Антон не спал всю ночь, как бы сильно не хотелось лечь. Он почему-то чувствовал, что если уснëт, то больше не проснëтся, поэтому старался сопротивляться. Сердце сжималось, создавая в груди какую-то печальную тяжесть, и внутри одновременно уживалось и желание пробить стену насквозь кулаком и застрелиться, и желание превратиться в точку и забиться в угол. И непонятно, какое манило к себе сильнее. Хотя, возможно, виной тому бессонная ночь.
Антон прикрыл глаза лишь один раз, но тут же раскрыл, увидев нечто неясное, но пугающее: вроде страшное, шумное пятно, а вроде и дрожащий человек с крыльями — так или иначе, силуэт стал быстро приближаться, заставив Антона вздрогнуть в темноте от испуга. Ночь глуха, и здесь — тем более.
Сеня проснулся на рассвете. Его сон тоже не назвать по-младенчески спокойным, но мальчишка хотя бы выспался. Сонным взглядом он, ещë толком не очнувшись, оглядел сначала комнату, потом Антона: тот кивнул в знак приветствия и подал Сене большое красное яблоко. Больше завтракать было нечем. Оба прекрасно это понимали, и оба уже испытывали на себе такую прелесть войны, как голод, но теперь, когда война была окончена, голодать было как-то обидно. Антон решил, что нужно идти в город. Скорее всего, такой поход означал бы ещë одну бессонную ночь, но он был всяко лучше, чем оставаться в пустой квартире.
— Ты ходить-то можешь? — Антон не обнаружил у Сени серьëзных травм минувшим вечером, но решил удостовериться. Вместо ответа мальчик встал и прошëлся по комнате, слегка прихрамывая.
— Могу, — заключил он.
— Не больно? — Сеня помотал головой. — Отлично, идëм.
Сеня подумал, что Антон уже забыл про убитых хулиганов, но Антон, напротив, повëл его другим путëм именно с той целью, чтобы не видеть их снова. От одной лишь мысли о содеянном бросало в крупную дрожь. Антон старался меньше думать, когда опять почувствовал, теперь даже более отчетливо, чьи-то руки на своих плечах и затем какое-то новое ощущение, будто по шее расплылось тепло лëгкого поцелуя, почти невесомого касания. Теперь Антон думал, что у него галлюцинации, хотя не мог не признать, что от нежности непонятного происхождения стало спокойнее.
Как назло, день выдался жаркий. Антон уже проходил путь от «живого» города до своего дома на самой окраине, но прохладным вечером он показался намного короче, чем под белым палящим солнцем. Он без особого энтузиазма взял на себя роль лидера и не хотел признаваться, что не имел ни малейшего понятия, что им дальше делать. Сеня просто неровно шагал рядом, увлечëнный пересчëтом бабочек. «Хорошо ему, — думал Антон, — не загружать голову всеми этими мыслями».
Шли они очень медленно. В процессе были окончательно доедены остатки яблок и корка хлеба, а в животе уже что-то поднывало. Свой вклад вносили и налетевшие мухи — словом, слишком приятным путешествие не было.
Пару часов спустя Антон начал чувствовать головокружение — удивительно для опытного и выносливого солдата — веки становились тяжелее, а ноги переставали слушаться и предательски заплетались. Рядом уже были люди, жилые здания, возможно, даже магазины, но сил идти до них просто не было, и всë, что успел Антон перед тем, как упасть на скамью без сознания, это пробормотать Сене что-то про деньги в вещмешке. Лëтчик снова очнулся спустя неясное количество времени, но глаза будто были покрыты белой плëнкой и видели мир через неë. Все звуки пропали. Пропал город и его жители. Всë, что можно было разглядеть, это тот самый знакомый силуэт, и на этот раз было ясно, что он был не простым пятном, а чем-то, отдалëнно напоминающим человека с широкими белыми крыльями. Нечто с минуту поглядело на Антона, как-то жалостливо склонив голову набок.
— Ну и зачем ты это делаешь?.. — произнесло оно, тяжело вздохнув. В тихом, слегка хриплом голосе, ударившем в голову, как ледяная вода в жару, звучали лишь нотки досады и беспокойства. — Ты же сам понимаешь, что не протянешь долго. Я очень хочу тебя увидеть, Антон.
Сил говорить не было. Только слушать. Всë, что смог Антон, это жалобно свести брови к переносице. Казалось, он даже не дышал и вообще больше никак не шевелился. Существо резко обернулось, будто услышало что-то, помахало на прощание тем, что, вероятно, было ладонью...
Холодная вода, брызнутая на лицо, быстро приводит в чувства. Антон сделал глубокий вдох, откашлялся и присел, запустив руку в волосы. Перед ним стоял испуганный Сеня с пустым стаканом. Антон несколько секунд смотрит на него, потом притягивает к себе за плечо и крепко обнимает. Будто прощается, сам не зная, почему. Сеня очень неуверенно располагает свои тонкие руки на его спине.
Из усталых глаз текут горячие слëзы. Антон чувствует, что хочет, чтобы всë закончилось. Что он смертельно устал. Антон зажмуривается, почему-то надеясь, что это как-то поможет, и, открыв глаза, видит перед собой серо-коричневый деревянный потолок.
Всë тело ломит. В голову ударил жар. Едва не вскрикнув, Антон сел, сбросив с себя лëгкое одеяло, и быстро окинул комнату беспокойным взглядом. Комната показалась знакомой. Ещë раз медленно пробегаясь глазами по стенам, увешанным фотографиями, шкафу с белым чайным сервизом, мягкому коричневому ковру на полу, Антон уже почти не верил самому себе, когда в двери показалась женщина.
Мама.
Это мама.
Непонятный всхлип вырвался из горла, руки сами закрыли нижнюю часть лица, оставив открытыми вмиг залитые слезами глаза. Антон
дома. Он не помнил, как здесь оказался и что произошло, но он дома. Счастье матери, наконец увидевшей сознание во взгляде сына, который упал без чувств прямо на пороге два дня назад, было не описать словами. Обоим казалось, что ещë совсем чуть-чуть, и всë будет хорошо. Антон быстро выздоровеет, и жизнь пойдëт на лад. Наконец кто-то прикрутит тяжëлый шкафчик, кто-то поставит на место расшатавшуюся дверь, кто-то будет сидеть рядом за чашкой утреннего кофе и читать вслух серьëзные новости, а потом всë комментировать, но так смешно, что оба зальются смехом. Наконец кто-то покажет всем, что долгое и терпеливое ожидание себя оправдало.
Наконец.
Антон продержится ещë несколько дней. Вызванный на дом врач уже сделал всë, что только мог, но силы продолжают покидать лëтчика всë быстрее с каждым часом. Как будто всë, что поддерживало в нëм жизнь, вмиг улетучилось и стремится забрать с собой плоды своего труда. Как будто небо, что хранило его на земле, собирается сделать Антона своей звездой там, наверху. Может быть, так и есть. Может быть, Антону так будет только легче.
Сон давался с большим трудом. Антон едва закрыл глаза, но под веками, как это обычно бывало, не поплыли, растворяясь в темноте, бледно-розовые, тëмно-лавандовые и голубые причудливые круги — нет, всë стало ослепительно белым. И снова тот голос.
— Ты меня не помнишь, Антон?
Антон сел на кровати, поняв это только по тактильным ощущениям, потому что перед глазами всë ещë стояла бесконечная белизна. Белизна эта свернулась в шелест крыльев цвета подснежника после дождя, послышались шаги. Вперëд вышел человек. Тот самый, что приходил во сне уже, казалось, вечность назад. Всë его существо выражало вселенскую усталость, но только не глаза — два кусочка летнего ярко-голубого неба, заключённые в одном человеке, которого это самое небо любило больше других. В одном человеке, который задавал небу слишком много вопросов. Именно он оберегал Антона на протяжении двух лет, он создавал это ощущение тепла родительского поцелуя в лоб перед сном в ночь перед грандиозным сражением, он поддерживал жизнь и старался еë продлить, он, он, он.
Не будь Антон
Антоном, он бы увидел кого-то другого, но перед ним стоял Арсений в парадной форме. Вокруг него летали бабочки — яркие, задорные, с голубыми «глазками» на рыжеватых крыльях. Одна из них легко выпорхнула вперëд и села на кисть Антона, за ней вторая и третья, и вскоре они даже заменили его собственных, потускневших бабочек. Арсений чуть жалобно свëл брови при их виде: он знал, что означает их безжизненность. Он знал, потому что те, что летали вокруг него, однажды были такими же.
Голова Антона была то ли абсолютно пуста, то ли кошмарно перегружена. Тело вдруг стало лëгким на подъëм, будто совсем здоровым, и единственная мысль, бьющаяся в черепной коробке, была: «Жив». Он встал с кровати. Сделал шаг. Ещë один. Арсений радостно тряхнул крыльями и протянул руки.
Антон не думал ни о чëм, падая в его объятия. Значение всех вопросов, которые у него были, вдруг так сильно упало, что сами вопросы затерялись среди бури чувств. Антон рыдал, зарывшись лицом в чужой воротник, и не стыдился ни одной из пролитых слëз.
Наконец можно будет отдохнуть. Поговорить. Снять с себя все оковы войны.
Наконец.
[...]
ЭПИЛОГ.
Вы не замечали, что в наше время бабочки больше не летают вокруг людей? Я нахожусь в откровенном замешательстве от того, что целое поколение молчит о том, что когда-то было по-другому. Я не могу найти для себя понятное объяснение их поведению, но смею предположить, что эти люди разучились любить. Возможно, они думают, что уберегают своих детей от лишних переживаний, потому что видят, что бабочек больше нет. Так или иначе, я нахожу их молчание преступлением, а потому пишу все эти строки.
Связку писем Попова Арсения Сергеевича и Шастуна Антона Андреевича мне передала некогда одна пожилая старушка, Савина Дмитриевна, она же и поведала мне историю, которую теперь я рассказываю и вам. Я частенько заглядывал к ней в соседнюю квартиру, будучи ещë ребëнком, и очень любил еë рассказы, особенно из разряда «О душе» и «О настоящей любви». Она любила говорить, что человеку нужно неизменно любить только то, что достойно любви, а не расточать своë чувство на предметы незначитильные, недостойные и ничтожные, и тогда он будет становиться всë сильнее и проницательнее, и, признаться честно, раньше я совершенно не понимал, что это могло значить, но теперь, с возрастом, всë тверже убеждаюсь в том, насколько Савина Дмитриевна была мудрой женщиной. Теперь все еë советы обретают ясный смысл: любите мир, но не растрачивайте самую возвышенную свою любовь на то, что еë не достойно; любите до потери пульса и ищите свой кусочек души, потерянный где-то в человеке. Пишите, рисуйте, творите не только когда молоды телом, потому что звезда искусства сохраняет молодость Вашей души, и именно это важно.
Я уже, конечно, взрослый, но, откровенно говоря, успешно маскироваться под «нормального взрослого» у меня не получалось никогда. Я долго находился под большим впечатлением от всего, что услышал от Савины Дмитриевны, и часто делился этим с людьми, но те почему-то либо советовали мне наконец повзрослеть и перестать верить в сказки, либо называли меня глупым, а мои утверждения — узколобыми.
Всю жизнь я хранил и прятал ото всех безделушки, подаренные Савиной Дмитриевной, и множество раз мне предлагали «выкинуть наконец этот хлам». Признаться честно, в определëнный момент своих нелëгких подростковых лет я был почти готов согласиться со всем этим. Сейчас же мне кажется, что я получил наследство, которое не было приписано мне, но было абсолютно точно для меня предназначено. До сих пор, много лет спустя на отдельно выделенной полке в моей квартире лежит старый, но прекрасно сохранившийся альбом(открывать его я, правда, не смею из соображений сохранности содержимого, но я точно знаю, что находится внутри), уже потемневший деревянный самолëтик, два танкошлема: один некогда совсем новый, другой определëнно использованный, потëртый и кое-где даже порванный — и беленький платочек. Меня поразило то, как эти, казалось бы, обыкновенные предметы оказались практически не подвластны времени, но иногда я думаю, что не зря так много внимания в жизни каждой из них было уделено любви, ведь то, что любимо, оно и бессмертно. Я бы и сам в это, правда, не поверил, если б не держал в руках доказательства того, что всë мной написанное есть ничто иное, как истина. И нет, вплоть до своей смерти я не собираюсь никому их передавать.
В чëм я точно убеждëн и всегда буду таковым, так это в том, что зря Вы, взрослые, — родители, дедушки, бабушки, а может, и Вы, дети, — не верите в любовь, но почему-то верите в то, что современность еë потеряла. На мой взгляд, молодые люди умеют любить лучше нас всех, они любят мир, людей, друг друга, любят за слова и действия, за чувственность и доброту, любят ни за что и за всë одновременно; проще говоря, любят за душу. Душа — это нечто необъяснимое, потому что она выше слов и неподвластна им. Назвать еë можно как Вам только будет угодно, но Вы никогда не объясните душу «на пальцах». Тем более зря мы все игнорируем факт существования душ, сложность их устройства, и, что главное, бабочек. Или Вы думаете, что выражение «бабочки в животе» появилось из неоткуда?
Если уж быть совсем-совсем честным, то и историю, которую Вы прочитали, я буквально оторвал от сердца, но я искренне надеюсь, что Вы найдëте в ней что-то интересное или, может быть, даже поучительное, но главное — запомните еë. Храните в своей памяти этих людей, потому что они — настоящие герои и потому что я смертен, а вот история — нет.
