À la guerre comme à la guerre.

Было чертовски больно. Осколок непонятно чего — то ли двигателя танка, в который ударил снаряд, то ли самого снаряда — попал в район лопатки, и теперь, даже после операции, Арсений с трудом ходил и не мог глубоко вдыхать, а лежать приходилось максимально аккуратно и в правильной — почему-то всегда разной — позе, чтобы было не так больно. Он часто лежал на боку, из-за чего был вынужден смотреть на своего соседа — капитана лет тридцати пяти, тяжело раненого в живот и постоянно бормочущего что-то себе под нос. В первые несколько часов, что Арсений, будучи не в состоянии уснуть, наблюдал за ним, капитан только и делал, что ворочался в горячке. Не слишком, конечно, приятное зрелище, но угадывать, когда в следующий раз в плечо выстрелит острой болью, было ещë менее приятно, поэтому танкист искал любые пути для отвлечения. — In Flanders fields the poppies blow between the crosses, row on row, — шëпотом вспоминал он стихотворение, которое часто цитировал отец, — that mark our place; and in the sky the larks, still bravely singing, fly scarce heard amid the guns below... — Ты чего, молишься? — капитан неожиданно проснулся. — Нет, — Арсений окинул его быстрым взглядом, поняв, что тот, вероятно, не знал английского и принял его тихую речь за молитву. Капитан кивнул. — Красиво вообще. О чëм это? — О Первой мировой войне, — произнëс Арсений на выдохе. — О потере и о маках. Капитан в ответ только усмехнулся. По-доброму так усмехнулся, даже немного тепло. — Дмитрий, — представился он на следующий день, пожимая здоровую руку Арсения. При свете стало видно, что Дмитрий был невысокого роста, крепок, очень коротко стрижен. Бросилась в глаза и его привычка гладить рукой голову, задумавшись об ответе или не имея оного. Было очевидно, что он чистоплотен и старательно следит за собой, несмотря на щетину, покрывавшую сейчас часть его широкого лица. Арсений также подметил, что без очков, обычно сидящих на носу, впалые глаза, ярко выраженная надбровная дуга и бледная кожа делали похудевшее от болезни лицо Дмитрия намного старше и даже придавали ему несколько угрожающее выражение. Чьего возраста, впрочем, суровая война не коснулась своими по-ледяному холодными, тонкими пальцами? Из первой же беседы Арсений понял, что его собеседник был военврачом третьего ранга(что является эквивалентом звания капитана), любимым и уважаемым в авиаполку, в котором служил, отчего никто в госпитале не решался обращаться к нему неполным именем и на «ты». Помимо различных наград, он хранил у себя маленькую фотографию, затëртую до такой степени, что еë вряд ли можно было хорошо разобрать, если б не толковое объяснение. — Вот, — Дмитрий водил дрожащими пальцами по одним и тем же лицам, в очередной раз рассказывая о карточке. — Вот моя дочь Савина. Ей скоро аж восемь лет будет, представляете? А вот сын, жена назвала Теодор, говорит, мол, «дар Божий» означает, но я его Тошкой зову. Дмитрий любил рассказывать о своей семье. Даже лëжа в бреду, он шептал в глухую пустоту что-то о том, как они ждут его, как будут рады, когда он выздоровеет, победит и вернëтся. Как он приедет к ним неожиданно и как жена выронит кувшин из рук, когда увидит его с крыльца, как она потом закроет ладонями нижнюю часть лица, уже не сдерживая слëзы, как молча обнимет его крепче, чем когда-либо. И дети, конечно, выбегут к отцу и сразу тоже попадут в его объятия, и он подарит им то, что привëз с собой: дочке — платочек и альбом с засушенными цветами, которые он собирал везде, где был, а сыну — совсем новый танкошлем и маленький деревянный самолëт, который папа вырезал сам. Чуть позже он обучит сына этому ремеслу, и тот уже сам вырежет себе танк и несколько ложек, чтобы родителям по хозяйству помочь. Вокруг Дмитрия тоже летали бабочки, только не такие живые, как в ОТ-34. Эти были вялые, серо-жëлтые, какие-то грязные и ленивые, будто совсем старые, иногда врезавшиеся в стены, кровать или устало садящиеся на чьи-то руки. Они не мешали никому в палате — вернее, все уже привыкли к их мирному, тихому шороху в углу — только Арсений чувствовал непонятную глухую боль в груди каждый раз, когда видел, как они из последних сил машут своими рассыпающимися крыльями, как с каждым часом они кажутся всë больше на фоне своего владельца: Дмитрий угасал на глазах, но не подавал виду. Он был весел, часто рассказывал истории и пробивал своего соседа на диалог, дав Арсению кличку «граф». Танкист действительно был аристократического происхождения и однажды об этом проболтался, после чего «графом» его стал звать весь госпиталь. Любимым развлечением раненого врача было слушать, как граф рассказывает ему о чëм-то на французском(английский его не сильно впечатлил, а немецкого он и слышать не желал). Вероятно, из-за того, что Дмитрий ни слова не понимал по-французски и находил размеренную, спокойную и правильную речь Арсения, в превосходстве владевшего языком, достаточно успокаивающей. А Арсений снова рассказывал ему о первой мировой войне: об убийцах, получающих награды, почëт и славу за свои убийства, о том, как одни люди посылают других на смерть, а те подчиняются, и как потом обоих зовут героями, о цветах, выросших на крови, о том, как красивы бывали поля и о том, как на могилах солдат поселились прекраснейшие птицы, которые всегда им пели в благодарность. Арсений рассуждал, почему люди идут на смерть, почему одних она страшит, а другим только взбудораживает кровь. Рассуждал, что такое победа, оправдана ли она, вëл долгий монолог о драгоценности человеческой жизни, o внутриличностных конфликтах. — Une victoire sur soi est la plus grande des victoires, — заключил он, после чего обнаружил, что капитан уже давно мирно посапывает. Не стану скрывать, что сердца Арсения коснулось некоторое тëплое удовлетворение, словно внутренняя улыбка: его сосед наконец спокоен. Единственное, о чëм его новый друг не любил говорить, это ранение. Конечно, будучи врачом, он прекрасно знал о том, что это было за ранение, и понимал, что шансов у него попросту нет, потому, вероятно, и старался провести свои последние дни, не думая об этом, и Арсений тоже решил не пытаться узнать побольше от кого-то ещë. Тоскливо только было осознавать, сколько жизней мог спасти этот человек, если бы уцелел. Они провели вместе всего трое или четверо суток, но уже казалось, что были знакомы всю жизнь. В день, когда тело капитана Позова, окружëнное сухими трупами серых бабочек, больше похожими на кучки пепла, вынесли из палаты, Арсений чувствовал себя особо паршиво, как-то тяжело и пусто. Не столько из-за самой потери, сколько из-за еë причины: война уносила слишком много жизней, и это казалось бесконечно неправильным, совсем не по человеческой природе. Ещë более странным казалось то, что для того, чтобы разрушить жизнь кому-то, войне не нужно было убивать его. На следующий же день Арсений услышал непонятный шум из соседней палаты, какой-то скрип и тихие взвизгивания, точно не принадлежащие никому из больных. С трудом встав и больше не имея никаких занятий, он принял решение проведать, что произошло, и был шокирован картиной, представшей перед ним: молодая медсестра, совершавшая обход, в уже помятой одежде, прижатая к стене одним из жителей палаты. Бледнее смерти(иронично получилось), боец закрывал рот сестры рукой и даже не обернулся, только бедная девушка успела послать Арсению молящий взгляд. Тот, мгновенно среагировав, схватил скальпель, лежавший здесь же на тумбе, приставил его к горлу обезумевшего бойца, нажимая не сильно, но достаточно для того, чтобы тот отпустил медсестру и поднял руки. Бойцом этого человека больше нельзя было называть: судорожная тряска, взъерошенные грязные волосы, сморщенное лицо, впалые и пустые, совсем пустые глаза, — нет, это не офицер, это ужасный зверь, всë ещë бессмысленно уставившийся куда-то перед собой. И снова секунда. Девушка вырвалась из его лап и нервными прыжками встала за широкую спину Арсения. Тот задумался о том, что роль «спасителя» передалась от погибшего Позова к нему, и, возможно, был даже в некотором роде прав. Обладал он каким-то притягательным свойством — только притягивал не самих людей, а их сущность. Бесконечно добрая душа Арсения просто(хотя так уж «просто» точно не было) не могла позволить ему оставаться в стороне, отчего существование в условиях войны уже давно было сплошной пыткой, и он уже почти жалел, что не погиб или не очерствел(что, впрочем, всë равно, что погиб). Он на самом деле не любил курить. Но ещë меньше он любил пить, поэтому из двух зол пришлось выбрать наименьшее. Арсений перебирал одолженную у какого-то водителя сигарету между пальцев, сверлил еë обвиняющим взглядом. Закрыл глаза. Закурил. Горько-сладкий дым обжëг горло и по ощущениям скатился противным тëплым комом куда-то в живот. Арсений курил и думал. Думал о том, что чертовски устал и соскучился по родным краям, по родителям и цветам, по мирно греющему солнцу, соседу-мяснику, который из-за своих австрийских корней говорил с акцентом — или притворялся, что говорил с акцентом, но так или иначе акцент Арсению очень нравился — по книгам в домашней библиотеке. Арсений думал, почему вообще пошëл на войну, ведь он не умел убивать и был, казалось, последним человеком, подходившим для этого. Поэтому, наверное, он и был простым мехводом, хотя всегда мечтал летать. Он поднял глаза в небо: сверху на него огромным глазом глядела бесконечная голубая пелена. Арсений решил, что это небо было очень несправедливо к своим детям, потому что оно одинаково ласково смотрело на всех людей, оно видело, как они ошибаются в шагах, страдают, болеют, убивают, но ничего с этим не делало. Просто наблюдало. Он постарался послать этот сигнал небу, но то ожидаемо не ответило, только через несколько часов его заволокло тучами. Через несколько дней танкист выписался.