившей, впрочем, оригинальный Т-34 по вооружению. Прямо сейчас Арсению кажется, будто танк с ним говорит, будто машина чувствует предстоящий удар по себе и просит водителя о спасении — или предупреждает, потому что хочет, чтобы водитель жил. Он хочет увести танк — но не может пошевелиться. Вероятно, снаряд уже кашляющего «Тигра» действительно будет последним, что Арсений наблюдает. В мгновение он закрывает глаза, издаëт глухой крик, который сам не слышит, чувствуя, как острая боль исходит из плеча, пронизывает всë тело, парализует, сжигает изнутри. Секунда. Всего секунда. Арсений открыл глаза в первый раз, и то, чтобы увидеть яркий дневной свет, вмиг ослепивший не привыкшего к нему танкиста, и почувствовать, как глухая, ноющая боль парализует всë тело. Эффект увеличивала тряска «полуторки», старательно преодолевающей далеко не самую ровную дорогу. Он не был уверен, куда именно был ранен, но понял однозначно, что это ранение было одним из самых болезненных. Единственное, что он тогда услышал, это звон в ушах, заглушающий всë остальное. Если б голове Арсения могла промелькнуть какая-то другая мысль в этот момент, это было бы: «Жив...» И снова темно. Полусидя, он склонил голову, сжав зубы так, что сам испугался, не раскрошатся ли они. На самом деле «полуторка» Арсения была не единственной, везущей раненого, но именно еë водителя остановили хлопком по кабине. — Это что же, мне мëртвого везти? — недоумевающий водитель высунулся из окна, наблюдая за тем, как в его кузов загружают ещë одного бойца. — Живой он! — огрызнулся солдат. — Сказано тебе, вези, всë, никаких вопросов. Сквозь силу открыв глаза, Арсений увидел перед собой широкое лицо, наполовину чëрное от смешанной с потом копоти. Форма на бойце была другая. Перекинутая через плечо карта, комбинезон, кожаный шлем с очками и переговорным устройством выдавали в нëм лëтчика. Сам он был среднего роста с короткой стрижкой «под машинку», но густыми ресницами, слегка небритый — щетина виднелась под слоем грязи. Арсений не много видел лëтчиков вот так, вблизи, без самолëта, чаще снизу. Он иногда даже думал, что лëтчики — это небесные танкисты, потому что те так же, как и он, были привязаны к своей машине и зачастую разделяли еë судьбу, если та была не слишком благосклонна. Он видел падающие истребители, окружëнные кромешно чëрным дымом, видел, как они командой отправляются на задание: туда летят восемь, обратно — три. — Да, — думал Арсений перед тем, как опять пропасть в себе, — война всë-таки для всех одна. Он тогда ещë не знал, что война бывает разная. Не знал, что для каждого война своя и что одного она сводит с ума, другому придаëт сил, а против третьего абсолютно бессильна. Для Арсения война была одна, и война эта была разрушающей, опустошающей, неправильной. Несмотря на все старания политрука, он всë ещë плохо понимал, за что конкретно воюет, и ответ «за Родину, за Сталина» его не устраивал, хотя он никогда никому об этом не говорил — сами знаете, что может случиться.