Улисс

Well, you tell us that we're wrong

And you tell us not to sing our song

Nothing we can say will make you see

You got a heart of stone, you can never feel

Sinéad O'Connor, Drink Before the War

      Метка порта Нью-Джерси, сызнова изуродовавшая светло-коричневую кожу саквояжа, раздражающе мелькала на самой периферии его взгляда. Седьмой день он отсиживался в маленькой, душной и пропахшей провиантом каюте, силясь высмотреть на горизонте очертания родной земли, и только в этот раз удача ему улыбнулась: сияющий во сто крат слабее своего побратима на другом конце земного шара, Дублин медленно восставал из-за волн вместе с первыми лучами солнца. Кроваво-красный образ города отпечатался в сознании, заставил с силой сжать металлический каркас иллюминатора и сглотнуть, отгоняя страх и обречённость, подступившие со всех сторон.       Двое из убитых были детьми.       Он ни разу не заговорил за время обратной дороги, стремясь изъясняться скупыми жестами и отрешёнными взглядами, но эмоции, проступившие на побледневшем, как посмертная маска, лице, не давали ошибиться в вероятных предположениях. Очнувшись среди ночи — первой из семи, что были бесконечно холодны — он постарался выровнять дыхание и прогнать блёкнущую, но упорно не желающую исчезать насовсем картинку. Наблюдавший за всем словно со стороны, он стал безмолвным свидетелем последней попытки защитить и сберечь самое дорогое, что было в жизни. Кровь, раскиданная по пустующей комнате мебель и два неестественно изломанных тела, при виде которых у мужчины, стоящего посреди возникшего в реальности Ада — главного и единственного страха, который был настолько глубоко храним в душе, что о его незримом присутствии он никогда прежде не догадывался — подкосились колени. Маленькое, уже холодное тельце, израненное, изувеченное, погребённое под его слепыми амбициями в объятиях той, за которую он клялся умереть. Вся его жизнь внезапно свелась к потемневшему кусочку паркета, к тишине комнаты, прежде столь неестественной, к двум обезличенным жертвам его политической игры… С юности он был отмечен, словно раскалённым клеймом, как последний мужчина рода Снейп. Не получивший и толики отцовской любви, он опасался собственными руками со всей невысказанной силой своей любви уничтожить новую жизнь. Связав себя с делом, что влекло за собой извечную опасность, риски и шлейф из смертей, он забылся, будто окончательно отринул саму возможность создания того, что принесло ему когда-то самое большое из разочарований. Так стремящийся найти покой и постоянство, он упорно избегал самой возможности остепениться, стать заботливым мужем и отцом, переломив хребет собственным несчастьям с задорной улыбкой на губах.       Двое из убитых были детьми… Они, не имевшие в его сознании ни лица, ни имени, стали последним камнем в стене, возведённой перед его главным ужасом. Он не позволит себе повторить судьбу отца и не позволит несуществующим «им» пройти путь, что был предначертан ему одному.       Обернувшись через плечо, он несколько минут отрешённо разглядывал свернувшуюся среди громоздких шерстяных одеял, бывших единственным, что спасало их от пробирающего до костей холода, Гермиону. Задремавшая, столь юная и очаровательная в своём покое, она со всей стойкостью, что скрывалась внутри хрупкой на вид души, сумела перетерпеть и торопливые сборы, и скоропалительное возвращение в Ирландию, к которому никто из них, до сих пор пребывавших в нью-йоркской дымке, не был готов, и угнетающую неизвестность, что надавит на их плечи в тот же миг, стоит им сойти с деревянного настила в дублинском порту. Их документы были готовы за несколько часов: миграционный контроль, казалось, не обратил никакого внимания на излишне траурное выражение лиц семейной пары, которая отправлялась в своё первое совместное путешествие. Вновь приходилось скрываться под чужой личиной, проживать чужую жизнь и мерять шагами каюту — три в длину, два в ширину, три в длину, два в ширину… Он сумел остановиться перед иллюминатором лишь на третьи сутки, когда вслед за страхом, истачивающим внутренности, пришло смирение. В первые часы, проведённые в замкнутом пространстве вдалеке от посторонних глаз, с его языка готовы были сорваться проклятия в адрес всех, с кем он работал в течение последнего десятилетия. Он проклинал Майкла, в десятый, сотый раз прокручивая в голове невысказанные претензии, смакуя горький привкус обиды так, словно чувствовал его впервые. Он проклинал Гарри — мальчишку, на долю которого выпало испытание самое несправедливое, самое жестокое и оставляющее на душе раны слишком глубокие, чтобы появилась возможность от них откреститься — того, чьё естество оказалось против воли пропитано порохом, того, кто просыпался по ночам от стоящего в ушах отзвука грома артиллерийского орудия. Он проклинал Артура — старого интеллигента, воспитанного в викторианских традициях, разочаровавшегося и в социалистических, и в утопических, и, по всей видимости, в республиканских идеалах — журналиста и самого мудрого из политиков, с которыми имел счастье общаться, но слишком привыкшего надеяться на разум, а не грубую силу. Он проклинал самого себя, столь легко запугиваемого, не сумевшего избавиться от призраков отрочества и юности, принявших вид солдат охранительного управления Его Величества, не сумевшего со всей стойкостью и смелостью встретить надвигавшуюся смерть, что, вероятно, смогла бы вернуть ситуацию в нужное русло. Он не стал бы свидетелем подковерной борьбы, он бы не закусывал костяшки пальцев, стараясь сдержать хриплый крик, продолжая страшиться собственной родины… Главной его смелостью, проступившей на побледневшем лице только лишь залёгшей глубокой морщинкой меж бровей, стало принятие, наконец, собственной смерти как свершившегося факта. Сейчас, когда морской ветер трепал полы плащей первых высыпавших на палубу пассажиров, а солёная вода со всей силы, всё ближе и ближе подгоняя их к Итаке, стегала железные борта теплохода, смерть была лишь политической — иммигрантский сын, еврей, так тщательно открещивающийся от собственных корней, слишком очевидных для всех, кто когда-либо его окружал, он решил взвалить на собственные плечи ответственность за народ, к которому имел неосторожность причислить себя с рождения… Вся его вера, всякая из его надежд умерли вместе с теми двумя обезличенными детьми на припорошенной снегом траве футбольного стадиона. Президент треклятой республики, чья отчизна, чья зона ответственности подступала всё ближе, с каждым ударом всё ещё живого сердца закрепляясь среди холодных вод залива Дандлок. Сплюнув на потрескивающие под каждым шагом алюминиевые листы, он только тихо хмыкнул, когда понял, что металлический привкус во рту отнюдь не был издёвкой разума. Надо было будить девчонку, им следовало покинуть борт одними из первых, чтобы избежать толчеи и обязательной проверки британскими военными, которые, судя по полученным им ещё на большой земле сведениям, заполонили все стратегические пункты бунтующей столицы.       — Гермиона, — присев на корточки перед жёсткой койкой, пристёгнутой к стене кожаными ремнями, он не рискнул прикоснуться к ней, в последний раз наблюдая девичью красоту и беспечность, словно та была музейным экспонатом, — проснись.       Рокочущие интонации его голоса всегда влияли на неё особым образом, пробирая тело до самых глубин. Спустя несколько секунд, она, приподнявшаяся в ворохе одеял и вновь напомнившая ему — так некстати, ведь эта краткая мысль заставила утратить всю насильно нагоняемую обречённость и ярость — маленького всколоченного воробья, внимательно оглядела осунувшееся лицо напротив и только кивнула на первые за неделю слова. В юности, поклявшийся уничтожить что-то прекрасное, он не осознавал, что встреча с этим прекрасным произойдёт на пятом десятке его жизни и коснётся самого дорогого, чем он когда-либо обладал.       Обжигавшие лицо порывы ветра впервые за всю его бесконечно долгую жизнь не принесли желанного покоя. Дублин, город, бывший детальным отражением всего его существа, не полыхал огнями Преисподней, не подвергался перекрёстным обстрелам, как это было во время восстания далёкой весной 1916-го года, и, на первый взгляд, не стал кладбищем для сотен таких же глупцов, как он, горящих славной идеей революции и ненасильственного начала, но что-то определённо было не так. Сгустившийся как перед грозой воздух тошнотворно отдавал сельдью и солью, солнце, скрывшееся за серыми тучами, настолько низкими, что при желании он мог задеть их козырьком кепки, изредка отражалось на сетчатке глаза белёсым пятном. Грязный, удушливый смог от коптилен, заводов и паровых машин опустился на плечи, вынуждая всю шеренгу пассажиров, прибывших вопреки грозным новостям в то место, что раньше они именовали домом, замолкать при виде стройных рядов Королевской ирландской полиции. Ветераны окончившихся на континенте боевых действий, нынешние столкновения они считали лёгкой прогулкой, позволяя себе измываться над стариками, пытавшимися продать в условиях страшнейшей инфляции столовое серебро на покрытых брусчаткой улицах исключительно для того, чтобы купить буханку ржаного хлеба к вечеру, насиловать девушек, обронивших по неосторожности слово на языке, бывшим теперь под строжайшим запретом… И где-то среди этих кирпичных зданий засел, словно хозяин, бравый полевой командир, планирующий очередную кровавую расправу, вылазку, что не принесёт никаких дивидендов и втопчет их идеалы, окрещённые пацифизмом, в грязь. Он старался не задумываться о том, что сам был причиной ужасов, в которых утопала земля, что он привык считать своей, и, спрятав в карман потрёпанной армейской шинели очки, пробирался сквозь толпу на ощупь, не отпуская ни хрупкой тёплой ладошки, ни ручки саквояжа, бившего по коленной чашечке с каждым шагом.       — Гарри встретит нас. Я связалась с ним за час до нашего отправления — слава Богу, Томас сумел выслать экстренную телеграмму.       Сутолока, возникшая на причале, мешала здраво мыслить и вовремя реагировать. Только по случайному стечению обстоятельств он не налетел на одного из желторотых молодчиков, стоящего в кордоне с винтовкой наперевес. Чувства, подкреплённые солёным воздухом и внутренним ужасом, обострились до предела. Он ощущал на себе заинтересованные взгляды, прошивающие его насквозь, подобно линзам, и боялся выдать себя непреднамеренной дрожью или одеревеневшей походкой. Расфокусированным взглядом он приметил, как две живые колонны, окружавшие их, начали постепенно сужаться, образуя собой подобие бутылочного горлышка, и с силой сжал хрупкие пальцы в своей ладони. Он был глупцом, если считал, что не подвергнется проверке. Знание, пусть и поверхностное, идиша могло отсрочить допрос с пристрастием, но не спасти от него окончательно. И в самом деле, что могло понадобиться, судя по документам, еврейской молодой семье на забытом богом острове, если в Соединённых Штатах все только не кричат о том, что его посещение в нынешних условиях — в условиях партизанского террора — крайне нежелательно? У него не было ответа на вопрос, от которого могло зависеть его — их — новое тюремное заключение, но внезапно всё это стало не так важно. Коренастую невысокую фигуру в полуметре от себя он сумел различить за несколько секунд, и с губ сорвался выдох облегчения.       — Господин Меламед, прошу, сюда, — ближе, чем на полметра к Поттеру, выставившему удостоверение парламентария, военные не подходили, пуская в ход только лишь неприязненные взгляды. Голос мальчишки показался ему уставшим и хрипловатым, впрочем, он предпочёл не уделять этому факту внимания больше положенного, молча проследовав за кордон. Каждый шаг, отдающийся набатом на мощённых булыжником улицах, он делал вынужденно, ощущая, как на плечи вновь тяжёлым ярмом опускается ответственность, жертвенность и принятие. Признаться, на расстоянии недели корабельного хода он забыл, каково это, предпочитая отдать свою жизнь на самотёк и ощущать на губах не привкус крови, но ненавязчивый — мускуса и лимонника. Поскрипывающая дверь «Рено», салон которого был доподлинно ему знаком по третьему в жизни тюремному заключению и первому побегу, хлопнула, скрывая внутри чёрного металлического корпуса девчонку, следившую за каждым его жестом, каждой промелькнувшей на мертвенно-бледном лице эмоцией, отрезая её от мира, к которому, хотелось бы верить, она более не будет иметь никакого отношения. Ему пришлось надеть очки, чтобы оказаться с мальчишкой на равных, но осечься сразу, закусив кончик языка. Страдавший от явной бессонницы, со всколоченными каштановыми волосами он казался внутренне истощённым даже больше, чем после возвращения из самого адского пекла. Изумрудные глаза, в глубине которых прежде плескался юношеский задор, поблёкли, но были готовы, казалось, прожечь дыру на отполированном капоте рокочущего технологического чуда.       — Не могу сказать, что рад Вашему возвращению, мистер Снейп, — медленно проговорил Гарри, опустив левую ладонь в карман рабочей куртки. Судя по напряжённым плечам, он всеми силами старался унять боль, стискивая спрятанный мячик для сквоша. — Не в таких условиях, в которых нам всем приходится жить.       — Гарри, — собственный голос после недельного обета надломился, а во рту предательски пересохло, — насколько я понимаю, встреча с министром внутренних дел, назначенным мной по собственной глупости, в ближайшее время будет вынужденной. Я имею весьма поверхностное представление о том, что происходило в последние несколько месяцев в созванном Парламенте, так как всё моё внимание было уделено делам диаспоры и попыткам наладить контакты с теми, кто хоть как-то способен повлиять на ситуацию в силу большего веса на политической арене. — И это наглая ложь, пробравшаяся мелкой дрожью по позвоночнику. Ты предпочёл закрыть глаза на всё, что было столь критически важным, и забываться либо в кокаине, либо в тесноте и влаге покорного женского тела. Ссылка пусть и была многим приятнее той, что тебе уже приходилось переносить, всё ещё оставалась ссылкой, а ты сам — террористом и убийцей не меньшим, чем тот, на кого ты готов свалить все свои прегрешения. — Столь же поверхностное представление я имею и о собственных полномочиях на текущий момент. Буду с Вами честен, в ситуации, когда я вынужден был прибыть уже после самого страшного действа из всех, что происходили, не могу сказать, что доверяю Вам. Было бы глупостью — или изменой, как посмотреть — в подобный час разделиться на противоборствующие лагеря, но я скажу сразу, Гарри: я выступаю за исключительно дипломатическое решение вопроса и не намерен мстить. Вы принимаете подобный расклад?       Поттер нехотя выдавил вымученную улыбку, вновь с силой сжав левую ладонь. Только позже Северус понял, что всё это время он тайком, но переглядывался с запертой в металлической клетке пташкой. Даже в ситуации, впервые за всё то время, которое он посвятил политической деятельности, приближенной к войне настолько, что нутром ощущал пышущий жар адской кавалерийской колесницы, они оставались детьми. Повзрослевшими слишком рано по разным причинам, но переживавшими вынужденную разлуку и столь же вынужденное захоронение простых дружеских чувств слишком сильно, чтобы не позволить себе впитать хотя бы самую малую их часть перед надвигавшимся штормом.       — Гарри?       — Северус, — моргнув, поразительно твёрдо ответил он, расправляя плечи, — все мы принесли клятву на флаге, став членами правительства. Признаться, я не был готов к тому, что для нормальной деятельности этого правительства в стране, которая избрала его всеобщим и прямым голосованием, нам придётся пройти через подобное. Но я — член кабинета министров, подотчётного президенту Ирландского Свободного государства. Президент, так же как и правительство, избирался, и я отдал свой голос самому достойному человеку, тому, под чьим началом готов работать не покладая рук. Я прошёл через мясорубку в Нев-Шапель и до сих пор по ночам просыпаюсь от стоящего в ушах гула немецких истребителей. Я не хочу войны, — и всё же голос его на мгновение надломился, выдавая спрятавшегося внутри крепкого тела обозлённого мальчишку. — Но если возникнет её необходимость, хочу, чтобы указ о вступлении в неё был произнесён человеком, под чьим началом я работаю. И тогда я буду сражаться до победного конца.       — Надеюсь, что подобной необходимости не возникнет. Спасибо, Гарри.       Их рукопожатие вышло крепким и чуть более долгим, чем того требовали правила приличия или дипломатический этикет, но тепло мозолистой рабочей ладони чуть-чуть, да затянуло раскрывшиеся раны его души. Он не был готов в одиночку выступить против человека, с которым скреплял клятву на крови, хоть и понимал, что их приближающийся поединок будет слишком сильно напоминать отрочество. Тупичок на Энфилд-роуд, ссора из-за одного необдуманно брошенного слова, и вспыльчивый малыш Мик, бывший всегда и крупнее, и тяжелее его самого, набрасывается с кулаками. Мог ли он представить тогда, извалянный в дворовой пыли, побитый до синяков и рассечённой губы, что подобное будет повторяться из раза в раз? Они всегда протягивали друг другу руки, измотанные, но прощали друг другу обиды и расходились по домам вместе, чтобы на следующее утро, будто ничего не было, встречаться в конце улицы. Он не был уверен в том, что ныне в здании Парламента, богато украшенном затейливой резьбой, готовый вспыхнуть от ещё одного вновь необдуманно брошенного слова, сумеет сделать вид, что забыл обиду. Не в той ситуации, когда прежде мифический шанс на обретение собственного единоличного счастья готов был разрушиться под смертями и пулемётной очередью. Сев в машину, он, прежде чем начать вновь погружаться в бездонный омут с головой, ободряюще — для себя ли, для неё — коснулся девичьих губ мягким поцелуем, постаравшись передать все те чувства, что съедали его заживо, единственным прикосновением. «Самое главное, — мыслил он, глядя в карие глаза с той же теплотой, что взошла под редким нью-йоркским солнцем, — что мои чувства к тебе останутся неизменными, даже если земля возжелает сойти со своей оси. Ты — главная цель, смысл существования заключён в тебе, ставшей Граалем».       «…Я понимаю, что, вероятно, прошу слишком многого, но, если Вы почувствуете хотя бы… долю того, что чувствую я, умоляю, скажите мне».       «Мне никогда не хватит смелости и внутренней силы — тех качеств, которые ты, милая девочка, не боишься показывать ни при каких обстоятельствах — чтобы сказать это вслух. Но я верю, что ты и так знаешь это. Отныне и навсегда — знаешь».       Его безмолвный монолог оборвался, стоило отстраниться от пышущего смятением и нежностью молодого тела. Истинную личину, столь долго находившуюся в тени, вновь пришлось спрятать под маской невозмутимости и отрешённости, под маской разрушителя миров, против воли изуродовавшей его в тот самый момент, когда собственная независимость была погребена под должностью президента. Радовало лишь одно: от доводящей до зубной боли должности — президента-в-изгнании-оторванного-от-собственного-народа — отныне можно было избавиться.       Президент-слабак-и-трус-потворствующий-террористам-и-сам-ставший-убийцей.       — Прежде чем мы перейдём к обсуждению ближайшего собрания, я хотел бы попросить Вас, Гарри, отвезти мисс Грейнджер в «Крайдемн» и обеспечить ей наилучшую охрану из возможных, а меня — в Килкенни. Полагаю, у меня есть в запасе несколько дней.        — Я… я не думаю, что покидать столицу в первый же день вашего возвращения разумно, Северус.       — Вы единственный человек, которому об этом известно, если ситуация за последнюю неделю не изменилась.       — Да, но, — Поттер обернулся, смущённо поправляя оправу очков и стараясь не обращать внимания на то, как девичьи пальцы осторожно, словно боясь спугнуть, рисовали на огрубевшей коже мужской ладони неведомые узоры, — в этом районе сосредоточено самое большое количество элементов, которые гордо именуются «летучими отрядами министерства обороны». Если они прознают о Вашем визите, через десять минут об этом станет известно и мистеру Коллинзу.       — Увольте, — Северус тихо хмыкнул, — я не собираюсь шастать по подвалам домов в забытых Богом деревушках и каменным грядам. Это не займёт много времени…       — Могу я поехать с тобой? — покорный, он отвлёкся на вопрос Гермионы, улыбнувшись самыми уголками губ. Размеренное покачивание выезжающего на дорожную брусчатку автомобиля усыпляло.       — Нет, девочка. И в ближайшее… время ты должна внимать каждой моей настоятельной просьбе с особым усердием и бдительностью. Первая из них — не покидать «Крайдемн», а все свои нужды исполнять по возможности с привлечением твоей личной гвардии. Вопрос безопасности первостепенен, и ты должна это понимать.       — Хорошо. — На его памяти это был первый раз, когда она приняла сказанное без единой попытки сопротивления, пусть даже и неявного. — Позволь мне задать лишь один вопрос: твой грядущий визит связан с нами?       — Да, — он не посмел солгать ей, но не приоткрыл тайны, трепетно хранимой где-то на задворках сознания, ограничившись лишь сухим кивком. Признаться, для него самого решение, окончательно принятое на середине неспешного пересечения Лабрадорского моря, казалось сумасбродным и даже несколько мальчишеским. Ссылка, ставшая гарантом сохранения собственной жизни, более не была связана с удушливой горестью и попытками найти смысл дальнейшего существования. Столько лет проведя в поисках дома — места, где сможет ощутить кожей тёплое приятное покалывание разливающегося спокойствия, места, в котором будет любим — он не сразу понял, что домом для него стало её незримое и постоянное присутствие. Воплотить в жизнь мечту, самое страстное желание из всех, которые, как оказалось, когда-либо занимали его перед тем, как мир вокруг начнёт окончательно разваливаться на части, уже не казалось ему чем-то несуразным и бессмысленным.       — Как будет угодно. Пока у нас есть время, я бы хотел кратко обрисовать контуры окружающей нас ныне реальности. Ближе к концу ноября, как Вам, Северус, известно, — мастерски лавируя в потоке редких автомобилей и конок, Поттер изредка бросал на него тяжёлый взгляд через зеркало заднего вида, — вся полнота исполнительной и законодательной власти перешла к мистеру Коллинзу. Тогда это было обусловлено наличием внешней угрозы, которую, признаться, никто из нас не видел и не ощущал. Вполне возможно, истинная причина скрывалась в том, что Вы стали налаживать большую дипломатию там, в Соединённых Штатах, и мистер Коллинз почувствовал себя… и свободным, и ущемлённым одновременно. Вы лучше меня знаете, что он один из многих, кто воспринял доктрину о «Кровавой жертве» всерьёз, а опыт Парижской конференции показал нам, что подобные предзнаменования в действительности способны претвориться в жизнь. На то, что весь кабинет министров стал подотчётен лишь одному человеку, сыграло несколько факторов: и Ваше отсутствие, срок окончания которого не был известен никому, и подвешенное состояния двоевластия на острове, и физическое состояние мистера Гриффита. Артур очень плох, Северус, — на мгновение он прервался, тяжело сглотнув, — и нет никаких признаков, что он пойдёт на поправку. Вполне вероятно, именно по этой причине он вначале и согласился на медленную, но передачу власти — хотя, как согласился, он был единственным воздержавшимся — потому что боевые действия способны решить вопрос гораздо быстрее, чем тонкая дипломатия и тактика выжидания. То, что происходило потом, повергло нас в состояние оцепенения. Все мы давно знали о существовании подпольных отрядов и имели приблизительное представление об их численности. Молодые, бойкие, жаждущие крови и слепо следующие за своим командиром, они в одночасье стали частью наших вооруженных сил. По правде говоря, всё, что именовалось вооруженными силами Ирландского государства, было подконтрольно мистеру Коллинзу с самого начала. Выбрать из мальцов самых верных и сумасбродных оказалось нетрудно, как я могу судить… Они-то и стали тем, что «Индепендент» окрестил Ирландской Республиканской армией. «Дэйли Телеграф» обошёлся жёстче, но выразился точнее, обозвав их убийцами. То, что происходит сейчас — разгул безнаказанности вследствие приостановки работы судов, переброска в Дублин и окрестности британских охранительных отрядов и даже нескольких экспедиционных корпусов — стало возможным из-за череды случайностей. Виноватых я бы искать не стал, но… нам, Вам как единственному человеку, мнение которого стоит выше любых склок, недомолвок и розни, стоит хотя бы попытаться сдержать то, что грозит перерасти в настоящую войну. Моё скромное мнение состоит в том, что, если мы хотим сохранить симпатии мировой общественности и собственного народа, то не должны уподобляться нашим врагам.       — Не прибедняйтесь, Гарри. Вам прекрасно известно, что с момента нашего знакомства я считаю Вас подающим надежды молодым человеком, достойным и здравомыслящим. Мне кажется, что в пределах всего происходящего безумия Вы остаётесь одним из немногих, если и вовсе не единственным, кто заслуживает того, чтобы к нему прислушались. Более всего меня беспокоит гибель гражданского населения — даже если мы бы избрали путь сопротивления, свободу на костях народа строить нельзя. Я не позволю этого. Я бы хотел присутствовать на следующем заседании, в каком бы составе оно не проходило. Но нужно, Гарри, чтобы о моём появлении не знал никто. Даже Артур. От этого шага, вероятно, будет зависеть слишком многое, и я не хочу, чтобы всё с самого начала пошло не по тому пути. С Майклом я буду говорить самостоятельно… Порой он забывает, что я знаю его столь же хорошо, как и он меня. Мне хочется верить, что хотя бы… часть того, кто был мне когда-то братом, не ожесточилась, и эта часть ответит на моё воззвание. До того момента, пока мы с ним не выйдем на контакт с британским правительством, вернее, теми, кто себя таковым на оккупированной территории продолжает считать, любое сопротивление, в том числе и гражданское, должно быть прекращено. У нас есть одно неоспоримое преимущество — наша сеть обширна настолько, что этот приказ дойдёт даже до самых отдалённых деревень. На эти три или чуть больше дня должно воцариться молчание. Донесите это Майклу как можно скорее, желательно сразу по приезде в «Крайдемн» — не думаю, что провода на телефонном аппарате внутри паба перерезали. Не называйте никаких имён и только в самом крайнем случае сошлитесь на экстренную шифрованную телеграмму, посланную из головного отделения Клан-нГхаэль.       — Что делать, если он не прислушается к слову, сказанному фактически его подчинённым?       — Прислушается, Гарри. — тихо подытожил Снейп, дрожащими пальцами потянувшись к портсигару. — Тот Мик, которого я знал когда-то, сделал бы это без промедлений. И я верю в то, что он способен прислушаться и сейчас. Три дня против утопленного в крови государства — цена невысокая.       Поттер ничего не ответил, совсем по-мальчишески обтерев лицо кепкой и сфокусировавшись на дороге. Казалось, их отсутствие не продлилось дольше нескольких месяцев, но Северус успел отметить, как по улицам, каждый дюйм и поворот которых был известен ему с раннего детства, раскатывали громыхающие железные гробы. Их определённо стало больше, а в какой-то момент ему и вовсе показалось, что он находится в осаждённой войсками противника столице. Из каждого проезжающего бронетранспортёра на окружающую действительность взирали с десяток, а то и больше пар глаз. Напялившие кители грязно-болотного цвета и каски-плоскодонки, разошедшиеся благодаря «Сердечному согласию» вплоть до глухих сибирских лесов, они бросали скабрезные шуточки в адрес уличных торговок, не скупились на пинки для детей и стариков, по незнанию перегородивших путь спасителям не своего Отечества, и, судя по тупому выражению лиц, откровенно наслаждались возможностью вновь совершить «увеселительную прогулку». Он крепко зажмурился, стараясь отсрочить неминуемо приближавшийся с каждым оборотом колёс приговор, а вместе с ним и разлуку. Пускай она и обещала быть краткой в сравнении с теми, что им уже приходилось переживать, Северус поймал себя на мысли, что не представляет, сможет ли уснуть, не слыша тихое дыхание по правую руку от себя. Он не даст ей появиться на собрании, грозящем перерасти в настоящую баталию, но отчего-то был уверен, что проведёт ночь после него в нежных объятиях, ставших чем-то обязательным для дальнейшего существования. Открыть глаза он сумел только в тот момент, когда они уже пересекали Бомонт, мчась на свет единственной путеводной звезды, не обращая внимания на сидящих на парапетах рабочих и докеров. Окрашенная в красную краску дубовая дверь, вход в его личный оазис, под воздействием зимних дублинских ненастий чуть потрескалась, но страж, разместившийся на верхней ступеньке лестницы, продолжал охранять свои владения, свернувшись в клубок и оглядывая тарахтящий металлический короб с явным интересом. Северус не успел раскрыть перед ней дверь, и только хрипло рассмеялся, наблюдая за тем, как девочка подхватывает мурчащее рыжее чудовище, начавшее ластиться в тот же миг, как учуяло запах хозяйки.       — Крукс! — её искренняя радость и нежность по отношению к существу, которое он пусть и не любил, но в тайне уважал, заставила его, вопреки всей ситуации, улыбнуться. — Милый, милый дружок!       — Я прикармливал его временами. Как оказалось, рыжик чертовски своенравен, гулял там, где ему вздумается, но рано или поздно всё равно возвращался сюда.       — Здесь всё ещё безопасно? — постукивая по лежащему в кармане портсигару, он всё-таки подошёл ближе, позволив коту ласково боднуть свою ладонь. Как и раньше Крукс разглядывал его с подозрением, то и дело принюхиваясь, но явно признавая за своего, того, кому позволено было склониться над хозяйкой и оставить на макушке короткий, нежный поцелуй.       — Настолько же, насколько безопасно в любом месте в городе. Военная полиция, впрочем, вовсе сюда не заглядывала, предпочитая патрулировать улицы, вплотную примыкающие к Вашей, мистер Снейп, квартире… Но несколько отрядов наших ребят дежурили здесь регулярно. В основном для того, чтобы отпугивать требовательную клиентуру, которая не могла понять, почему паб закрыт.        — Спасибо, Гарри, — улыбнувшись ему так, что кончики ушей Поттера в миг покраснели, она приотворила дверь и вошла внутрь, чихнув от спёртого воздуха. Северус не рискнул пошевелиться, от порога наблюдая за тем, как его девочка преображается в ставших родными стенах, как расправляются её хрупкие плечики. Она ступала по всё ещё блестящим половицам как хозяйка, вновь почувствовавшая и власть, и нужду в своих руках, с придирчивостью осматривая свои обширные владения. — Милый, можно тебя на минутку?       Он почувствовал, как постепенно радость от возвращения в единственное место, что ими было столь трепетно хранимо, сходит, сменяясь разочарованием и обречённостью. Как бы ни были прекрасны мгновения, проведённые здесь под светом, исходящим от резных канделябров и одной-единственной лампочки накаливания, как бы ни был приятен им аромат смолы и свежесть, которые источали деревянные панели на стенах, осознание, что всё это было в прошлой жизни, отделённой от них неделей корабельного хода, пригвоздило её к месту прямо у стойки. Опершись на локоть, Снейп прислонился к ней, внимательно вглядываясь в сосредоточенное личико.       — Мы ведь не откроем его. Ради твоей — нашей — безопасности, ради безопасности всех, кто когда-то посещал «Крайдемн». Я верю Гарри, но не склонна верить… им. — Она тяжело вздохнула, и впервые за долгие годы их знакомства он почувствовал ярость, которой наполнилась душа юной девушки при одной мысли о британцах. Будь ситуация более подходящей, он бы ухмыльнулся: несомненно, ему удалось воспитать в Грейнджер революционерку. — Северус, я… Это был мой единственный доход.       — Тебе не о чем беспокоиться, — отрезал мужчина, нахмурившись. — Тех денег, которые выплачивает мне то, что принято называть Казначейством Ирландского Свободного государства, вполне достаточно, чтобы безбедно существовать до того момента, пока всё это… не закончится тем или иным образом. Мне неудобно и неприятно говорить об этом, моя девочка, но, боюсь, задерживаться здесь надолго будет большой ошибкой. Тише. — Мягко, но не терпя уже готовых вырваться возражений, он очертил контур её губ подушечками пальцев. — Я не позволю тебе пытаться сделать больше положенного. Я знаю, что это противоречит самой твоей природе, пташка, но твоя роль в нашем деле неоценима. Позволь ныне мне самостоятельно попытаться защитить нашу совместную жизнь.       Эта роль, роль не расхитителя гробницы, не революционера, прикрывающего грудью трёхцветный стяг, не всесильного президента, первого среди равных, но простого мужчины была для него в новинку. Он слабо понимал, как стоит распоряжаться тем сокровищем, что смотрело на него сейчас со всепоглощающей любовью и нежностью, то, что готово было прильнуть к его груди, если бы не навязчивое присутствие мальчишки Поттера. Но отчего-то в глубине его души, сокрытой под множеством видимых шрамов, борозд и кривых отметин, появилось чувство, что он делает всё правильно. Крепнувшее знание распалило его, потому, несмотря на сухой кашель, раздавшийся из скрытого полумраком угла, он на мгновение, но прижался к её губам в чувственном поцелуе, не стремившемся передать ничего, кроме его уверенности и в ней, и в себе самом.       — Мне нужно отправляться, девочка. Уверен, Крукс составит тебе хорошую компанию на эти несколько дней… Я приеду поздним вечером в среду после собрания. Настоятельно прошу тебя не пытаться проникнуть на него ни с помощью назначенного мной министра промышленного и экономического развития, ни тем более с помощью министра обороны. Всё, что будет необходимо, ты узнаешь от меня лично, а пока, — через силу, но он отстранился, коротко улыбнувшись, — я буду думать над тем, сумею ли уснуть без твоего извечного и бесконечно правильного присутствия.       Гермиона отпустила его так, как будто давно была готова к подобному исходу событий. Не было ни слёз, ни крика, ни попыток его удержать любым из доступных способов. Она смотрела на него молча, и со стороны могло показаться, что разговор держали два прежде незнакомых человека, однако во взгляде глаз, что по цвету напоминали ему любимый виски, он сумел приметить калейдоскоп невысказанных чувств. Впрочем, он всё знал и так — её любовь была неосязаемой и ни капли не изменила себе с того момента, как они ступили на покрытую ныне кровью родную землю.       С непосильным трудом Северус вновь вернулся к образу, что был мифологизирован как обществом, так и людьми, с которыми он работал. Он ощущал себя средневековым воином, облачающимся в тяжёлый доспех: кираса — вера в светлые республиканские идеалы, наручи — ответственность за сотни, тысячи последовавших за ним, шлем — закрытая наглухо душа, не разменивающаяся на чувства, которые могут стать уязвимым местом, щит — нелюдимость, отрешённость и напускное безразличие ко всему, что могло бы разбередить его одним неосторожным словом. Весь путь от столицы до Килкенни, занявший четыре часа, он внимательно слушал Поттера, старательно игнорируя любые встречные вопросы о его деятельности в Штатах. Ему важно было вновь прижиться, привыкнуть к грузу, опустившемуся на плечи, вникнуть в специфику всех хитросплетений, о которых он ничего не знал, находясь в вынужденном изгнании и отстранении от дел, или просто… не хотел знать. Ему было важно вновь вселиться в тело человека, которого он, попробовавший на вкус иную жизнь, размякнувший и потеплевший, стал втайне ненавидеть. Только остановившись на ночлег в придорожном гостевом доме, он отпустил Гарри, ошалевшего от четырехчасового тарахтения мотора, спать, и задумался о том, насколько неудобно и холодно было в пустой постели, насколько потерянным и одиноким он чувствовал себя, когда не слышал рядом чуть надрывистого тихого дыхания. «Старый дурак, — думалось ему, когда от безысходности он, выкуривая уже пятую папиросу подряд и смирившись с невозможностью провалиться в пусть и поверхностный, но сон, расписывал собственную речь для грядущего собрания, пытаясь собрать все недостающие прежде детали воедино. — К сорок пятому году жизни у тебя осталось лишь то, от чего ты стремглав пытался убежать с того самого момента, как тебя покинула Лили». К счастью, внутренний голос покорно притих, стоило тяжёлому дыму осесть в лёгких, а отзвук имени, бывшего раньше всем, не тронул. И он понимал, что чувство, ещё острее проступившее в ночной ирландской тиши, было единственным, что помогло бы ему пережить надвигающуюся бурю и хотя бы попытаться сохранить их рукотворный мирок.

***

      Северус разглядывал своё отражение в зеркале со всей придирчивостью и раздражением, поселившимся в груди с самого утра. Прошлой ночью ему так и не удалось уснуть. Казалось, что новый с иголочки костюм, любезно приготовленный Джошуа к самому его возвращению, неприятно колол разомлевшую от нью-йоркского солнца кожу, и только тёмно-синяя полоса на шее, привычно и на скорую руку завязанная в «принца Альберта», вопреки обыкновению не беспокоила его. Он словно поддавался, выставляя знак своей безмолвной капитуляции на всеобщее обозрение, но так он имел возможность прийти в себя, возвращаясь в мыслях к лежащему на накрахмаленных простынях распятому телу единственной женщины, которую искренне желал и любил. Признание последнего факта, впрочем, давалось ему куда проще, чем решение переступить порог здания Парламента, расправив плечи. Он специально попросил Поттера привезти его на Доусон-стрит, где располагалась нынешняя штаб-квартира Шинн Фейн, на сорок минут позже обозначенного времени, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания: факт его приезда всё ещё держался в строжайшем секрете. На несколько мгновений показалось, что в подобном антураже, уже успевшем забыться, он выглядит совсем чужим и неприкаянным, но каждый шаг по поскрипывающим под подошвой потёртых оксфордов половицам раскручивал его внутренний стержень, наполняя силой и влиянием. Он отвык от костюмов и криков, слышимых ещё в холле, отвык от столпотворений и разношёрстной публики и не знал, как будет смотреть в глаза тому, кого ещё недавно считал братом по крови и духу, но… Она ведь полюбила его таким, казавшимся излишне отрешённым из-за своей недосягаемости, несгибаемым, и он не имел права подвести её идеалы. В самом крайнем случае вечер сегодняшнего дня сумеет в значительной степени исправить спрятанная в подкладке синего пиджака маленькая стеклянная капсула — в забытьи, как ему было хорошо известно, есть своя прелесть. Тем не менее, словно оттягивая неизбежное, Снейп мерил длину начищенного до блеска паркета, то сжимая, то разжимая кулаки, не в силах справиться с накатившим напряжением. Он прекрасно знал, кого встретит там, за стенами зала обсуждений: ораву юнцов в грязно-зелёных кителях, возомнивших, что они имеют право вершить людские судьбы, обрывающих жизни с улыбкой на лицах по одному только брошенному приказу, озлобленную, неверующую более ни в то, что казалось ему ещё с десяток лет назад чем-то незыблемым, ни в него самого, струсившего, удравшего от Департамента государственной безопасности и Королевской охранной службы только лишь для того, чтобы спасти свою никчёмную жизнь, не принявшего бой, не посмевшего усмехнуться собственной смерти. Он никогда не был ни идеалистом, ни мессией, ни мучеником, и не хотел быть, но прекрасно понимал — сказался весь тот политический опыт, скапливающийся каменными наслоениями на его внутренностях год за годом — что был для народа, который избрал его, именно такой фигурой. Впрочем, он смел надеяться, что ореол, окруживший его против воли, ещё сыграет на руку. Необходимо было, чтобы его голос услышали, чтобы хоть один из присутствующих за дубовыми дверьми внял ему. Он не думал о поголовной поддержке, да и массовую истерию, связанную с его возвращением, отвергал как факт, Важно было лишь… высказать правду? Пожалуй. Никогда, даже будучи дважды приговорённым к расстрелу, он не лгал. Не солжёт и сейчас, когда, поймав растерянный взгляд мальчишки Поттера, коротко кивнёт ему, сообщив о своей внутренней готовности перешагнуть порог Преисподней. Только вот он уже совсем не мальчишка: колкая щетина, обрамившая широкие скулы, круги под глазами от ставшего хроническим недосыпа и стеклянный, почти что забитый, затравленный взгляд — не мальчик, но муж, он готовился к худшему.       — Пора, мистер Снейп, — почти полушёпотом произнёс Гарри, нервно взлохматив каштановые вихры на затылке. Последнюю его ухмылку перед тем, как открыть двери и перебить Коллинза на полуслове, он воспринял с удивлением.       — Северус, Гарри. Пора бы уже выучить моё имя.       Снейп ошибся в своих предположения, его встретила оглушающая тишина. Возникло ощущение, что он погрузился на невероятную глубину, от которой закложило уши, а воздух стал едким и тяжёлым. Мик, бравый полевой командир, выглядевший, впрочем, в генеральском мундире, отшитом по собственному образцу, смехотворно, побледнел и сипло закашлялся. Его молодчики не смели пошевелиться, хмурясь и переводя взгляд с одного из них на другого, не зная, сжимать ли кепки от злости или подкидывать их под потолок в порыве безудержной радости с восторженным «Ура президенту!». Артур, с силой опираясь на трость, единственный из кабинета министров, что должен был быть подотчётен ему, а не вмиг растерявшему всю храбрость министру внутренних дел и обороны, поднялся и расправил плечи, встретив его по-отечески тёплым взглядом и долгим кивком. Самые страшные его опасения подтвердились, и Северус, стоящий между затаившейся публикой и испытующе смотрящим на него Коллинзом, медленно выдохнул. Он полагал, что матёрому журналисту, единственному человеку, который был способен поддержать многочасовые споры, единственному, кто относился к нему с равной долей уважения и заботы, осталось совсем немного. Слухи, долетавшие до него из-за океана, сообщали о том, что в ситуации, полной неопределённости и бессильности — он не смел винить во всём происходящем Артура, хоть и понимал в глубине души, что это было бы правильным — его премьер, оказавшийся в эпицентре поглотившей остров катастрофы, стал угасать, не справляясь с возложенной на плечи нагрузкой. Ему стало жаль его, как жаль любого близкого человека, который постепенно, но неукротимо теряет и во внутренней силе, и стойкости… и, вероятно, рассудительности. Почему-то сейчас, в момент, когда он оказался между двух частей социума, создать который он стремился, но который готов был по щелчку пальцев клеймить его как предателя и разорвать на части, Северус понял это особенно отчётливо. Не стоило соглашаться, не стоило собственноручно надевать шоры и прятаться в удобном и светлом — относительно, учитывая облачность Нью-Йорка, но всё же — мирке, не стоило сбегать. Он не желал власти и был подведён к ней чужими руками, руками всех тех, кто либо ещё не смог осознать, кто именно стоит посреди помпезно украшенного трёхцветными флагами зала заседаний, либо едва сдерживался от ядовитых усмешек или коротких, невнятных слов одобрения и поддержки, но крышка его гроба была заколочена. Выхода не было. Об этом знали только два человека среди десятков, сотен собравшихся — он сам и женщина в первом ряду, не походившая сама на себя, на образ, что приелся к ней и с годами стал второй кожей. Он удостоил её долгим тяжёлым взглядом, но не склонил головы в качестве приветствия — её силуэт, раздробленный и размытый мягкими волнами, остался где-то на аргентинском побережье в прошлой жизни. Его Грааль, единственное и осязаемое счастье дожидалось его в переулках Бомонта, так же как дожидалась его возвращения из нью-йоркских притонов и подворотен, готовя ужин и изнывая от нетерпения. В её глазах он был самоотверженным политиком, гениальным математиком и трепетным любовником, в глазах другой женщины — потерянным мальчишкой в порванной курточке. Его собственная правда, как он сам внезапно понял, находилась на первой чаше весов. Выхода не было, но под забитой наглухо крышкой гроба находилась его прошлая жизнь, и возрождённый и усмирённый руками девушки, чья кожа на вкус была мёдом, он сделал шаг вперёд.       — Насколько мне известно, Ирландская Республиканская армия, являясь подпольной организацией, непризнанной ни британским правительством, ни правительством Ирландии, не обладает знаками отличия. Ношение военной формы на партийном собрании, всегда позиционировавшемся как исключительно мирная форма протеста против оккупационной власти, также недопустима. Боюсь, — он перекатился с пятки на мысок, с ухмылкой присматриваясь к погонам покрасневшего от напряжения человека, что прежде называл его братом и шефом, — генерал Коллинз, те почести, которые Вам оказываются, беспочвенны. Или карикатурность, которой позавидовали бы передовицы парижской «Матен», приходит с первым убийством гражданского?       — С возвращением, господин президент, — презрительно бросил мужчина, не соизволив даже спуститься с кафедры. Снейп заметил, как под грубым хлопком кителя напряглись литые мускулы. — Не знаю, сумели ли Вы заметить или были заняты другими делами государственной, несомненно, важности, но в городе введено военное положение. Солдаты должны быть при оружии и всегда готовыми отправиться на передовую.       С горечью ухмыльнувшись, он принял правила игры. Его ожидало бессмысленное, бестолковое, но сражение при публике и необходимых декорациях. Мик, явно ощущавший себя в своей стихии, начал медленно шагать взад-вперёд, словно примеряя на себя хорошо забытую роль чемпиона Британских островов в среднем весе, и словно наслаждался его собственным спокойствием, в кои-то веки ощутимым, проходящим, подобно току, через кончики пальцев. Насколько необходим был бой с ветряными мельницами в условиях, когда в нескольких десятках миль под Дублином раздаётся артиллерийская канонада? У него не было ответа на этот вопрос, да и, признаться, желания его искать — он слишком хорошо знал человека, что сейчас смотрел на него сверху-вниз, отбивая давящий на виски ритм каблуками офицерских сапог.       — Информационная сводка, касающаяся всех происходящих на острове событий, была изучена мной полторы недели назад. Поэтому я не считаю необходимым уделять время пересказу даже основных положений. Тем не менее, — за пару широких и уверенных шагов он, не встретив сопротивления ни от замершего на мгновение Коллинза, ни от зелёной братии, вольготно разместившийся на скамьях, занял место у кафедры — воистину своё место, будь оно под сводами Тринити-колледжа или здесь, среди алчущей стаи, слабость довериться которой он имел когда-то, — некоторые существенные перестановки всё же произошли. Судя по всему, отныне я имею честь разговаривать с самоназначенным генералом, а не бригадным полковником. Сколь разительная перемена, а главное, сколь скоропалительная! Сколько нам ждать Вашего перевода в фельдмаршалы, месяц, две недели? Подобному продвижению по службе позавидовал бы любой из тех, кто лёг костями у Соммы и Марны три года назад, и, по всей видимости, Вы ожидаете, что я, подобный многим — но не всем — из здесь присутствующих отдам честь Вашим воинским заслугам. Они стоили крова сорока людям, среди которых есть женщины, дети и старики. Ещё двадцать лежат в земле. Такова цена свободы, которая была назначена, или она вскоре приблизится к полному геноциду? Единственное, что я желал бы сказать всем вам: требуйте переговоров. Это единственное, что сейчас имеет значение.       — Неужели? — Коллинз рассмеялся вымученным, так хорошо знакомым лающим смехом, но в нервном напряжении стал покручивать кольцо на безымянном пальце левой руки. Волнуется, это видно и по мелкой судороге глазных мышц, и по беспорядочно мечущемуся по головам солдатни или тех, кто себя к ней причисляет, взгляду. — Смерти ирландцев на французских полях стали последней каплей, которую была готова принести наша кровавая жертва за века неволи. Всё, что делается, что совершается сейчас, происходит для одной лишь цели — скинуть с себя ярмо, отомстить захватчикам, чтобы ни один муж более не умирал за чужую власть, чужой флаг и чужие идеалы. Наш путь проложен кровью, и точка тоже будет поставлена кровью, господин президент. Впрочем… Вам, насколько мне известно, близки идеалы и другого народа, и другой религии, а что до флага, то у народа, к которому Вас относят с рождения, его нет и вовсе. А у нас есть страна, есть земля, есть дети, и это единственное, что имеет сейчас значение.       Удар, впервые нанесённый публично, вопреки всему не скомпрометировал его и не заставил согнуться от боли. Застарелые рубцы хоть и проступают на коже явственно, но с каждой зимой болят всё меньше, и ему было известно это как никому другому. Его лицо, походившее при прочих упоминаниях отца на каменную маску, кривившееся в гневе и обиде, сейчас было спокойно — при желании он мог дискредитировать брата по духу и крови одним лишь словом, одной фразой о том, что он, подписавший Пасхальную прокламацию и отмеченный в печально известном списке Королевского охранного отделения как второй человек в государстве, избегал правосудия, если таковым, впрочем, можно было назвать власти нелегитимные, но всё ещё верховные, с поразительной ловкостью и изобретательностью, но не стал. Он мог бы ещё на свадьбе, где был шафером, как «человек, которого он знает всю свою чёртову жизнь», рассказать Маргарет, смотревшей на него с таким же осуждением и неприязнью, о том, что мужчина, за которого она выходит замуж — кокаиновый наркоман, бабник и неуверенный в себе мальчишка, бывший большую часть сознательной жизни под подолом юбки старшей сестры, но не стал. Любые разговоры, переходящие в личностные и субъективно оцениваемые характеристики, он готов был продолжить за стенами Парламента, пусть и считал это пустой тратой ставшего воистину драгоценным времени. На мгновение, не больше, он почувствовал разочарование Коллинза, явно ожидавшего лёгкой победы, которую прежде приносили любые воспоминания о болезненном детстве. Они собственноручно закопали его жизнь на глубину пяти футов под землей, так что теперь ему, бесплотному духу?       — Идея кровавой жертвы, воспеваемая в республиканских памфлетах с десятых годов, изжила себя вместе с восстанием на Пасху. Времени, прошедшего с майских показательных расстрелов, было достаточно для того, чтобы проанализировать все совершённые ошибки: власти правительства и вооружённых сил, оказавшихся, несмотря на проведённые выборы, в искусственно созданном меньшинстве и забвении, недостаточно для разительного противостояния с противником, который двадцать лет наращивал военную мощь. На территории Ирландии не существует ни одного завода, производящего боеприпасы, в то время как в одном только Уэльсе их количество лишь по незасекреченным данным равняется четырём десяткам. Винтовки, которыми пользуются те, кто смеют именовать себя армией Ирландского Свободного государства, остались со времён франко-прусской войны. Единственным, кому было — я подчеркну, было, но лишь до ноября восемнадцатого года — выгодно происходившее на острове, являлся Германский Рейх и его командование, рассчитывающее на ослабление главного своего врага в войне. Жертвы, скрупулёзный подсчёт которых ведётся сейчас, на нашей с вами совести — простые гражданские, те, кто навсегда останутся на периферии конфликта. Сколь долго должны гибнуть невинные, чтобы ваши глаза, наконец, открылись, чтобы вы, ты, Майкл, поняли, что это не выход? Если мы желаем добиться свободы страны, собственной земли и счастливого будущего наших детей, единственный путь, который принесёт свои плоды, будет путь диалога. Разговаривать не поздно даже в тот момент, когда над головами летают пули, но признание необходимости этого разговора будет самым смелым из принятых решений. Выступать с позиции заведомо проигравшего тяжело, но это позиция, в которой мы находимся и будем находиться, если не внемлем голосу здравого рассудка и жестоких, но единственно истинных фактов.       С силой, до хруста сжав в кулаке большой палец, он остановился на мгновение. Желание повести плечами стало нестерпимым. Он ощущал на себе десятки, сотни жалящих взглядов, полных обиды, разочарования и непонимания. Он не повышал голоса, не смотрел ни на кого, кроме красневшего всё сильнее с каждой минутой, с каждым произнесённым словом Майкла, но его слышали все. Трус и предатель, но никто не посмеет сказать ему это в лицо. Власть, наконец, ощутимая, подтолкнула его — Северус понял, что лишает всех собравшихся, слишком наивных, но кичившихся своей напускной смелостью, новой игрушки. Ими движет не желание освободить родную землю, зажить в новом мире, отстроенном с их помощью, но острое желание выслужиться, перед полевым командиром или перед собственными столь же наивными идеалами — не столь важно.       — Из всех тех, присутствующих сейчас в этом зале, единственным, кто не готов отдать жизнь за Республику, является, к несчастью, человек, которого мы имели неосмотрительность избрать своим лидером. Демократические принципы, за которые боролись наши братья по крови и духу, как видится… имеют свои явные изъяны. Возможно, за те месяцы, что Вы пробыли в Штатах, мистер Снейп, Вильсон и сумел запудрить Вам голову, но ни он, ни опыт всех появившихся после войны государств — да даже они до сих пор отстаивают собственные границы силой оружия — не применим в нашем случае. Аргументы к боевой мощи Великобритании более не состоятельным. По нашим данным, вскоре следует ожидать правительственной перестановки в связи с возрастающими обязательствами по кредитам. Им нечем платить жалование собственным солдатам и рабочим, и, возможно, люди, заседающие в Палате общин и на Даунинг-стрит сейчас куда более слабы, чем во время войны. Один удар, решающий, неостановимый — и никому из нас не придётся делить шкуру неубитой дичи. Ведь и Вы, мистер Снейп, добивались этого, пока осуществляли свою туристическую поездку по заокеанской стране. Стоит лишь признать, что выбор, который был поддержан большинством, сейчас является единственно верным. Я не жду ни Вашего одобрения, ни Вашего порицания, потому что уже несколько месяцев и гражданская, и военная власть находится под контролем Республиканской армии. Вы можете либо смириться, уступив, либо… станете такой же законной целью, как и оккупанты.       Шепоток, всколыхнувший замершие в томительном ожидании ряды, заставил Северуса коротко усмехнуться. Краем глаза он увидел, как поднялся из-за стола Артур, с силой опираясь на трость и желая, по всей видимости, призвать их обоих к порядку. Он увидел, как крепко, до проступивших желваков сжал челюсти Гарри, все ещё сохранявший молчание, но не искал в их тяжёлых взглядах поддержки. Они остались один на один, как оставались уже множество раз в своей жизни, но ни разу Северус не испытывал такого отвращения, смешанного с могильным холодом. Запасной. Как и всегда на протяжении тех тридцати с лишним лет, он не обладал правом выбора, поддаваясь, не желая вступать в открытое противостояние с человеком, которого по-своему любил и ценил. Подумать только, но, вероятно, ему придётся и в стране, которую он воистину считал своей, скрываться под анаграммами и псевдонимами. Он обвинялся британскими властями в пособничестве терроризму и посягательстве на территориальную целостность Империи, а что же… здесь?       Он с содроганием понял, что, несмотря на отсутствие в его личной картотеке убийств и иных посягательств на чью-либо жизнь, на его плечи только что упал бездыханный труп Республики, которую он всеми силами пытался спасти. Утопист, влюблённый старый дурак, чьим самым большим подвигом были популистские выступления и чтение лекций под вековыми сводами Тринити.       — Я не намерен устраивать сейчас политические дебаты, генерал, — через силу, но не потеряв тех крупиц достоинства, что, казалось, ещё у него оставались, Северус ухмыльнулся. — Ни усиливать явный раскол в рядах партии в ситуации, когда на счету каждая минута и каждый человек. Я лишь вновь посмею уповать на сознание общества, что так давно тянулось к столпам развитой цивилизации: вам не нужна эта война. Я не смею сомневаться в героизме и самоотверженности людей, меня окружающих, но даже победа не принесёт вам ничего, кроме горького разочарования. Экономика нашей страны, держащаяся лишь на экспортной промышленности, окончательно себя похоронит, как похоронят себя и надежды на мировую поддержку и признание. Мне неприятно об этом говорить, но роль жертвы, которая нам отведена, способна принести куда больше дивидендов, нежели агрессия. Именно актом нечеловеческой, неприкрытой агрессии являются все те террористические действия, которые имели место быть в последние полгода. Образ, который тиражируется в средствах массовой информации как у нас, так и в Британии, на континенте и за рубежом — образ варваров, жаждущих крови. Что скажете вы через несколько лет, когда вслед за мимолётной радостью от выстраданной победы придёт осознание, когда раненым будет не хватать мест в госпиталях, а мёртвым — на кладбищах? Когда изумрудные луга будут изрезаны окопами и усеяны трупами, которые никто и никогда не опознает? Согласны ли вы на повторение чудовищных репрессий, которые вновь с невиданной силой раскрутятся, стоит смениться правящей партии во главе Империи? Черёд рабочих ещё не пришёл, и у руля вновь окажутся консерваторы, которые, будь их воля, всех и каждого из здесь присутствующих уже давно бы повесили на виселицах по обочинам всех главных дорог для страха и назидания. Вы готовы сказать своим матерям, жёнам, сёстрам и дочкам о том, что уходите на бессмысленную бойню ради того, чтобы никогда не вернуться? Лишить их единственной надежды, единственного, возможно, заработка? Увы, господа… ваши идеалы, как и ваш лидер, слепы. Если вы горите желанием собственноручно затянуть удавку на своих шеях, то, боюсь, мне так и не удастся хотя бы попытаться изменить главенствующее в этих стенах мнение. Но смею сказать, что, со своей стороны, не собираюсь сбегать и приму любое ваше решение. Я не собираюсь складывать полномочия президента Республики ни собственноручно, ни под давлением. Военная сторона вопроса целиком и полностью отдана министру внутренних дел и обороны. Я же, в свою очередь, всеми силами постараюсь минимизировать тот ущерб, который, вероятно, никто так и не осознал.       В ушах стоял звон, нарастающий с каждой секундой. Не глядя ни на кого, смотря прямо перед собой, он медленно, рассчитывая каждый свой шаг, к которому было приковано всеобщее внимание, прошёл к столу из цельного дубового массива и занял место слева от своего премьера, обменявшись, наконец, с ним крепким рукопожатием. Ладонь Артура была сухой и холодной, а сам он весь, казалось, утратил способность и говорить, и здраво воспринимать окружающую реальность, становящуюся с каждым мгновением всё более и более карикатурной, но по-отечески сжал его предплечье, одним взглядом выразив все те чувства, что клокотали и в его собственной душе. Он не остался без поддержки и никогда не сомневался в этом, но отныне, с того самого момента, как он — все они — покорно заняли место за столом, внимая яростной речи человека, ответственного, вероятно, за их скорую коллективную погибель, всё было иначе. Фиктивный друг, фиктивный брат и любовник, фиктивный президент фиктивного государства…       До окончания собрания он не произнёс ни слова, умышленно упуская и восторженные возгласы загоревшейся в ответ толпы, и разочарованный, пренебрежительный взгляд той женщины, что имела когда-то над ним власть. Несомненно, она желала видеть его другим для того, чтобы оправдать потухшее с годами влечение — смелым и безрассудным, таким, о котором можно было вспоминать с щемящей тоской в груди, вспоминать как о герое… Он не был опечален тем, что теперь не подходил под чужие критерии, и только безостановочно покручивал корпус латунной зажигалки в пальцах, на удивление совсем не подрагивающих. Бестелесный дух, он поддавался течению с присущей апатией и некоторым бездействием. Все его планы, все его желания и стремления, кроме одного, продолжавшего быть осязаемым, сдвигались на множество недель и месяцев вперёд, если их и вовсе когда-либо ждало претворение в жизнь. Он чертовски устал, вновь ощутив на себе тяжесть неподъёмного груза, потому, не задерживаясь ни на приветствия, ни на обстоятельные разговоры, ни на анализ повестки грядущих заседаний — какой в них отныне толк, если рёв станковых орудий был громче слов? — вышел из зала заседаний одним из первых. Сбегая, слыша сдавленные шепотки за спиной, он с невысказанной злостью толкнул плечом тяжёлую входную дверь, чтобы оказаться на залитой закатным светом мостовой. Природа, несмотря ни на что, оживала после спячки; слышалось вдалеке мерное журчание Лиффи, а ветер, окутывающий его с ног до головы, охлаждал разгорячённое тело, упрятанное под плотной шерстью нового с иголочки костюма. Закурив, подстраивая ритм своих шагов под каждую затяжку и заунывный звон церковного колокола, он спустя несколько минут скрылся в тиши и одиночестве спутанных проулков. Он не предстанет перед ней героем, не перевоплотится в рыцаря без страха и упрёка за то путешествие, что предстоит ему проделать до Бомонта, стирая вековую брусчатку подошвой оксфордов, но сумеет сделать так, чтобы не излить на неё собственные прегрешения, глупость и неосмотрительность. Он был уверен, что скоро, совсем скоро маленькой пташке сообщат всю интересующую информацию, и уповал, чтобы и она не возжелала увидеть его смелым и безрассудным. В мире, вращающемся вокруг с немыслимой скоростью, сбивающим все ориентиры, уничтожающем каждую клеточку его физической оболочки, девочка, его девочка оставалась единственной константой, благостным оазисом, его собственной Итакой, возведённой на руинах.       Он добрался до Бомонта в сгустившихся сумерках, к своему неудовольствию отметив, что, несмотря на задёрнутые портьеры, первый этаж был залит приглушённым светом. Северус не требовал сохранения конспирации, к тому же, как ему хотелось верить, нужда в сокрытии их возвращения пропадёт окончательно уже через несколько дней, но… до чего же это было беспечно! Он докуривал у входной двери, в лёгком раздражении скользя подушечками пальцев по облупившейся красной краске, и только тихо хмыкнул, ощутив, как рыжий комок шерсти призывно трётся о его икры. Глупое, верное животное. Вероятно, его стоило забрать в грядущее путешествие, хотя бы для того, чтобы не потерять эмоциональную связь с местом, ставшим малой родиной. Войдя в зал, явно лишённый налёта запустения — очевидно, Гермиона не тратила время в его ожидании зря, решив отдраить паркет до такого блеска, что он видел на половицах отражение своих ботинок — он привычно закинул пальто на близлежащий диванчик, но не успел сделать и пары шагов, как замер, переводя взгляд то на хозяйку, то на непрошенного гостя. Кажется, она сама не знала, как стоит реагировать на явно разомлевшего и с усердием потягивавшего «Джеймсон» из маленькой рюмки Майкла, но тот нарушил ставшую неудобной тишину, приветственно кивнув. Северус отметил, что он не удосужился даже сейчас снять с себя портупею, словно наслаждался тем, как кожаные ленты оплетают тело, потерявшее, впрочем, любую физическую привлекательность. За время их отсутствия Майкл обрюзг, а глаза его от вечного недосыпа налились кровью. В помпезном парламентском окружении, глядя на него сверху-вниз, он не заметил подобной разительной перемены.       — Привет, Сев, — устало произнёс Коллинз, жестом пригласив его занять соседнее место у стойки. Сам он не хотел надираться ни от привалившей свободы, ни от горя, истачивающего изнутри, потому только мягко улыбнулся девочке, своевременно подавшей бокал холодной содовой. Она выучила его привычки наизусть: чай — крепкий и без сахара, бритьё по понедельникам и четвергам, для закрутки папирос он предпочитал коричневую бумагу и не более щепотки табака, если тот был не слишком рассыпчатым… А для того, чтобы он, покорный, разомлел, поддаваясь любому требованию или желанию, стоило лишь несильно надавить на чувствительное местечко за левым ухом. Её присутствие было извечным и незримым, но более всего сейчас он желал, чтобы она осталась выслушать всё из первых уст, дабы сделать правильный вывод. «Правильным» в данном случае было лишь одно: чтобы она не покидала его, чтобы не сочла трусом. — Я пришёл поговорить.       — Мне кажется, любой разговор сейчас будет лишним, Майкл, — он вёл себя подчёркнуто холодно, однако истинные его эмоции и усилия сейчас были направлены на неторопливую ласку девичьей ладони. Вырисовывая на тыльной её стороне незамысловатые узоры, он не сводил с собеседника скучающего взгляда. — Мы услышали друг друга ещё несколько часов назад. Как и ожидалось, наши позиции не сходятся, но я не намерен вступать с тобой в открытое противостояние.       — Я не знал, что вы вернулись, — на мгновение, но в его голосе промелькнуло разочарование. — Весьма скоропалительно для человека, чья жизнь чуть более чем полгода назад находилась под угрозой. Или все слова о силе британских вооружённых сил были тобой сказаны лишь для того, чтобы запугать? А ты, Ми, ты же всегда умела взвешивать все риски и думать своей собственной головой…       — Я думаю, что это в действительности было ошибкой. Стоило просто отдать всю ситуацию тебе на откуп, заставив разгребаться самостоятельно. Быть может, через месяц Ирландии как государства, Республики и даже идеи, уже не существовало бы. Однако у всех нас есть определённые обязательства и перед народом, и перед собственной совестью, чтобы не прятаться, ожидая, пока буря наконец утихнет…       — Моё имя — Гермиона, Майкл. Тебе прекрасно это известно. — Фурия, она выглядела бесподобно, заставив названного генерала ощутимо, с шумом сглотнуть, и впериться в неё взглядом, полным обиды и непонимания. Снейп откашлялся, пытаясь скрыть смешок, но удержаться от полного восторга взгляда так и не сумел. — А что касается рисков, то что стоит, по-твоему, взвешивать в ситуации, когда умирают невинные люди? Прогнозировать заполняемость кладбищ на последующие годы? Ты дурак, Коллинз, и всегда им был, если думаешь, что после подобного можешь рассчитывать на снисходительное к себе отношение.       — И вообще, — наконец, Майкл очнулся, обиженно нахмурившись и собственнически потянувшись к лежащему на столешнице портсигару. Его, Северуса, портсигару. На мгновение, но каким сладостным было это мгновение, он пожалел, что не окунул несколько из них в аммиак фильтром вниз. — Гер-ми-о-на, я желал поговорить со Снейпом. Не могла бы ты, пожалуйста, подняться…       — Нет, Майкл. Она останется. И, если я того захочу, то стану ласкать её пальцами, глядя прямо тебе в глаза, так что перестань делать такое кислое лицо. Раз пришёл, так говори, для чего.       — Что, чёрт возьми, — Коллинз взял небольшую паузу, с прищуром оглядывая их и стремясь не обращать внимания на то, как кончики мужских пальцев плавно переместились на предплечье, проводя по шёлковой ткани блузы сверху-вниз, — между вами двумя произошло там, за океаном?       — Наше время не бесконечное.       — Ладно. Хорошо. Как скажешь, шеф, — выплюнул он в негодовании, почувствовав себя неуютно и покинуто. Казалось, ещё несколько часов назад сам Снейп пытался скрыть подступающий тремор и сохранить твёрдость голоса, глядя на верховного главнокомандующего — хотя, с формальной точки зрения, эту должность занимал он сам — со смирением, отдалённо напоминающем рабскую покорность, чтобы в конечном итоге поменяться местами, заставить его почувствовать собственную слабость и никчёмность. Он стал чужим, и приятным дополнением к этому ощущению было то, что он стал им не для него одного. — Ты должен поддержать нас. Подписать воззвание, спустить указ, озаглавив его в своей любимой патетической манере, что-то «О спасении государства». Пусть я и имел смелость взять власть в свои руки на время твоего отсутствия, но никакой государственной силой я в полной мере не обладаю.       — Хвала Господу за маленькие радости.       — Время высокой дипломатии закончилось, Северус, и, если быть честным, закончилось оно сразу после расстрела в мае шестнадцатого года. Если отвечать миролюбием на неприкрытую агрессию, то можно остаться в дураках. Возможно, ты сам считаешь себя смельчаком, пытаясь отсрочить неизбежное, но единственным смелым решением сейчас будет принять окружающую действительность — так, кажется, ты сегодня говорил? Она такова, что пришло время забрать власть и мир силой, потому как черта, которую мы долгие годы отчаянно передвигали, оказалось пройденной. Я прошу тебя не искать ни правых, ни виноватых, я не буду заставлять тебя бегать по вересковым пустошам с винтовкой наперевес, если ты хочешь продолжать играть в пацифиста — твоё право, но я требую… насколько могу этого требовать, считаться с мнением народа, за судьбу и свободу которого ты несёшь ответственность. Хватит ходить по кругу в условиях, когда убийства происходят на центральных улицах Дублина. У меня есть ощущение, — Майкл вновь нахмурился, передёрнув плечами, — что ты стал ценить покой, что тебе есть, ради кого и чего жить дальше. Не подводи мир, который мы так долго строили, к окончательному уничтожению.       — Должно быть, я окончательно перестал понимать весь сюр ситуации. Количество жертв, гражданских или во время боевых столкновений, будет только расти. Британская власть дала тебе и твоим цепным псам понять, чего именно нам стоит ждать за попытку сопротивления подобного масштаба. Они готовы смириться с нашим пусть и тихим, но протестом в рамках закона, готовы даже вынести на рассмотрение билль о гомруле. Следующее правительство несомненно будет за консерваторами, но лейбористы постепенно крепнут и, вероятно, численно обгонят их в мандатных округах. К тому же, до того самого момента, пока мы официально не объявим военное положение со своей стороны, можем рассчитывать на поддержку Вильсона. Из того, что мне стало известно, Конгресс… выступает многим сдержаннее, желая вновь вернуться в границы своего полушария, но позиция президента непререкаема. И лишь до тех пор, пока мы, повторюсь, выступаем с позиции жертвы — таков американский менталитет.       — Много же ты о них знаешь, Сев… или понабрался? Хотя, чему набираться, ты же по отцу, считай, точно такой же. Говори мне что хочешь, но они — нация эмигрантов и, соответственно, лавочников и торгашей. Каждое бы их слово я предпочёл делить на пять, — Коллинз замолчал, рассматривая несколько капель на дне рюмки, и почесал усы. — Обновишь мне, Гермиона?       — Пять фунтов.       И Снейп вновь не удержался от смешка. По всей видимости, чему-то девчонку всё-таки удалось научить, пусть и спустя почти четыре года с момента их первого знакомства. Генерал вооружённых сил Ирландской республики потратил, казалось, целую вечность, стараясь отыскать упрятанный в карманах грязно-зелёного — вид их собственной военной формы до зубовного скрежета напоминал форму королевской охранки — кителя бумажник, но, к его чести, не сказал и слова. С сожалением отстранившись, Гермиона потянулась за стоявшей на полке над стойкой бутылкой, позволив ему на краткий миг насладиться тем, как шёлковая блузка — один из подарков, отпущенных ей, пусть и с причитаниями, но с лёгкой руки — натягиваясь, обрисовывает контуры молодого упругого тела. Разговор с Майклом не нёс никакого смысла, но, что раздражало его куда больше, отнимал драгоценные минуты уединения с Грейнджер: по её реакции, по мурашкам, покрывшим молочную кожу, он понял, что её отношение не переменилось ни на йоту, а взгляд, который она бросала из-под опущенных ресниц, ласкал нежностью и теплотой.       — Я пробыл в Штатах больше трети собственной жизни, Майкл, и прекрасно осознаю все риски. Клан-нГхаэль без государственного финансирования быстро придёт в запустение, как и все мы. Как ты думаешь, кто все эти таинственные благодетели, тайком ежемесячно пополняющие партийную казну? Я спешу тебя разочаровать, но мы не способны выжить на одни лишь членские взносы. Существенный плюс нашей ситуации в сравнении с той, в которой оказались британские власти, заключается в том, что все денежные средства мы получаем безвозмездно. Никто не скажет точно, сколько британская экономика сможет просуществовать в условиях, когда целиком и полностью остаётся подвязанной на иностранных кредитах, но первый грохот её разрушения слышен уже сейчас. Безотносительно к правительствам, которые придут на смену либералам — в этом я не сомневаюсь, слишком сильна конкуренция внутри их партии — главной задачей новой власти будет приведение в порядок территорий, находящихся под их полным, я подчеркну, полным контролем. В какой-то момент они станут рады скинуть с себя непосильное ярмо, занимающее существенное положение в табеле правительственных расходов — военные нужды, пенсии и пособия инвалидам, заработные платы, которые будут возрастать от месяца к месяцу… Я знаю, что звучу как утопист, Майкл, но стараюсь говорить фактами. Всё это имело смысл до момента, пока твоими отрядами, гордо именующимися Ирландской Республиканской армией, не пришло в голову, что лучшей идеей будет устроить серию взрывов, завершив всё бесцельной пальбой при свидетелях… Господи Боже, я имею честь знать тебя всю свою жизнь, но никогда бы не подумал, что ты можешь быть настолько безрассуден. Всё, что от тебя требовалось, всё, что я просил от тебя как человек, наделённый верховной властью — ждать и делать так, чтобы страна не превратилась в руины. Но, впрочем… я знаю тебя всю свою жизнь, потому могу сказать, что несмотря на все твои заверения ты никогда, никогда бы не послушался моих приказов.       — Ты сам сказал, Сев, что ничего из вышеперечисленного не имеет смысла. В условиях, которые ты описал, настало время для решающего удара. Я не имею возможности ни приказывать тебе, ни умолять тебя, поэтому прошу как… как человека, — неосознанно Коллинз потёр с годами побледневший шрам на правой ладони, — которого считаю своим братом по крови и духу, которого всю свою жизнь считал треклятым лучшим другом, сделать, наконец, правильный выбор. В ситуации, в которой мы оказались, он может быть только одни. И даруй нам, Господи, счастье сделать так, чтобы те две невинно убиенные души стали единственной кровавой жертвой, вознесённой на алтарь нашей свободы. Я не боюсь, да и терять мне нечего — тебе прекрасно известно, что я обручился с Маргарет только лишь потому, что знал, счастье в моей жизни будет слишком коротким. А вот ты, Сев, всё-таки сплоховал — мы подошли к финалу, пусть и не такому, на который рассчитывали, а ты до сих пор не женился на той, что смотрит на тебя как на главную причину и смысл своего существования. Твоё здоровье, Ми… Миона, и, я надеюсь, что этот старый влюблённый осёл станет видеть чуть дальше оправы своих очков.       Только сделав глоток содовой, Снейп понял, что у него пересохло горло, а силы на дальнейшие споры испарились словно по щелчку пальцев. Не было желания ни говорить, ни слушать, потому он, наконец, вновь закурил, томительно медленно выпуская под своды их дома, их обители, хранившей в себе и девственно чистую ласку, и солоноватый с привкусом мускуса порок, неплотные колечки дыма. Не долетая до массивных деревянных перекрытий, они становились сизым туманом, являясь точной визуализацией снующих в голове мыслей, вернее, того, что от них осталось. Он хранил молчание около семи минут, затягиваясь с аристократической неспешностью, и, только затушив окурок, опустил голову. Во взгляде его тяжёлом скрывалась обречённость, словно он не имел счастье вновь переродиться на чужой земле.       — Так значит, выбора у нас нет, малыш Мик? — Коллинз печально улыбнулся, покачав головой, и Северус почувствовал, как его тело, уже окоченевшее, извлекли из заколоченного гроба. Труп, над которым появилась возможность вновь поизмываться… Оставалась лишь надежда на то, что бесплотный дух, коим он являлся в стенах «Крайдемн», окажется в девичьих объятиях, обретя, наконец, столь желанный покой.       — Боюсь, Сев, что нет. Всё дошло до предела. Мы не можем себе позволить расколоться сейчас, но, быть может… после того, как всё закончится, мы схлестнёмся с тобой не на поле битвы, но в дипломатическом поединке.       Коллинз обещал отправить подписанный им указ на следующее утро. Он уже представлял, как всколыхнуться периодические издания, как будут препарировать его истлевшее мясо слой за слоем, пытаясь докопаться до единственной правды, отличной, впрочем, в зависимости от политической ориентации той или иной газеты. При всём он не удосужился даже прочитать текст, написанный якобы от его имени, решив собственную судьбу одним лишь взмахом перьевой ручки. Тёмные чернила впитались в сложенный вчетверо лист столь быстро, что он не успел моргнуть. Ему не хватило бы и времени всего мира для осознания того, что только что он совершил предательство. Он предал будущее мальчишки Поттера, столь забавно утиравшего в волнении лицо водительской кепкой, предал спокойную старость Артура, относившегося к нему, как к собственному сыну, предал… её, но не хотел в это верить, молясь, чтобы последний из планов, которые он, очевидно, решил претворить в жизнь, удался. Но он не предал дружбу, видоизменявшуюся с годами, превращающуюся то в открытую ненависть, то в братскую честную любовь. Кто бы что ни говорил, но Майкл Коллинз, безрадостно запихивающий бумаги в свой заметно потолстевший портфель, оставался для него кем-то большим, чем случайным политическим соперником. Он вышел, едва заметно кивнув им обоим и не удосужившись даже выпить купленный впервые за все годы, что он безвылазно торчал в пабе, виски до конца. Оставил Снейпа один на один с главным своим страхом, слишком очевидным, чтобы взглянуть в его глаза, столь поразительно напоминавшие по цвету тот же треклятый виски.       Почувствовав, как мягкие полные губы вскользь мазнули его по щеке, он не сдержался. С силой, свирепо и со всей нуждой он сжал её в объятиях, походивших более на безмолвный крик о помощи, и часто задышал, впитывая аромат лимонника и мёда в свою кровь. Вот она, его главное желание, его Грааль, она всё ещё рядом, и будет, как он смел надеяться, всегда. Осознание того, что он может отныне умереть, так и не сказав ей самого главного, полоснуло его внутренности холодным металлическим лезвием, но так и не заставило слова сорваться с обветренных закушенных губ. Гермиона гладила его по голове, как маленького мальчика, укачивала в своих объятиях, позволяя отдышаться, и только когда крупная дрожь перестала бить долговязое тело, взглянула на него. В её глазах, наполнившихся сладостным светом от нескольких зажженных под потолком свечей, стояли непролитые слёзы.       — Значит, всё?       — Пойдём в постель, моя девочка. Завтра нам предстоит долгая дорога на юг.       Но никто, даже человек, которого он знал всю свою жизнь, не поставит под угрозу существование его мирка, где он до сих пор имеет счастье быть простым мужчиной, любимым и, как он осознал, бесконечно искренне любящим.

***

      «Рено», грохотавший на все лады, притормозил у обочины просёлочной дороги, поднимая столбы пыли. Северус покинул медленно остывающий автомобиль первым, радуясь возможности размять наконец ноги после четырёхчасовой дороги, и подал руку своей спутнице. В карих глазах сияло предвкушение, и девчонка рассмеялась, позволяя ему вновь двадцатый, кажется, раз коротко поцеловать её. За невинной лаской он всеми силами старался скрыть страх, оплетающий всё тело холодными верёвками, и нервное напряжение — вдруг она откажет, вдруг она решит, наконец, что их рискованный и, впрочем, ни к чему не обязывающий роман зашёл слишком далеко? Он явно не походил на лирического героя её мечтаний, но нуждалась ли она в нём вообще? Он так и не сумел найти ответа на этот вопрос, идя вперёд по протоптанной среди высокой травы дорожке, не оглядываясь, но продолжая сжимать хрупкую ладонь в своей.       Спустя десять минут неспешной прогулки перед ними, скрытый за ивовой листвой и плющом, предстал небольшой двухэтажный дом. Белокаменный, с яркой черепичной крышей, он стал настоящей находкой, стоящей в удалении от любопытных глаз местных жителей. Разумеется, он, как и любая недвижимость в деревушке Каппахейден, не отличался изысками, и от прежнего великолепия остался лишь разбитый на заднем дворе сад, дикий, заросший с годами, но… он всё ещё смел надеяться.       — Что это, Северус? — прошептала она, в непонимании нахмурившись. Позволив себе сохранить молчание на несколько мгновений, за что он заслужил задумчивый взгляд и в свой адрес, Снейп хрипло рассмеялся. Однако святость и ужас, которые на него нагнал этот вопрос, быстро заставили заняться изучением мысков потёртых оксфордов.       — Я не имею ни малейшего представления о том, сколько продлится эта жестокая и бессмысленная бойня, Гермиона, но твёрдо знаю лишь одно: отныне в Дублине небезопасно. Я не могу позволить себе рисковать твоей жизнью ради мимолётного удовольствия, но не могу позволить и отказаться от того, чтобы просыпаться с тобой в постели каждое утро. Этот дом — наш, и в его стенах ты можешь чувствовать себя полноправной хозяйкой, совершая по своему усмотрению любые перестановки и храня очаг. Я… понимаю, что, возможно, ты никогда в жизни не примеряла на себя подобную роль, и что с моей стороны было абсолютной глупостью принимать решение за нас двоих. Но прошу тебя, заклинаю, оставь «Крайдемн» и будь здесь. Никто и ничто тебя не побеспокоит, а продукты и прочее необходимое будет привозить один из ребят Гарри два раза в неделю. Здесь, в этой глуши, вдали от посторонних глаз, взрывов и свиста пуль, я надеюсь, ты сможешь почувствовать себя дома.       Он выпалил всё это на одном дыхании, опасаясь останавливаться. Сжатые в карманах кулаки занемели от боли, а лёгкие стали гореть. Ему потребовалось продать часть своего немногочисленного имущества, чтобы не стать должником до конца жизни и, вполне вероятно, придётся на несколько месяцев вновь удариться в издательское дело… Но какая разница? Он всё ещё хотел жить. Хотел брать её на чистых скрипящих простынях, как единственную женщину в своей жизни, хотел дарить ей упоительные поцелуи на их кухне. Хотел быть простым мужчиной.       Он услышал всхлип. Короткий, он заставил его сердце разбиться на мелкие осколки вплоть до того момента, пока девочка не поцеловала его, мягко обнимая ладонями лицо. Чарующая, молодая и невинная, она дарила ему свою любовь в солёных слезах и требовательных касаниях губ с таким рвением, что у него закружилась голова.       — Мой дом там, где ты, милый, — прошептала она, пряча лицо на его плече. — Спасибо.       Война приближалась, воздух сгущался, словно перед грозой, и слышался грохот пушек и станковых орудий, но Северусу было абсолютно всё равно. Его личная война закончилась с первым поцелуем и, не отпуская девичьей ладони, он провёл её через порог их дома.       За хлопнувшей от сквозняка дверью его ждали благостная тишина и покой.