À la guerre comme à la guerre.

Антон летает до конца войны, и сослуживцы уже давно считают его заговорëнным — «уж больно этот лейтенант быстро выздоравливает, будто сила какая-то сверху его оберегает». Будто кто-то хочет, чтобы Антон жил, чтобы Антон победил. Он периодически возвращается в то место, где когда-то стоял его полк, и остекленевшими глазами смотрит на все потемневшие от сырости фамилии, выцарапанные на досках и деревьях. — Им бы жить да жить, — каждый раз думает Антон, закуривая, — а их нет никого. Не сказать, что Антон сильно скучает или тоскует, ведь мëртвым не место среди живых, мëртвым нельзя возвращаться, и он отчëтливо это помнит. Ветер дует прямо в спину, шустро забирается под одежду, с интересом исследуя новое пространство, шуршит ещë немного тускловатыми листьями тонких молодых берëзок, играется в траве и волосах. Заботливые деревья, покорно наклоняясь под потоками воздуха, прикрывают своими пушистыми лапками самодельное кладбище, будто говорят: «Всë будет хорошо, мы позаботимся о твоих друзьях». Бабочки, не любящие оказывать сопротивление ветру, забрались под дождевик, под капюшон, под пилотку, в рукав и за воротник, а одна особенно юркая умудрилась пригреться в открытом кармане гимнастëрки, прямо у сердца. Антон не прогоняет их: совесть не позволяет, ведь маленькие насекомые уже стали для него настоящей семьëй. Он смотрит в небо, прямо внутрь своей, казалось бы, родной стихии, и чувствует себя таким пустым и одиноким, что хочется выть во всë горло, выть и кричать без остановки, пока голос окончательно с ним не распрощается, и этот порыв стремится вырваться в пьяный воздух, бьëтся внутри, ломая рëбра и измельчая их в звëздную пыль. Уже несколько отросшие промокшие волосы противно и больно бьют по кончикам ушей, коже, глазам, которые некогда были очарованы этим простором. А небо молча, по-матерински тихо смотрит на него в ответ своим тëмным серо-голубым глазом, заволоченным облачной дымкой, и плачет: наконец-то оно оплакивает своих осиротевших детей. От нечта вроде землянки, оборудованной под штаб, остались только чëрные угли. Антон поднимает один из них с земли, рассматривает, и тот оставляет пепельные следы на широкой огрубевшей ладони. Из рукава промокшей гимнастëрки выползает сонная бабочка, останавливается у основания запястья и тоже смотрит на уголëк, нетерпеливо переступая на месте своими тонкими лапками. Антон чувствует, сжимая обгорелое дерево, как в груди что-то колет, от чего внутри становится невыносимо больно, как что-то тянет его вниз, к земле, к товарищам. И Антон бережно хранит эту ноющую боль в себе, будто он годами трудился, чтобы еë поймать и укротить, хотя на самом деле он понятия не имел, откуда она вообще взялась. Он прижимает уголëк к сердцу, будто стараясь снова разжечь огонь — то ли в сердце, то ли в угольке — и уже не беспокоясь ни о чистоте ладони, ни о гимнастëрке, в которой лишь дала о себе знать пригревшаяся бабочка, затем аккуратно кладëт его в карман. Взамен у сгоревшего штаба остаëтся совсем маленький и уже давно сухой бледно-жëлтый цветок. Антон хотел сжечь его, но почему-то решил, что будет лучше вернуть растение домой. Баланс? Вряд ли. Возвращение из мëртвых? Едва ли. Впрочем, возможно, кто-то и найдëт поношенному аксессуару какое-нибудь применение, но это уже не будет заботой Антона. С совершенно пустой головой он медленно возвращается к самолëту, сжимая руками дождевик и закрывая его так, чтобы не повредить бабочек. Никто не знает, что он здесь. Вернее, сослуживцы наверняка догадываются, куда девается топливо из самолëта Антона, но никто его не выдаëт. Никому это, впрочем, и не интересно. Бледная перебинтованная рука, теперь больше не имеющая на себе никаких ярких акцентов за исключением прозрачно-голубоватых сосудов, оглаживает железную птицу, обжигающую металлическим холодом, отмечает подушечками пальцев выпуклости, неровности, грязь и копоть. Этот истребитель уже стал таким ценным и родным даже не из-за того, что он на самом деле оценивался выше, чем жизнь лëтчика, а потому что вместе они прошли столько, сколько пройдут далеко не каждые человеческие отношения. Не отнимая руки от своего орлëнка, Антон ещë раз оглядывается вокруг, стараясь запечатлеть всë, сохранить в памяти этот момент во всех возможных деталях. На глазах медленно выступают блестящие слëзы; падая с ресниц, они прожигают траву, оставляя на ней горячие следы и вместе с ними кусочек души Антона, с треском вырванный откуда-то из самого сердца. Антон сводит брови к переносице и быстро моргает, вытирая лицо рукавом. Больше он сюда не вернëтся. «Колхозник» послушно завëлся, предварительно немного покашляв. Деревья, склонившиеся к друг другу, товарищеские могилы — и, возможно, сами товарищи — прощальным взглядом провожают лëтчика, пока тот поднимается к своему родителю, к небу. Несмотря на всю его несправедливость, в небе Антон чувствует себя правильно, как будто чуть ближе к тому, где он должен быть. В поезде, идущем в Воронеж, было на удивление много пассажиров. На вокзале невыносимо жарко, и Антон поспешил втиснуться куда-то в угол вагона, где своë место отвоевала хоть какая-то тень и относительная прохлада. Он давно слышал, что город быстро восстанавливается, что уже работают детские сады, школы, кафе, столовые, и даже встали на свои пути трамваи, и мог только несказанно радоваться этому, ведь ещë два года назад Воронеж был буквально мëртв. Иногда, правда, думалось, что мëртвые города, как и люди, не могут возвращаться, но оказалось, что те вполне способны такое провернуть. Интересно только, что для того, чтобы вдохнуть жизнь в город, нужны живые люди, иначе что такое был бы Воронеж? Кучка зданий да и только. Получается, если люди в городе мертвы, то и город — тоже... Антон мотнул головой и проморгался, стараясь отогнать лишние мрачные мысли. Наблюдая за неспешным полëтом своей бабочки, он задумался о том, где мама и встретит ли его она... Конечно, не встретит, ведь никто ей не сказал, что сын едет домой, а на письма Антона уже давно никто не отвечал. Но, как известно, надежда умирает последней(хотя, как по мне, надежда не умирает никогда). Мирное покачивание поезда, тихий гул за стенами, спокойные разговоры вокруг, слившиеся с остальным гулом, а потому не отвлекающие, родной свежий ветер из окон создавали самую успокаивающую за последние несколько лет обстановку. Антон вдохнул эту атмосферу полной грудью, ненадолго задержал воздух, будто стараясь его впитать и сохранить в себе, выдохнул, почувствовав во рту сладкий привкус. Тихо рассмеялся. Домой. Он едет домой. Антон подумал, что очень хотел бы сходить в музей или, может, в театр. Да, театр определëнно был бы прекрасной идеей. На вокзале в душу влезло чувство лëгкого разочарования. Воронеж встретил своë дитя, конечно, не с распростёртыми объятиями, но достаточно дружелюбно. Играющийся в волосах свежий ветер несомненно был приятнее духоты переполненного вагона. Перекинув мешок на другое плечо, Антон поспешил домой, туда, откуда он уехал. Дома было пусто. Несмотря на то, что здание как-то сохранилось, что-то определëнно было не то. Антон влетел в квартиру, и единственным, что его встретило, была какая-то завëрнутая в бумагу и обмотанная ниткой посылка, которую он проигнорировал. Пыль и налëт от крошившегося бетона, перебитая посуда и осколки бутылок, наклонившиеся стены и пробитые в них дыры — вот, что тоскливой болью врезалось в уставшие глаза, вот, что осталось от квартиры на окраине Воронежа, чудом уцелевшей, если это слово вообще применимо к грязно-серым развалинам, после освобождения города. Эти помещения давно пустовали. Перестройка ещë не добралась до сюда, поэтому всë осталось таким, каким было. Чувствующий себя абсолютно чужим в собственном доме, Антон сделал несколько медленных шагов. Пол под ним скрипел, как застрявшая в трубе кошка. Взгляд упал на некогда застеклëнный шкаф. — Там стоял бабушкин любимый сервиз... — подумал лëтчик и опустил глаза. — А вот, собственно, и он. С выцветшего ковра на полу на него жалобно смотрели белые осколки, в которых теперь уже трудно было узнать блюдца, чашки и чайник. Эти осколки послали какой-то сигнал прямо в сердце, медленно разбивая его на подобные себе. Антон развернулся спиной к шкафу и наконец осмотрел комнату целиком: жалкое зрелище, которое даже мне спустя многие годы всë ещë неприятно описывать. Тем не менее, предоставлю Вам эту плачевную картину для более ясного представления. Ничего деревянного, кроме шкафа, не было, даже оконной рамы. У облезлой стены непонятного цвета валялся — именно валялся, а не лежал — разбитый телевизор, здесь же какая-то погрызанная масса, в которой едва ли можно было бы опознать матрас, если не знать, что где-то тут некогда стояла широкая кровать. Всю остальную мебель вынесли при неизвестных, но вполне угадываемых обстоятельствах, не осталось даже коллекции маленьких стеклянных фигурок, которую они собирали всей семьëй, каждый год покупая по одной. Антон подумал, что хотел бы восстановить эту традицию. Окно превратилось в простое отверстие неправильной формы, на него было больно даже смотреть. Будучи беззаботным мальчишкой, Антон любил сидеть у него и наблюдать за птицами вместо учëбы. Теперь уже взрослый Антон аккуратно подошëл к тому, что осталось от его любимого места в доме, и присел на корточки. Птиц почти не было, как и чего либо, способного занять его внимание. Не имея сил и желания осматривать оставшиеся комнаты, он встал и поплëлся ко входу, вспомнив про посылку. Та торжественно гласила: «Шастуну Антону Андреевичу». С минуту поглядев на незнакомый женский почерк, Антон расправился с ниткой, потом с бумагой и обнаружил внутри связку писем. Бечева тут же полетела на пол. К удивлению, сами письма не были ему адресованы: получателем на каждом числилась некая Татьяна. Руки крайне неуверенно отрывали клейкую бумагу, но вскоре нарастили скорость, потому что терять, в принципе, было нечего. Антон положил на пол первый конверт и волнительно развернул письмо: а вот этот почерк был до боли знаком.       5 сентября 1942 года       «Дорогая мама! Спешу сообщить, что у меня всë хорошо, из госпиталя выписался(не беспокойся, моë ранение — сущий пустяк) и буду направляться обратно в свою часть. На днях познакомился с одной трагичной историей и очень прошу тебя, мама, отправить приложенные вещи и конверт по следующему адресу: [...], г. Старый Оскол. Это нужно сделать обязательно...» Не став дочитывать оставшиеся хозяйственные распоряжения и пустой рассказ, Антон поспешил раскрыть следующий конверт. В нëм не все слова были отчëтливо видны, будто кто-то капал чем-то на бумагу.       27 сентября 1942 года       «Поскольку мы с тобой откровенны, хочу сказать, что мне кажется, я нашëл [неразборчиво]. Мама, удивительно, я чувствую невероятную лëгкость, даже сидя в тяжëлой машине. Ты наверняка знаешь, как это бывает, пускай жизнь твоя с отцом не сложилась так счастливо, но я всегда видел [неразборчиво]. Пока, однако, я не могу быть полностью уверен, поэтому вместе с этим отправляю сегодня письмо для [неразборчиво]. Наш экипаж, к сожалению, расформировали(говорят, С. М. где-то провинился, пока я был в госпитале, но с тех пор, как уехал, я его не видел и очень за него беспокоюсь). В части об этом все молчат, и я нахожу это дурным знаком. Похоже на то, что и мой [неразборчиво] оказался сожжëн, потому что теперь меня посадили в другую машину. В остальном всë хорошо. С нетерпением жду встречи.»       12 января 1943 года       «Я всë ещë достаточно много времени уделяю рисованию, хотя знаю, что это не слишком полезно для фронта. Тем не менее я сделал некоторое количество набросков, которые теперь высылаю тебе. Ты знаешь, для меня всë это — вечная поэзия тихой природы, поэзия, которую видели старые голландские художники — свет во тьме, одна ярчайшая звезда в глубокой непроглядной ночи. Возвращаясь к прошлому моему письму, добавлю, что я узнал от своих новых товарищей, что С. М. был переведëн в другую часть. Право, я не понимаю, с какой целью и по какой причине, и даже подозреваю, что они таким образом просто посмеялись надо мной, но очень постараюсь в этом разобраться. Понемногу мне начинает казаться, что нечто внутри меня угасает, но я виню в этом тëмную зиму. Уверен, весной моë состояние вернëтся в норму. С любовью, Арсений» Перебрав ещë несколько конвертов, Антон дошëл до двух последних. Один из них был адресован ему. Пальцы дрожали, вскрывая бумагу. Почерк был тот же, что и на обëртке, в которой пришла посылка. Глаза быстро и нервно побежали по строчкам, стараясь уловить всë, что можно, в кратчайшее время.       Шастуну Антону Андреевичу       24 апреля 1944 года       «Здравствуйте, Антон Андреевич, меня зовут Татьяна. Искренне надеюсь, что Вы найдëте моë письмо раньше, чем произойдëт необратимое. Мы с Вами, к моему сожалению, не знакомы лично, но я наслышана о Вас как о, прошу прощения, цитирую, «том живучем летуне». Слухи о невероятных свойствах Вашего организма добрались и до Ленинграда, и я могу только поздравить Вас с воссоединением с родственной душой в таком раннем возрасте. Скорее всего, для Вас эти две вещи пока никак не взаимосвязаны, но Вам ещë многое предстоит узнать, Антон Андреевич, и я уверена, что не являюсь той, кто должна Вам об этом рассказать. Поэтому я считаю, что будет правильнее, если эти вещи будут у Вас. Конечно, я передаю Вам не все письма, полученные мной, но только те, которые Вам необходимы. Надеюсь, Вы поймëте, что с ними делать. Не скучайте, Антон, ведь скучают только те, кто надеется на возвращение, а Вам предстоит проделать огромный путь самостоятельно. Спасибо Вам за победу. Берегите себя, Антон.» Под конвертом лежал поношенный танкошлем и записная книжка. Последняя показалась чем-то знакомой, будто ворошила спрятанные глубоко воспоминания. Антон открыл еë, полистал страницы, и его собственный почерк на одном из разворотов дал точно понять, что это была за книжка. Остальная еë часть была пуста, и лëтчик убрал книжку в карман, убедившись предварительно, что в нëм, как это обычно бывает, не уснула одна из его бабочек. А насекомые тем временем неожиданно энергично и как-то взволнованно порхали вокруг, иногда даже сталкиваясь друг с другом и нервно шурша крыльями. Антон сел, подложив под себя ноги и уже не волнуясь о слое пыли под собой. Дрожащие руки сжимали тëмно-серый танкошлем, бессмысленный стеклянный взгляд устремился куда-то в пустоту. Осознание пришло только сейчас. Майское солнце близилось к горизонту, последние капли золота лились из окна и падали на гимнастëрку, как будто дружеская рука, похлопывающая по плечу, и Антону даже показалось, что он почувствовал, как чьи-то пальцы бережно сжимают его сквозь грубую ткань. Антону показалось, что он чувствует человеческое тепло совсем-совсем рядом с собой, но внутри всë сжалось в противный ком, а сердце, кажется, не билось вовсе. На языке выступила горечь, тело стало ватным и сразу же обвалилось под собственным весом. Весь организм предательски отказался функционировать, а сознание улетело куда-то далеко в воспоминания. Антон склонился головой к танкошлему и почувствовал, как мягкая его часть уткнулась в лоб. — Почти как подушка... — почему-то подумал он, обессиленно закрывая глаза. Антон не спал. Антон думал. Думал, что должен был сообщить о всех своих догадках сразу, что молчать целый год было самым глупым поступком в его жизни. Думал, что в Воронеже ему делать нечего — больше ничего не связывает его и этот город — и, может быть, можно куда-то переехать. Думал, почему он вообще рассчитывал на тëплый приëм после всего, что здесь произошло, и что всë-таки случилось с мамой, которая, кстати, как он и надеялся, не получила похоронку на сына, потому что вот он, живой, здоровый, победивший, вот он, сынуля-то, возрадуйтесь. Антон усомнился в своей победе. Антон всë ещë верил в любовь. И в любовь с первого взгляда — тоже. Антон всë ещë верил, что любовь — это самое главное в жизни, что любовь — это именно то, что питает, даëт силы двигаться вперëд, то, что окрыляет. Антон слушал шорох крыльев насекомых и думал, что считать себя победителем странно. Странно, что он получил награды за то, что убил больше людей, чем кто-то другой. Странно, что он вообще убивал людей, не моргнув и глазом. Осознание этого накрывало чувством непосильной вины. Антон будто сидел под водой и дышал через тонкую соломинку. За окном послышался какой-то шум. Антон поднял голову, напряжëнно прислушиваясь. Шаги. Какой-то шорох. Глухой удар. Потом ещë один. И ещë. Молниеносно среагировав, Антон бегом спускается вниз и обнаруживает несколько рослых парней лет девятнадцати, пинающих ногами подростка. Он чувствует прилив крови к голове, жуткую тряску во всëм теле, нахлынувшую обезумевшую ярость... А дальше всë словно в тумане. Антон очнулся, сжимая пистолет в руках так, что пальцы сводила судорога. На земле, прижавшись к стене дома спиной, сидел пострадавший мальчишка, уставившись на незнакомого лëтчика полными слëз глазами, и, казалось, даже не моргал. Вокруг него лежали три тела. Три мëртвых тела. Осознание приходит не сразу. У Антона провал в памяти. Глаза бегают от трупа к трупу, цепляются за багровые пятна на них, потом встречаются с переполненным ужасом взглядом мальчишки. Оба тяжело дышат. Антон наконец опускает оружие. — Тебя как зовут? — заикаясь, тихо спрашивает он, кивнув на мальчика. — Сеня... — отвечает тот ещë тише, боясь пошевелиться. — Сеня... — повторяет лëтчик на выдохе. Антон мысленно проклинает судьбу, которая сейчас откровенно смеëтся над ним. — Вы, — произнëс он дрожащим, охриплым голосом, — убьëте меня? Антон понял, что обезумел. Антону стало бесконечно противно от самого себя. — Нет, — мальчик кивнул головой в благодарность, но не рискнул вставать. — Нет, конечно, нет, я не убью тебя. Даю слово. Лëтчик похлопал ладонью по груди и, медленно приблизившись, помог юноше встать. Оказалось, что он был ещë младше, чем Антон думал, и совсем худой. Сначала он старался опереть мальчишку на своë плечо, но, убедившись, что разница в росте и травмы последнего этому не способствовали, взял его на руки. Сеня сильно дрожал, уткнувшись лицом в плечо Антона. — У тебя дом-то есть? Родители где? Братья, может, сëстры? Мальчик отрицательно помотал головой. Антон почувствовал, как тонкие детские пальцы сжимают его одежду, и подумал, что, должно быть, мальчика жизнь не баловала. В квартире, естественно, было холодно — голые бетонные стены никогда не отличались способностью сохранять тепло. Немного подумав, Антон усадил Сеню на то, что некогда было кроватью, и сам сел на корточки перед ним. — Ты почему не убежал? — спросил он, аккуратно приподнимая штаны мальчика, чтобы оценить урон, нанесëнный напавшими. — Думал, — тот ответил не сразу, выбирая слова, — что вы и меня убьëте... Антон кивнул. И понял, что сам медленно погибает. Это себя, себя он убьëт, а не кого-то ещë. Он очень аккуратно сжимал пальцами ногу, которую легко мог обхватить рукой, то пониже, то повыше, наблюдая за реакцией Сени и стараясь отвлечь его разговором. Закончив с осмотром, Антон вытащил из вещмешка свëрток, в котором лежали два помидора, хлеб и несколько яблок, рядом фляга с водой и нож. — Надолго не хватит... — тут же подсказывает очевидное внутренний голос. Антон раскладывает скудный паёк перед Сеней, тот вопрошающе смотрит на него. — Не бойся, не отравлено, — отмахивается Антон. — Это всë, что есть. Наслаждайся. Решив оставить смущëнного мальчишку наедине с едой, Антон уходит, чтобы всë-таки осмотреть другие комнаты, и останавливается в дверном проëме между коридором и кухней. От кухни, конечно, осталось одно название — помещение полностью опустело. Не было больше ни небольшого стола, ни шкафчиков, в которых мама хранила посуду и иногда прятала подарки для Антона, когда он до них ещë не доставал. Нахлынувшие воспоминания заставляли прослезиться, и Антон, не терпевший это чувство, поспешил покинуть кухню. Остановившись у раскрытой посылки, оставленной им некоторое время назад, он подобрал шлем, разложил все письма по конвертам, завернул обратно в бумагу и сложил в свой мешок. Вернулся в большую комнату, кинул мешок к стене и сел рядом, напротив Сени, жующего кусок хлеба. Мальчишка лежал на боку, и мягкая кровать промялась под ним. Впалые и вместе с тем до странности умные небесно-голубые глаза смотрели на Антона в ожидании, что тот будет делать. А Антон и сам не знал, что ему делать. Он чувствовал смертельную усталость, будто вся сила, оберегавшая его, не только иссякла, но и как будто тянула теперь за собой куда-то вниз. Хотела уйти и забрать Антона с собой. — Твои бабочки, — хрипло произнëс Сеня, обращая на себя внимание взрослого, — они очень красивые. Я таких не видел. Антон почувствовал, как довольны были комплиментом в свою сторону бабочки. Его губ коснулась лëгкая улыбка. Он вытянул перед собой ладонь, и три крупных бабочки сразу заняли это место. — Давай руку, — Антон обхватил тонкое мальчишеское запястье свободной рукой и поднëс к нему бабочек. Те, шурша крыльями, переползли сначала на кончики пальцев своего хозяина, потом аккуратно забрались на протянутую ручку. Сеня хихикнул, когда маленькие лапки перебирались по ней, щекоча чувствительную кожу. — А откуда они у тебя? — мальчик не спускал глаз с яркой бабочки, сидящей у него на пальце, и крутил его перед собой, рассматривая узор на крыльях. Антон вздохнул. — Они означают, что я знаю, в ком сидит кусочек моей души. И кусочек чьей души, соответственно, сидит во мне. — Ого, правда? А почему этот человек не с тобой? Он знает, что ты знаешь? И вокруг него такие же бабочки? Антон захотел рассмеяться, но понял, что смешного в его ситуации нет ничего. Впрочем, откровения с уличным мальчишкой никак на его жизнь не повлияют. — Мы виделись только один раз, когда я понял, что это он. Я очень винил себя за то, что не сказал ему тогда. Я думал... — Антон осознал, как глупо это всë звучало. — Не знаю, что я думал. Ничего, по всей видимости. Что-то меня удержало. Может быть, он сам должен был понять. А эти бабочки мне уже как родные. — Они тебя понимают? — удивлëнно спросил Сеня, увидев, как бабочки ласково садятся на плечи и голову Антона после последней фразы. Только та, которая была у него, не улетела, продолжая греться на запястье, но также любовно захлопала крыльями. Антон пожал плечами. — Мне кажется, они понимают намного больше, чем я.