***
Декабрьские дни тянулись медленно, подобно густой патоке, и походили один на другой. Просыпаясь с первыми лучами ставшего редкостью в этих широтах солнца, Северус, тем не менее, не испытывал жгучей тоски, подобной той, что заполняла его до краёв во время предыдущего заточения. Вполне вероятно, он бы относился к схожему течению времени с большей апатией и безразличием, если бы не единственная переменная. Не имевший ранее в жизни возможности почувствовать заботу, трогательную, наивно-угловатую, но бесконечно искреннюю, дикий зверь в его груди окончательно размяк, присмирев, а взгляд потеплел. Стоя в ванной комнате под приглушённым светом лампы накаливания, он, подрезая ножницами усы, едва сдержал тихий смешок: Гермиона, разглядывающая его затянутым поволокой остаточного сна взглядом, подтянула пуховое одеяло выше, скрывая от него соблазнительную до дрогнувших пальцев полноту бёдер. — Доброе утро, девочка, — мягко произнёс он, не отрываясь от своего занятия. Каким бы сильным ни было желание провести весь день в постели, наслаждаясь теплом её тела по правую руку от себя, с момента их обоюдной исповеди он не посмел ни словом, ни взглядом намекнуть ей на сближение, словно опасаясь, будто она всё ещё видит перед собой опьянённого дешёвыми наркотиками призрака. — Доброе, — фыркнула она, подавив зевок. — Ты ведь знаешь, что они не идут тебе, правда? — Ты о чём? — Не глупи, Северус. Мало того, что усы делают тебя страшно похожим на Майкла, — поражённый её сравнением, он на мгновение замер, пристально разглядывая своё отражение в зеркале, и пожал плечами, — так и у меня складывается ощущение, что я целуюсь со щёткой. — И не говори, что тебе это неприятно, — услышав, как многозначительно хмыкнула девчонка, он вновь задумался. Несколько дней он вынашивал идею, за которую, огласи её в присутствии Коллинза-старшего, был бы наречён сумасшедшим и отправлен восвояси. Но даже размеренное сосуществование под крышей высотного кондоминиума успело приесться, хоть и было невероятно приятным. Наблюдая через зеркало, как сосредоточение всех его мыслей и чувств медленно закручивает кудри в слабый пучок, давая ему возможность любоваться плавными изгибами шеи, он шумно выдохнул и, словно приняв какое-то решение, бросил, не надеясь на ответ: — Я хочу пригласить тебя на свидание. Колени стали подрагивать, а сгустившаяся под потолком тишина неприятно давила на черепную коробку. Он вновь почувствовал себя так, будто вернулся на двадцать лет назад, когда, стоя под яркими огнями «Аравии», нервно покручивал лежащую в кармане мелочь. — Что? — Если ты не согласна, то просто скажи, — в его голосе, вопреки напускному спокойствию, промелькнуло раздражение, а пальцы непреднамеренно сжали края раковины. Он продолжал смотреть на неё через зеркало, кляня себя за неосторожные слова. — Я подумал, что это было бы хорошей идеей. — Я никогда не… — Гермиона покраснела и, зайдя в небольшую и душную ванную комнату, положила подбородок ему на плечо, внимательно вглядываясь в отражение тёмных глаз. — Я никогда не была на свидании, — торопливо пробормотала она, и Северус расслабил ладони — во всяком случае, не только он сейчас испытывал жгучую внутреннюю неловкость. — И не просила, если ты не… С чего бы это вдруг? — Бога ради, Грейнджер, — прорычал он, поворачиваясь к ней лицом и притягивая к себе за талию. Аккуратные ладошки скользнули от груди ниже, к бокам, вызывая внутреннюю дрожь. — Я всеми силами стараюсь вести себя как нормальный человек. Сделай милость. — Я не настаиваю, Северус. Мы… перескочили этап прогулок под луной, а мистер Дарси никогда не был моим романтическим героем. Если тебе трудно… — Нет. Иначе я бы не стал предлагать, — его напор, казалось, на несколько секунд ввёл её в ступор, заставив внутренности против воли скрутиться тугим узлом где-то в районе солнечного сплетения. Нехотя, но он выпустил её из объятий, не желая привлекать к своему неосмотрительному предложению ещё большее внимание, как она коротко, но мягко и бесконечно нежно коснулась его губ. — Конечно, я согласна, — прошептала Гермиона. — Спасибо, Северус. Он плохо помнил сюжет откровенно дрянной французской комедии, которую они выбрались посмотреть тем же вечером. Несмотря на то, что передвижения фигурок по бледному полотну у многих в кинозале вызывали взрывы безудержного хохота, а на плохо поставленных романтических мизансценах — карикатурные вздохи, он в полный голос критиковал плохо переведённые на английский субтитры, комментировал нерешительность и дурость главных героев и раз в пятнадцать минут сетовал на упирающуюся в колени спинку сидений нижнего ряда. Если первое время его недовольство оставалось незамеченным, то ближе к середине ленты он был удостоен нескольких нелестных комментариев от зрителей. Впрочем, ему было абсолютно всё равно до всего, что его окружало, покуда девочка, стараясь скрыть смущение и тихий мягкий смех, прятала лицо на его груди. — Тебе что, совсем не нравится? — шёпотом спросила она, проведя кончиком указательного пальца по его губам. Прежде чем ответить, Северус нежно прикусил его, срывая у неё трепетный вздох, от которого вниз по позвоночнику прошла дрожь. — Я не вижу в этом никакой пользы. Любое развлечение должно быть… поучительным, — пробормотал он, хмурясь от того, каким несоразмерно маленьким казался пребывающий на станцию локомотив сквозь объектив линзы. — Увы, бестолковая беготня из угла в угол меня не слишком прельщает, но стоит отметить… И прервался на полуслове. Её губы игриво, словно невзначай, коснулись скулы, но не отстранились, как он предполагал, а постепенно двинулись ниже, оставляя на его коже едва заметный влажный след. Обрисовали контур челюсти — он почувствовал робкий, но полный желания укус — и столь же медленно, томительно, заставляя его выдохнуть весь воздух, скользнули к шее, чтобы проследить ярёмную вену и кадык, и, повторяя маршрут, вернуться к исходной точке. — А если так? — вновь шепнула Гермиона, приникая к нему со скрытой страстью, словно они были наедине. Её внезапная смелость заставила кровь вскипеть, но Северус не отводил взгляда от экрана, пока его окончательно не заволокла алая дымка. Поцелуи становились настойчивее, он чувствовал, как вслед за томительным движением языка на его коже аккуратно, с силой сомкнулись её зубки. О, отныне и навсегда он готов был увековечить на своём теле любые следы собственной принадлежности, но не произносил ни слова, не желая сорваться в пропасть. Он поклялся самому себе, что не позволит нарушить трепетное перемирие, возведённое благодаря обоюдной исповеди, не приблизится к ней, довольствуясь наблюдением со стороны, но ровно до тех пор, пока девчонка сама не возжелает обратного. Ладонь, покровительственно лежащая на её колене, скользнула под подол, наслаждаясь прохладой капрона, и с силой сжала внутреннюю сторону бедра, срывая с губ Гермионы тихий, едва различимый среди громыхающей музыки полустон. Он оторвался от просмотра всего на мгновение, тяжело сглотнув, и встретился с ней взглядом. Хватка стала ещё сильнее, он чувствовал, как стало жечь напряжённое предплечье, но даже не пошевелился, самыми кончиками пальцев тронув кожу над кромкой чулка. Дыхание чуть выровнялось, стоило вернуть инициативу в свои руки. Животное желание продолжало клокотать в нём, однако стоило признать, что сумасшествие, в которое она погрузило его под покровом прерывающейся светом прожектора мглы, было во многом более приятным, чем бесконечная потерянность и злость, сменяющаяся апатией и отрешённостью. Всеми силами он пытался заключить себя в рамки мирка повседневности, где главной из забот являлся выбор блюда, приготовленного на ужин. Раз в неделю он нехотя выслушивал сбивчивые доклады мальчонки, продолжающего наведываться в их трепетно отстраиваемую Вселенную, и возвращался в её объятия, не коря себя за отпущенные вожжи. В конце концов, он тоже человек, желающий хотя бы раз в жизни насладиться простыми человеческими удовольствиями, несказанно счастливый, что отдал роль разрушителя миров тому, кто стремился к ней всем своим существованием. В тот момент для него не существовало ничего, кроме тепла её кожи под ладонью и восторженного взгляда карих глаз. И, Господь свидетель, как он хотел её… Они смогли отстраниться друг от друга лишь в тот момент, когда по периметру зала зажглись мутноватые огни и вышел последний из зрителей. Медленно моргнув, он нехотя отнял руку и поднялся, с особой сосредоточенностью застёгивая пуговицы жилета. — Так как тебе фильм? — стараясь отвлечь его, спросила Гермиона. При неярком свете алый румянец на её щеках стал более заметен. — Сущая глупость. Из французского я предпочитаю только вино и литературу. Но, полагаю… у тебя на этот счёт иное мнение, — он тихо хмыкнул, заметив, как девчонка на мгновение прикусила губу. Ему нравилась её наивная игра, и, словно поддаваясь, он делал вид, будто его нисколько не увлекает ни её частое дыхание, ни нежелание смотреть ему в глаза. — Поужинаем, мисс Грейнджер? Путь до ресторанчика, который со времён его первой ссылки держала итальянская семья, пришлось проделать через Куинс. Поддавшись её настроению, он делал вид, словно впервые видит нищету и разруху, скрывающуюся под пёстрыми вывесками, что не знает, почему на порогах некоторых из особо покосившихся построек неровным дыханием пытается согреть замёрзшие пальцы группа сутуловатых людей в поношенном тряпье, а в большинстве домов свет едва-едва прорывается сквозь замыленные и закопчённые окна. Он почувствовал внутреннюю неловкость, вновь проходя по петляющим улочкам, а лежащая во внутреннем кармане пиджака капсула из тёмного стекла, казалось, раскалилась, прожигая ткань. По её невысказанной просьбе, ощутимой, впрочем, настолько, что воздух на их небольшой кухне готов был заискрить от напряжения, он не прикасался к алкоголю. Была в этом и своя польза — он стал высыпаться, ненадолго, но, казалось, головная боль его покинула, а утро отныне начиналось с давно позабытого ритуала. Не раз и не два она заставала его, пытающегося вытравить из-под кожи гнилостный яд прошлой жизни, и подолгу наблюдала затем, как при каждом подъеме тела напрягаются точёные резцом мышцы на спине. В такие моменты гроздья бледных отметин проступали ещё более отчётливо, и, слава всем богам, ей хватило такта продолжать хранить молчание… Но он не забыл. Он не забыл, как пытался спрятаться за дверьми покосившегося шкафа в спальне под самой крышей, не забыл плача единственной женщины, которую беззаветно любил. Кошмары, от которых он просыпался в глубокой ночи, оставляли на языке солоноватый привкус его собственной крови. Даже рукотворное спокойствие, к которому он стремился, казалось, всю жизнь, и возможность наконец-то заняться позабытым, но делом, приносящим истинное удовольствие — стопка исписанных косым и островатым почерком листов на его столе разрасталась пропорционально количеству пособий по математической статистике — перестали скрывать болезненное ощущение в области солнечного сплетения. Он клял себя в моменты, когда под разными предлогами сбегал в знакомые до дрожи на кончиках пальцев подворотни, когда улыбался ей мальчишеской, полной света и невысказанного тепла, улыбкой, когда по ночам, удостоверившись, что она крепко спит, выскальзывал из её объятий и скрывался на маленькой кухне, сжимая в ладони капсулу, заменившую ему всё, ставшую высшей из наград. Единственное, что его спасало — преднамеренно уменьшенная доза и блаженное помутнение самой девчонки, что, наконец, владела им безраздельно, а потому практически переставшей замечать мелкую дрожь кончиков пальцев и отрешённый, расфокусированный взгляд по утрам. Он клял себя за неумение вовремя остановиться, но, соглашаясь с упрямо твердящим новую мантру внутренним голосом, лишь пожимал плечами — какое дело кому-либо до того, что его сердце бьётся чаще обычного, если он был преднамеренно оставлен за бортом жизни, к которой никогда не стремился, но которая стала ярмом на его шее? Вдыхая морозный воздух, отдававший в предвечерних сумерках хвойными нотками, он равнодушно повёл плечами — он не был вселенским управителем, потому что единственная из тех целей, что осталась высеченной на граните где-то в самой глубине его души, шла с ним под руку, то и дело восторженно вздыхая при виде празднично украшенных витрин. Аккуратно придержав перед ней дверь и приняв пальто, не упустив возможности оставить краткий поцелуй на верхнем позвонке, он провёл её в мерцающее от неровного света свечей помещение. Блаженный полумрак укрыл их от любопытных глаз иммигрантов-завсегдатаев, позволив девушке напротив целиком завладеть его вниманием. — Здесь потрясающе готовят морепродукты. Не сказать, что у меня была возможность посещать подобные заведения… в прошлый раз, но молва о них разносится по городу с поразительной быстротой. Вина? — Только если ты составишь мне компанию, — смущённая, она разглаживала подол юбки. Её очаровательная невинность заставила Северуса хрипло рассмеяться, привычным жестом потянувшись за портсигаром. На мгновение его лицо напряглось, а подушечки пальцев словно обожгло от случайного прикосновения к стеклянной поверхности. — Боюсь, что нет, — прикурив от стоящей по правую руку свечи, он покачал головой, стараясь прогнать так некстати подступивший морок. — Я хочу сполна насладиться сегодняшним вечером, если ты мне позволишь. Содовой с лимоном будет достаточно. Мальчишка-подавальщик, казалось, не сразу понял торопливую речь на практически незнакомом языке, но сориентировался быстрее, чем он сумел выйти из себя. Протянув во влажную ладонь сложенную вчетверо купюру, Северус мимоходом попросил обслужить их со спутницей по высшему разряду, чем заслужил тихий смешок в свою сторону. — Что тебя так смешит? — Я бы хотела поговорить с тобой… обо всём, что происходит, если ты позволишь, — казалось, Гермиона для храбрости спряталась за стеклом винного бокала, делая небольшой глоток. Бледная жидкость коснулась её губ, и мужчина откинулся на спинку кресла, наблюдая за каждым её движением, призванным соблазнить. Стоило признать, Грейнджер быстро училась — не осталось и следа от той наивной детской угловатости, и в полумраке он сумел различить томительный огонёк, мелькнувший в глубине карих глаз. — Что ты задумал, Северус? — Ничего, — он глубоко затянулся, — что выходило бы за рамки приличий, мисс Грейнджер. — Признаюсь, в последние недели ты стал невероятно мил и обходителен со мной. Я думала, что всему виной… то, что мы находимся в своеобразном пузыре, и новости привычного мира долетают до нас со значительной задержкой. Ты наконец-то расслабился, перестал оглядываться на улицах, от этого и мне на душе становится спокойнее, но… Ты словно пытаешься играть какую-то роль, пытаешься оправдаться в моих глазах за поступки, которых не совершал. — Достаточно, — отрезал он, выдыхая тяжёлый дым, осевший в лёгких. Его потерянный взгляд скрылся за серыми клубами. — В моих поступках и решениях нет никакого скрытого умысла. У меня было достаточно времени на то, чтобы обдумать природу наших отношений, которая с самого начала была не совсем здоровой. — В тот же миг его ладонь поднялась в приказном жесте, не дав ей вставить и слова, уже готового сорваться с губ. — Но я не вижу в этом ничего плохого. Возможно, это было божественным провидением, которое впервые в моей жизни помогло мне почувствовать что-то, отдалённо напоминающее спокойствие. До тех самых пор, пока ты не обратишь свой взор на кого-то более достойного, на того, кто не рискует каждый день быть убитым за свои политические и национальные убеждения, — он коротко ухмыльнулся, сжав уголки глаз под оправой очков, — я буду рядом и буду считать это наивысшей из возможных наград. Признаюсь, наш разговор той ночью навёл на мысли, что раньше не имели привычки задерживаться у меня в голове. Ты — молодая девушка, на долю которой выпало великое множество испытаний. Чего тебе стоило пройти их с присущей стойкостью и спокойствием? Я благодарен тебе за мир, что ты смогла привнести в мою жизнь, и решил привнести — хотя бы попробовать — что-то отдалённо похожее и в твою. Мне придётся многому учиться заново, вновь обращаться к вещам, которые, пусть и не по моей воле, но стали для меня запретными, но если это… Если это поможет каждый день видеть сияние в твоих глазах, значит, я всё делаю правильно. Мальчишке-подавальщику пришлось резко развернуться на каблуках и прикрыть глаза ладонью — даже для его искушённой итальянской души поцелуи в публичных местах считались чем-то запретным и недостойным ничего, кроме нескольких нелестных слов. Северусу, впрочем, было абсолютно всё равно — ответивший на горячий порыв, он почувствовал вкус белого сухого вина на своих губах и, опершись ладонью о скатерть, едва слышно замычал. — Спасибо тебе, милый, — прошептала девчонка, торопливо заправляя выбившийся из высокого пучка локон за ушко. — Признаюсь, я ожидала не совсем такого, но твой ответ покорил меня окончательно. Ты ведь понимаешь… — прикусив губу, она вновь вынудила его с шумом выдохнуть. — …Что я люблю тебя таким, какой ты есть? С самого начала я понимала, кто ты такой, и не ждала… — Тем не менее… — Снейп слабо улыбнулся и, наконец отстранившись, махнул мальчонке. — Не стоит заставлять его ждать дольше положенного: я в достаточной степени понимаю итальянский, чтобы перевести все слова, сказанные этим недоростком в последние десять секунд. Советую сначала попробовать лангустина, а затем переходить к мидиям. Последующие два часа, наполненные разговорами, терпким вкусом вина и табачным дымом, плохо отложились в его голове. Лениво покручивающий в пальцах латунную зажигалку, Северус не сводил с неё взгляда. Ему уже давно пришлось ослабить узел галстука и расстегнуть пару верхних пуговиц, но напряжения, повисшего в интимном полумраке, это отнюдь не убавило. Скопившееся в тугой узел чуть ниже солнечного сплетения, оно заставило его опуститься в кресле ниже. — Я не имею ни малейшего представления о том, что буду делать, когда всё закончится. Представим, что рано или поздно всё приведёт нас к развязке — положительной, я имею в виду, а не массовому расстрелу — и я останусь на перепутье. Не скажу, что жизнь в неизвестности перестала меня угнетать. В конце концов, я не по собственному желанию, но по страшной, чудовищной ошибке внезапно стал ответственен за невероятное количество человеческих жизней. Они избрали меня своим лидером. Но если хотя бы на мгновение представить, что настанет день, когда всё это рассеется, как дым, я стану самым счастливым человеком на земле. Я не искал ни чужого восхищения, ни одобрения. — Он вновь лениво прикурил, чувствуя, как к его голени прижалась скрытая капроном ножка, оставляя на месте их связи, соприкосновения, горячий след. — Единственное, что меня когда-либо привлекало — за исключением раннего детства, но тогда я мало о чём задумывался — университетская стезя. До сих пор я не сумел найти занятия, что столь точно бы отвечало всем моим нуждам и стремлениям. По моему потрёпанному виду вынужденного политического эмигранта, возможно, так и не скажешь, но я всей душой люблю науку. Впрочем, жалеть сейчас особенно и не о чем — у меня появилось, наконец, свободное время, которое не нужно проводить ни в компании вечно недовольного Мика, ни в попытках заигрывания с сильными мира сего. Я могу потратить его на то, что вечно откладывал… Спокойная жизнь имеет свойство пленять. — Признаюсь, когда мы оказались на палубе того теплохода, мне стало страшно, — прошептала девчонка, качая головой. На её лице отразилась вся та растерянность, которую она прятала на протяжении нескольких месяцев, не желая смущать его, не желая, чтобы он, покинутый и вновь потерянный, ощутил её. — Я не знала, чего можно ожидать от этого места, столь далёкого от дома и столь разительно от него отличающегося. По твоим обрывочным рассказам и по пьяным исповедям Майкла в моей голове из раза в раз всплывала весьма неприглядная картинка, но, как оказалось, всё зависит от того, под каким углом на неё смотреть. Я прошу тебя никогда, слышишь, никогда не упрекать меня за то, что я решила отправиться сюда с тобой: если хотя бы часть из того, что сказала Мэри, была правдой… Я бы никогда не простила себя за это. — Он почувствовал, как её хрупкое тельце, сегодня опасно обнажённое, пронзила резкая дрожь. Когда он сжал лежащую на скатерти ладонь, то поразился тому, как холодна её кожа, и мягко обвёл большим пальцем контуры тонких косточек. — Но я благодарю тебя за свободу, которую ты мне подарил здесь. Я, как мне кажется, успела привыкнуть к постоянной угрозе, к извечному присутствию вооружённых до зубов людей в стенах моего паба, и нет, от меня не укрылось то, что за полгода до нашего вынужденного отъезда и Майкл, и Гарри стали постоянно носить портупеи под пиджаками… — Я ненавижу их за это. Если порыв Поттера ещё как-то можно оправдать — он пережил потрясение гораздо большее, чем переживал кто-либо — то Коллинз имеет отвратительную привычку рассеивать панику. Человек дела, разумеется, но это слишком часто бывает неоправдано. — …Но с того самого момента, как ты впервые переступил порог «Крайдемн», всё это стало иметь смысл. Всё встало на свои места… И я смею верить в то, что рано или поздно люди, с которыми ты бок о бок борешься, перестанут быть вынужденными охранными отрядами, перестанут обсуждать утопичные планы захвата очередного полицейского управления в Дерри, а станут просто посетителями, зашедшими пропустить пару пинт по доброй памяти. Ты прав, рано или поздно всё закончится, но моё дело останется неизменным. Ты всегда будешь знать, где меня можно найти. — Собираешься сбежать от меня, девочка? — прослеживая линии вен на её предплечье, он не обратил внимания на то, как вторая ладошка исчезла под крышкой стола. Первые несколько мгновений Северус просидел без движения, поражённый тому, как одна из реальностей наложилась на другую, от которой он так страстно хотел убежать, и только медленно выдохнул, приоткрыв рот. Происходящее показалось ему сюрреалистичным, неправильным, таким неподходящим для образа, что отпечатался в его разуме и соотносился исключительно с девушкой, сидящей напротив и не замечавшей напряжения, сковавшего его тело. Нет, старый дурак, тебе ведь прекрасно известно, что она не похожа на треклятую Эванс, она никогда не возжелает воспользоваться ни твоим телом, ни твоей душой в собственных интересах, и её неосмотрительное действие продиктовано лишь намёком, данным тобой в самом начале этого вечера. Признайся, что тебе хочется, чтобы всё закончилось именно так — тебе никогда не хватало терпения. Тогда почему ладошка, пробравшаяся от колена вверх по бедру, оказывается в плену твоих пальцев, почему её запястье сжато с такой силой, что, ты был уверен, на бледной коже останутся неровные розоватые отметины? Твоё дыхание поверхностно, а сигарета, лежащая в пепельнице, почти истлела. Молчание длится слишком долго. — Какую игру ты затеяла, Гермиона? Её тело дрогнуло ещё раз, а в карих глазах блеснула обида и разочарование. Всего секунды ей было достаточно для того, чтобы, как и тебе, в очередной раз провести болезненную параллель, но, вопреки всему, не отстраниться. — Я подумала, что мы можем… Ты понимаешь. — Нет, не понимаю, Гермиона, — тембр его голоса был мягок и вкрадчив, позволил ей чуть расслабиться, но не отпустить подозрение до конца. — Объясни мне. — Я думала, что мы оба готовы вновь вернуться к большему. Мне нужно это, Северус. — Нам — тебе — необходимо время, и это единственное, что сейчас имеет значение. Я… не хочу причинить тебе боль ещё большую, чем уже была нанесена. Девчонка, не обращая ни малейшего внимания на сжавшуюся на запястье ладонь, рассмеялась. Этот звук был тих, но сумел пробрать его нутро, заставив зверя, покорно задремавшего в груди, навострить уши и принюхаться. Он учуял напряжение, учуял обоюдный страх и, что важнее, учуял нужду, загоревшуюся в сидящих друг напротив друга людях с новой, доселе неизведанной силой. Эта сила манила, увлекала в свои сети, а где-то в глубине сознания отрывочными воспоминаниями промелькнули тёмные солоноватые пороки прошедших дней. Повинуясь, Северус разжал ладонь, тяжело сглотнув. Истлевшая в пепельнице сигарета более не позволяла ему спрятать взгляд за тонкой струйкой дыма, оставив со своим главным прегрешением один на один. Это был смех настоящей женщины, охотницы, завоевательницы, которой он, расхититель гробницы и революционер, подчинялся. — Я приму всё, что ты возжелаешь мне дать, Северус. По невысказанному мановению он отпустил её ручку, что медленно, томительно медленно продолжила свой путь, дюйм за дюймом прожигая плотную шерсть его брюк. Тугой узел в самом низу живота затянулся крепче, вынуждая провести языком по губам, задышать чаще и расставить ноги шире. Если ей хватит смелости довести своё грязное, но столь пленительное дельце до конца, он сойдёт с ума окончательно и бесповоротно… Никаких больше параллелей с прошлым, никаких правил и установок, если он услышит то, что хочет услышать. Он коротко вздохнул, прежде чем провести границу по высшей точке своего опьянённого рассудка. — Тогда скажи мне, чего ты хочешь, девочка. — Почувствовать тебя внутри. И словно в этот момент всё, наконец, встало на свои места, словно бесконечная гонка, длившаяся с самого начала его существования, закончилась, позволив втянуть пряный от орегано и базилика воздух полной грудью. Ощутимо, властно, хищно, но так по-женски Гермиона сжала его член; его взгляд покорно, опустошённо затуманился, её — блеснул страстью и коварством. Прослеживая ряд брючных пуговиц сначала вверх с долгой, непозволительно долгой остановкой у вмиг налившейся свинцом пряжки ремня, а затем вниз, чувствуя кожей болезненно напряжённую плоть, заставляя мужчину, откинувшегося в кресле, сильнее сжимать пальцами подлокотники и глубже погружаться в тёмные запретные воды. Всё именно так, как должно было быть, скрытое от посторонних глаз за полумраком и сбивчивой, столь отвлекающей итальянской речью. Тот вечер был пропитан терпкостью белого вина и табаком. Мысли, сбитые в единый пульсирующий комок, не позволяли ему адекватно воспринимать окружающую реальность, потому спустя десять минут Северус вытянул свою спутницу в алеющий подсвеченными вывесками инфернальный Куинс. Мальчишка, Бог ему судья, прокричал в спину что-то явно непристойное и касающееся маленьких чаевых, но ему было решительно всё равно — настолько, что он не пожелал даже застёгивать пальто. Каждый элемент и его, и её одежды казался ему нелепым и отяжелевшим, сдавливающим порывы разгорячённых тел, желающих слиться воедино под покровом высотного кондоминиума вдалеке от беспечно глазеющих итальянцев и латиноамериканцев. Он не отпускал её ладони, удерживая так бережно, словно священный Грааль. — Мы можем взять кэб, — сбивчиво, в столь нехарактерной для себя манере произнёс Северус, чувствуя, как к его скуле прижимаются горячие губы, — но рискуем попасть в пробку на Бруклинском мосту. По четвергам его обыкновенно перекрывают… Метро? Ответа не последовало, но через несколько минут ему пришлось одёрнуть девчонку, не желающую отстраняться от его груди даже в грохочущем вагоне. Впрочем, устоять перед возникшим соблазном не сумел, припав к её губам — ненавязчивый аромат лимонника вскружил ему голову, заставив задыхаться, и, чтобы не потерять точку опоры, мужчина притянул покорное тело к себе, слепо скользя ладонями по шерсти её полушубка. Их поцелуй был влажен и томителен. Вдох — и она позволяет ему большее, чем когда-либо, позволяет вложить всю клокочущую в крови страсть, оставшуюся в памяти болезненным укусом на податливой плоти. Они менялись ролями, пересекая никогда не спящий город насквозь, будто по артерии. Сплетённый силуэт их близости возникал в густом свете газовых фонарей при редких появлениях над землёй и вновь скрывался во мраке, во внутренностях монстра, который за прошедший десяток лет успел стать и его личной погибелью, и единственным спасением. Колыбель народов, взрастившая на своих берегах сотни свободных поколений, пропитанная духом перемен, кишащая злачными затопленными переулками с полчищами крыс и фондовыми биржами, на которых крутились в бешеном ритме сбережения всех и каждого, населяющего большую землю. Его Ад с покрытой кровью и потом брусчаткой Бронкса, его персональное Чистилище с единственно верной константой, горящей, словно путевой маяк, и единственный непредвзятый судья — игла, проткнувшая острова, на которых держалось его мироздание, с такой силой, что они не посмели бы пошевелиться вовек. Его собственный Христос, медное чудовище с лицом Фемиды, стоящее в вечно неспокойных водах Верхней Нью-Йоркской бухты, закаты и рассветы над которой он имеет счастье наблюдать изо дня в день, сжимая девчонку — девочку, девушку — в своих объятиях. Томительная дрожь в груди, появляющаяся каждый раз, когда она бросала на него растерянный спросонья взгляд и нежно улыбалась, была любовью, самым сильным и светлым чувством, которое он испытывал в своей жизни. Его Евхаристия, возможность искупить все грехи. Улыбнувшись, он вновь потянул её за собой, ощущая, как по телу волнами расходится тепло — единственная вещь, которая имела в его жизни смысл, оказалась необычайной в своей простоте. Он вёл её наверх по пыльным и покрытым газетными листами лестницам, мимо закрытых на ночь лавочек и редких в этой части города продовольственных магазинов, дрожа от предвкушения, словно мальчишка, не обращая никакого внимания на её приглушённый смех. Он не боялся показаться смешным, если эта несуразная, мимолётная вещь способна сделать её счастливой. Единственным свидетелем их безрассудства стал очередной фонарь, в свет которого они попали, чтобы столь же быстро исчезнуть за деревянной дверью подъезда их рукотворного мирка, недоступного никому извне, и старик-француз, перебиравший на крепнувшем морозе герберы. Он едва успел провернуть ключ входной двери, как пришлось нетерпеливо и шумно выдохнуть — небрежная куча корреспонденции под его ногами против воли привлекала внимание, вынуждая вернуться в столь неприязненную сейчас реальность, оставшуюся где-то на расстоянии недели корабельного хода. С его губ готов был сорваться негодующий стон, но, встретившись с Гермионой взглядом, он принял свою участь со всей возможной стойкостью. — Мальчишка невовремя решил поставить меня в известность обо всём происходящем… Я должен ознакомиться с этим, девочка, — присев на корточки, он приподнял норовившие выскользнуть письма на ладони, словно желая взвесить их. — Это не займёт много времени. Северус почувствовал её разочарование и с силой оттянул тёмные пряди на затылке, желая — хотя бы постараться — прийти в себя. Не время и не место сейчас для глупых оправданий, а готовые сорваться с языка бессмысленные фразы потонули в шорохе одежды, скрипе закрывающейся в ванную двери и шуме воды. Возможно, горячий поток заставит её прийти в себя, и шанс, возможно, единственный шанс будет безвозвратно утрачен, но за девичьей обидой, он знал, скрывается понимание. Он был простым человеком, человеком, на плечи которого была против воли взвалена ответственность за весь страждущий на протяжении веков народ. Пусть так, думалось ему, когда он медленно раздевался, когда треклятый пиджак вместе с ценной капсулой был небрежно отброшен на жёсткий ковролин. Устало осев на пошатывающийся стул, один из немногих предметов мебели, предоставленный ему в распоряжение щедрым американским братством, он поправил очки, закурил и, бросив на судью, мелькнувшую в глубокой ночи расплывчатым силуэтом, короткий взгляд, отметил, что факел в её руке продолжает пылать. По прошествии получаса единственным признаком его раздражения стала залёгшая между бровей морщинка. Среди кипы писем, каждое из которых было проштамповано печатью головного отделения Клан-нГхаэль, не было ни одного сколько-нибудь важного: суетливый, но необходимый отчёт Поттера о количестве переведённых под республиканское управление заводов и трестов он проглядел наискось, не сомневаясь в его истинности — казалось, он был единственным, кто ещё считал его своим шефом, человеком, которого необходимо ставить в известность о малейших переменах, происходивших столь далеко, что часть этой жизни перестала казаться реальной. По его настоянию письма стали приходить и от Артура. Северус не сомневался, что, памятуя о своей прошлой деятельности, он умолчит о состоянии своего здоровья, предпочтя на нескольких тетрадных листах критиковать деятельность человека, узурпировавшего власть. Ему, изгнаннику, казалось, что, оставляя страну на формальное попечение того, кто был именован им самим премьер-министром, удастся избежать внутренних конфликтов и споров, но в предложениях, что торопливо покрывали желтоватую бумагу косым и островатым почерком, звучала пусть и неявная, но обречённость. Распечатывая последнее из писем, он не надеялся на удачу и только печально ухмыльнулся, завидев в ней квитанцию о задолженности по арендной плате за дублинское жилище за шесть месяцев. Он чувствовал себя глупцом — прошедший с Миком рука об руку больше тридцати лет, не углядел, не досмотрел, сочтя, что юношеские порывы прошли, что желание почувствовать себя героем не пересилит здравый смысл, но газетные передовицы и власть, сосредоточенная в кулаке, что раньше крошил в труху челюсти соперников на ринге, говорили об обратном. Он чувствовал себя обманутым, когда пустым и расфокусированным взглядом наблюдал за мерцавшими на уровне двадцати этажей под ними огнями никогда не замиравшего города, раздумывая над содержанием письма, которое должно будет вразумить брата по духу, внезапно, но столь ожидаемого ставшего чужим человеком. Признайся, наконец, сам себе, что ваши извечные склоки, взаимное недоверие и неприязнь не могли привести к чему-то иному, не могли не повлиять на то, что, стоит тебе ступить на палубу теплохода, бывший всегда в тени великого гения-теоретика практик возьмётся за дело. Виски сковало тупой болью, и Северус обессиленно упал на сложенные в замок ладони — как некстати в памяти алым заревом полыхнуло ведение далёкого прошлого, их клятва, скреплённая на крови в единственном месте, что было для него свято и вечно. Глупец, старый сентиментальный глупец, который не способен написать и строчки в укор… А стоит ли? Он не сразу почувствовал, как его плечи, до дрожи напряжённые, накрыли тёплые и влажные после душа ладони. С силой, но бережно продавливая мышцы, сминая плотный хлопок его рубашки, они скользнули чуть выше, к шее, вынудив мужчину тяжело сглотнуть и снять очки. Их движения, продиктованные лишь трогательной заботой и нуждой в нём самом, были целительным бальзамом. Столь необходимое сейчас, но столь рискованное, грозящее прервать тяжкий ход его мыслей и вновь дать возможность окунуться в пленительный водоворот. Он должен хотя бы попытаться остановить её, подвластную каждому приказу. Мягкий баритон, впрочем, окрасился едва заметной хрипотцой с тенью усталости и былого наваждения, сдав его: — Если ты будешь мешать мне работать, Гермиона, я свяжу тебе руки. Движения замедлились, и спустя мгновение две пылающих точки на его плечах исчезли, оставив после себя лишь приятную истому. Осмелевший от своей победы — мнимой, выставленной в последнем порыве в качестве щита — Северус тихо хмыкнул, вернувшись ко всё ещё чистому листу бумаги. Фраза, повернувшая его мир вспять, пронеслась на самой грани слышимости. — Так свяжи. Капитуляция. Окончательная, бесповоротная, схожая с бегством, заставившая шумно втянуть воздух сквозь крепко сжавшиеся челюсти и мотнуть головой, словно в беспамятстве. Стук крови в ушах, висках, мешающий здраво оценить ситуацию и подталкивающий его к пропасти, аромат мёда и лимонника, ненавязчивый аромат её кожи, от которого он задыхался, и ещё один — тонкий. Единственный во всём мире, он имел счастье ощутить его. Медленно обернувшись, он ни словом, ни жестом не показал, как его взволновали её слова, и небрежно, стараясь хоть как-то замедлить связавшую внутренности тёмную материю, оглядел стоящую перед собой обнажённую девочку сверху-вниз. Его лицо, ставшее каменной маской, не дрогнуло, но глаза предательски хищно потемнели. К его удовольствию «принц Альберт» поддавался задеревеневшим пальцам медленно, несомненно, делая ему одолжение и заставляя Гермиону задрожать — от холодного ли воздуха спальни, от внезапной ли смелости, повернувшейся к ней спиной, он не знал. Он никогда не любил галстуки. Удавка, сдавливающая горло, она мешала притоку крови и делала его похожим на полного идиота. Блядские правила приличия, которые он не выносил всей душой, приелись донельзя и против воли стали частью обязательного ритуала. Но сейчас, когда, казалось, планета замедлила свой ход — в очередной раз и вновь в её присутствии — он наслаждался тем, как плотная шерсть оплетает тонкие запястья, крепко, лишая возможности хоть как-то воспротивиться его действиям. Тёмно-синяя полоса подчеркивала бледность её кожи. Он представил на миг, как она бы смотрелась на контурах точёной шеи. Подтолкнув её, испуганную пташку, ближе к незаправленной с утра постели, он медленно поднялся, скинул мешающее одеяло на пол, не утруждая себя сохранением видимости порядка — в его душе был такой же раздрай — и, позволив ей лечь на спину, столь же медленно, не отрывая горящего взгляда от карих глаз, оплёл деревянное изголовье отпущенными концами. Вверх-вниз и снова вверх, со всей сосредоточенностью он расставлял свои сети. В его пальцах мелькнула латунная зажигалка, и дрогнувший желтоватый огонёк перекинулся на стоящую у тумбы свечу, единственный из оставшихся источников света. Прикрыв глаза, он отошёл на несколько шагов назад, опершись ладонями о стол, позволяя острому углу крышки впиться в поясницу и отрезвить его. Несколько глубоких вздохов — контроль, который был так ему необходим, но который вскоре рассеется, как дым — и он позволяет себе, наконец, взглянуть на зрелище, автором которого стал. Распростёртая на белых хлопковых простынях, изнывающая, в нетерпении сводящая бёдра, сотканная из его страсти. Принадлежащая ему и телом, и душой, взирающая на него, как на древнего бога, единственного, кто в праве распоряжаться её судьбой в эту ночь и до скончания веков. Томительное и притягательное зрелище, навечно отпечатанное в памяти обоих, порочное и бесконечно правильное. Он был более не в силах скрывать от неё часть своего существования, но никогда не сделал бы первый шаг. Её смелости хватило им двоим. — Никогда в своей жизни я не видел ничего прекраснее, — медленно, вкрадчиво и хрипло произнёс Северус, потянувшись к застёгнутым под горло пуговицам рубашки. Страстно до бесконечности хотелось соприкоснуться с ней кожа к коже. Он был последним трусом, стыдясь, когда из раза в раз представал перед ней обнажённым, в тайне опасаясь, что когда-нибудь линии, изуродовавшие его кожу, станут последней каплей, но сегодняшней ночью барьеры пали. Она прошла по ним лёгкой поступью, смеясь, чтобы оказаться распятой. Его власть над ней была болезненной, неправильной и извращённой, и он бы солгал, если бы не признал, что ему это безумно нравилось. Вслед за рубашкой на потёртый ковролин падают брюки. Тяжёлая пряжка ремня издает глухой, едва различимый среди напряжённого дыхания и треска свечи стук, но скрывает стон разочарования и нужды — он походил на подростка, когда явил ей своё явное возбуждение, но, не моргая, стянул и нижнее бельё. Они поменялись местами, и, до крови прикусив губу, он предпочёл не обращать внимания, как затянутый поволокой взгляд блуждает по его жилистому телу, столь очевидно представшему на суд. Его колени оперлись о податливо прогнувшийся матрас, и, наконец, она смогла смотреть на него не поднимая головы, подмечая каждый жест. Прохладные шершавые пальцы бережно, по-отечески касаются порозовевшей скулы, обводят контур ушной раковины и челюсти, касаются губ, чтобы спустя секунду с силой раскрыть их, вторгаясь в необходимую, но не столь совершенную влагу её рта. Покорная, она правильно распознаёт его невысказанную просьбу, самозабвенно посасывая фаланги среднего и указательного пальцев, приглушённо постанывая, когда подушечка большого надавливает на болезненную точку у челюсти, не давая возможности пошевелить головой. Его член, лоснящийся в бликующем на стенах свете, толкнулся в крепко сжатом кулаке, заставляя мужчину сдавленно зашипеть. С нетерпением и злобой на самого себя он вытащил пальцы, не сумев, впрочем, проигнорировать пленяще-порочный звук, и скользнул по шее вниз, к высеченной резцом ложбинке между ключицами. — Ты дрожишь потому, что столкнулась лицом к лицу со своим безрассудством? — столь же ровно произнёс Северус, чувствуя, как выгибается под его руками молодое тело, стоило ему игриво и коротко коснуться груди. Под его разгорячённой кожей её сердечко билось быстро, как у загнанного кролика, а зрачок почти слился с радужкой карих глаз. — Нет, — шепнула она, жадно хватая воздух. — Я не… — Хочешь сказать, что не боишься? — ребром ладони проведя по солнечному сплетению, он собственнически схватил обе груди. — Хочешь сказать, что дрожь, которая проходила сегодня по твоему телу раз за разом, была дрожью предвкушения и наслаждения? Я не имею ни малейшего представления, Гермиона, что ты задумала и почему решила претворить свой коварный маленький план в жизнь именно сегодня. Признаюсь, я не устоял — слишком сильна моя нужда в тебе. Ты знаешь, что я не переношу публичности, а твои помыслы не были отголосками смелости, отнюдь нет. Безрассудная, глупая девочка… Чего ты боишься, Гермиона? — Пожалуйста, Северус, — её шёпот сорвался на стон, стоило ему обвести пальцами контуры родимого пятна с правой стороны живота в столь опасной близости от сосредоточения её, ставшего уже явным, удовольствия. — Пожалуйста… — Я всего лишь мужчина, Гермиона, мои желания и потребности не столь невинны, какими могут казаться. Всё, что ты сулила мне сегодня в каждом своём жесте, в каждом взгляде, в сладких и томительных улыбках, будет воздано. Я хочу, чтобы ты кричала моё имя. Я хочу, чтобы ты, так стремившаяся к публичности, почувствовала, что для меня значишь. Я не сделаю тебе больно, — на мгновение он осёкся, отвлекаясь — его мизинец на фалангу скользнул в жаркую глубину, оставив без внимания клитор. Девчонка вновь выгнулась навстречу, всеми силами желая продлить прикосновение, но связанные над головой руки мешали ей приблизиться к нему. С прикушенных губ вновь сорвался стон. — И даже несмотря на первобытный страх жертвы перед охотником, вырвавшийся из самых глубин, ты желаешь меня, девочка. Ни один из тех, кто награждал тебя сальными взглядами в пабе, ни один из юнцов, поджидавших тебя после закрытия у пожарного выхода не чувствовал того, что чувствую я, не видел тебя такой, какой вижу я — распростёртой, покорной, влажной и сотканной из самых тёмных и сокровенных моих мыслей. Первое прикосновение сухих губ отметило подергивающийся в мелких судорогах впалый живот, и дыхание Гермионы участилось. Он не боялся признаться самому себе, что происходившее в сумраке их спальни таинство увлекает его так, как, казалось, не увлекало ничего и никогда в жизни. Северус упивался столь внезапно возникшей, но необходимой, единственно верной властью над ней. Игравшая с ним, завлекавшая, поражающая своей смелостью, искренностью и верностью, она трепетала под ним в такт трепету его души, её кожа, блиставшая от пота, ослепляла. Медленно, под аккомпанемент тихого шипения, он ввёл ещё два пальца, надавив запястьем свободной руки на самый низ живота, чтобы ощутить, как расцветает под ним женщина. Его губы продолжали скользить по солоноватой коже самозабвенно, по наитию, лишая единственное место, на котором она хотела бы почувствовать его, внимания. Взгляд на несколько секунд привлекла потемневшая метка на внутренней стороне левого бедра: неровный отпечаток его ладони, будущие болезненные синяки, стал белым флагом, обозначившим его поражение и податливость. Он пытался сдерживать себя, и осознание, ткнувшее воспалённый разум, изобличило его: как и всегда, никакой власти не существовало. Эфемерная, она витала в воздухе исключительно потому, что она сама, девчонка, чьи вздохи всё чаще и чаще срывались на тихое поскуливание, возжелала этого. Впервые за его жизнь, впервые за все бесчисленные связи и ночи, проведённые в объятиях тех, кто исчезал с рассветом, Северус почувствовал облегчение. Он был готов поклоняться и боготворить. Каждый его взгляд, полный восторга и неприкрытого обожания, каждый жест, призванный сберечь и возвысить, кричал о его любви. Болезненной, полной призраков прошлого, неправильной и извращённой, и всё же единственно верной. С его губ никогда, даже в порыве страсти, не сорвётся признание, но, взглянув в полные слёз глаза, он увидел там своё отражение. Оставалось лишь верить в то, что ей всё давно известно. Аромат мускуса, от которого пришлось с шумом сглотнуть подступившую слюну, приостановил поток беснующихся по кругу мыслей. Криво ухмыльнувшись, он приподнялся на локтях, следя за тем, как вновь влажные пальцы правой руки скользят вверх по тазовым косточкам, пересчитывают рёбра и обводят напряжённую линию челюсти. Его порыв был растолкован верно, потому, когда полные губы вновь пленили их, он тихо выругался. — Девочка… — надавив на её язык, Северус простонал и, не отрывая руки, встал на колени перед покорно разведёнными бёдрами. — Не сдерживай себя. Никто, кроме меня, не услышит твоих криков. Позволь мне запечатлеть их в своей памяти. Крепко сжав налившийся кровью член у основания, мужчина тряхнул головой, стараясь прогнать морок. Все его чувства, каждый дюйм обнажённого тела, накалившись, горел, в ушах стоял непривычный звон, подначивающий к жестокости, столь привычной для него когда-то. Медленно, не отрывая горящего взгляда от её лица, наблюдая за тем, как она продолжает ласкаться, посасывая его пальцы, он провёл рукой снизу-вверх, чувствуя, как тугой узел напряжения в мышцах живота стал медленно развязываться. Сверху-вниз, скользя кулаком по бархатном, солоноватой коже, тонкой, с тёмно-синими прожилками вен, позволяя головке соприкоснуться с грубостью узкой полоски волос, тянувшейся от пупка ниже. Мокрый декаданс с пряным привкусом можжевельника и маленькая смерть, постигшая его после единственного требовательного движения бёдер. Жар, окутавший с головы до ног, вынудил содрогнуться и запрокинуть голову, закрыть глаза и понять, что в то же мгновение назойливый шум прекратился. Её губы изогнулись от неожиданности, руки, заключённые в плен, желали обласкать его торс, прижать ближе. Свободная мужская рука легла на опасно обнажённое горло, мягко надавливая, другая с силой и остервенением сжала бедро, дав точку такой нужной опоры. Никогда в его жизни капитуляция не была столь необходимой и живительной, и никогда она не смотрела на него так прежде — как на единственного в мире человека, которому позволено распоряжаться её судьбой. Возможно, в этом и заключалась странная природа их взаимоотношений, прежде не раз вводившая его в ступор, вызывавшая взгляды, полные осуждения даже среди тех, кого он считал своим обществом, и шепотки за спиной, они видели друг в друге божеств, а потому превозносили друг друга выше всего во вселенной. Единение их тел, недвижимых в мерцающем свете коптящего огарка, единение их душ, окончательно расцветшее вопреки судьбе и угрозам, под которыми дрожал привычный мир, стало слишком очевидным. С первым толчком, томительным, неспешным, тем, что позволил глубокому грудному стону стать самой желанной музыкой, которую он когда-либо слышал, тем, что принял его до упора, несмотря на боль, обласкавшим жаром и влагой, Северус понял, что отдаст за неё жизнь. Он был глубоко внутри её тела, сотрясаемого судорогой, а она пробралась ему под кожу, растекалась вместе с кровью по венам, незримый силуэт, преследующий всюду, куда бы он ни направился. Ещё несколько лет назад, наблюдая за её торопливыми передвижениями по забитому страждущей публикой пабу, он бы только рассмеялся надрывным, хриплым смехом, кляня себя в нелепости и абсолютной потерянности для общества. Потерянность сейчас — потерянность в ней, отразившаяся в помутнённом бархатной поволокой взгляде чёрных, как антрацит, глаз — стала болезненной нуждой, столь же острой, как воздух. Он любил боль. Он любил её. Скрытый непроглядной тьмой, изредка прерывающейся газовыми фонарями, Нью-Йорк за окном медленно преображался, в иступлённом порыве превращаясь в бушующее море. Вода накрывала его с головой при толчке навстречу, резком, требовательном, страстном, и покорно отступала назад, стоило ему отстраниться от единственного, что имело сейчас значение. Он не боялся глубины, желая погрузиться в неё, растворяясь в белой пене и рассыпаясь на мириады осколков, потому его движения постепенно ускорялись, предчувствуя скорый конец. Сирена, завлекавшая его во мрак, сначала тихо, на грани слышимости, прошептала его имя. Голос, на который он слепо следовал, усиливался в такт каждому его толчку, и, дойдя до крика — первого за всё время их романа — подвёл его к краю. Дав себе секундную передышку, Северус столь же резко отстранился, и, глядя на неё, мечущуюся на влажных простынях в забытьи, лишённую возможности даже облегчить боль от разрыва из-за связанных над головой рук, кончил в кулак от пары торопливых движений. Разочарование полоснуло его по горлу — на крошечный миг он возжелал наполнить её своим семенем — но, откинувшись на пятки, только освободил из мнимого плена, не в силах произнести и слова из-за сбитого дыхания. Первые минуты она приходила в себя, возвращалась в реальность неторопливо, с присущей себе грацией, но, заметив, что он не сводит с неё горящего безумного взгляда, выпрямилась, разминая затёкшие запястья, с силой толкнула мужчину в грудь, позволяя упасть на пуховые подушки, и, втянув через полуоткрытые губы вязкий аромат их связи, наполнивший комнату, припала к его ладони, собирая жемчужные капли. Сил хватило только на то, чтобы устало рассмеяться и погладить девчонку по щеке, притягивая ближе к разгорячённому телу. — Наконец-то эта чёртова удавка сослужила хоть какую-то службу… — в порыве нужды она глубоко поцеловала его, лаская языком нёбо. Он ощутил свой вкус, не столь насыщенный, как у неё, солоноватый, приземлённый. — Не могу сказать, что прониклась к ней тем же отвращением, что и ты, — хрипло прошептала Гермиона, укладываясь на его грудь и откашливаясь — горло саднило от продолжительных стонов, но, казалось, это нисколько её не беспокоит. — Спасибо тебе… за принятие и доверие. Я бы солгал, если бы сказал, что никогда не представлял ничего подобного, но с тобой всё и всегда происходит иначе. То, что я привык считать неотделимой частью себя, как оказалось, перестало быть таковой, и… Я не хочу больше прикасаться к ней. Эта материя слишком темна и опасна, чтобы погружаться в неё вновь, она засасывает, подобно спруту, и оставляет за собой горький привкус. Я не хочу погружаться в неё с тобой. — Почему? — от его взгляда не укрылось, впрочем, как инстинктивно сжалась девочка в его объятиях. Пташка, растерявшая в миг всю свою гордость, она вновь провела неправильную параллель… как, впрочем, и он сам накануне вечером. Вопроса, что должен был быть задан следующим, не последовало, и он позволил себе расправить плечи — ощущение, будто скинул с себя неподъемный груз, стало осязаемым. — Потому что я принадлежу тебе в той же степени, что ты принадлежишь мне, — уравнение с единственным решением, априори правильным, наконец сложилось в его голове, и было произнесено с необычайной для него лёгкостью. — Я был юн, изранен и болезненно влюблен, когда это было действительно необходимо… Тебе же достаточно лишь прикосновения, чтобы унять сжирающую меня обречённость. Она ничего не ответила, небрежно мазнув губами по шее, но заметно расслабилась. Поглаживая её сверкающую от пота спину, Северус отметил, что впервые за долгое время молчание между ними лишено скрытого подтекста и взаимного недоверия. Смутно возбуждённый, измотанный, но насытившийся, он почти было задремал, поэтому когда Гермиона приподнялась, оглядывая его из-под опущенных ресниц, обнажённого, уязвимого, выпустил её из объятий. — Знаешь, — торопливо зашептала она, словно боялась собственных слов, — я думала над тем, что мы будем делать, когда вернемся. Признаю, порой ты страшно раздражаешь меня, а ещё я правда искренне не выношу того, что мне приходится целоваться со щёткой для обуви, но, быть может… мне кажется, будет правильным, если мы будем жить вместе. Я имею в виду не брак, но сожительство. В моей квартирке нам точно хватит места для того, чтобы разминуться, у тебя будет рабочее место… — Ты просишь меня переехать? — в горле предательски пересохло, а пальцы крепко сжали смятую простынь. — Ты хоть представляешь, чем это может грозить? Гермиона, это попросту невозможно. Дублин — не Нью-Йорк, о том, где я провожу ночи, Тюдору и его псам станет известно спустя неделю. Я не могу позволить нам так рисковать. — Как ты можешь быть гением и одновременно с этим таким глупцом, Северус? Если бы британская разведка желала навестить «Крайдемн», то сделала бы это ещё несколько лет назад. Я готова повторить ещё десятки, сотни раз: я не боюсь, и я никогда тебя не покину. Безрассудная. Поселившая в его сердце тупую ноющую боль, раздиравшую грудь. Упёршись подбородком в кудрявую макушку, он ещё долго вдыхал пленительный аромат мёда и лимонника, наблюдая за занимавшимся над водами Верхней Нью-Йоркской бухты рассветом.***
Спокойствие, как выяснилось спустя несколько месяцев, в действительности имеет свойство пленять — после Рождества, праздника, которого он страшился всю свою жизнь, это ощущение лишь окрепло. Он отчётливо помнил, как будучи пятилетним мальчишкой в первый и единственный раз наблюдал за тем, как мама наряжала колючее невысокое деревце, источавшее по дому приятный морозный запах — отец проводил дни напролёт либо в ближайших к дому пивнушках, либо в компании падших девиц, потому никто не мешал им отметить праздник, бывший прежде под строжайшим запретом. Эйлин Снейп отплатила за это лиловыми синяками и разбитой в кровь губой, он — несколькими ночами, проведёнными в одиночестве под замком в сырой комнатке у самой крыши. Скорее по привычке, чем из надобности посещая праздничную мессу, он возвращался домой, заглядывая в горящие желтоватым светом окна, задыхаясь от запаха сдобы и жареного мяса, чтобы чуть позже в одиночестве задохнуться от чистого виски или неразбавленного джина и упасть, не раздеваясь, на постель. Семейному празднику, преобразившемуся после его первого визита в «Крайдемн», всё равно не доставало реальности, потому к подарку, вручённому с лёгкой руки девчонки ранним утром, он отнёсся с удивлением и недоверием. Нарушившая его запрет, она определённо покидала квартиру во время его работы в отделении, но злость и раздражение ушли в тот же момент, когда он развернул упаковочную бумагу. Тёмно-синий свитер с высоким горлом, он был уверен, связанный ею собственноручно, оказался пусть и колким, но стал единственным предметом скудного гардероба, который он отказывался менять в морозные дни. Второй подарок, пусть и не имевший в себе такой цели, но разбередил в его душе давнишние раны. — У меня никогда не было наручных часов, — глухо произнёс Снейп, дрожащими пальцами застёгивая кожаный ремешок. — С самого детства, сколько себя помню, я страшно завидовал Мику, который щеголял с ними постоянно и специально, очевидно для того, чтобы меня позлить, выше закатывал манжеты на рубашке. Папаше было жалко денег даже на то, чтобы заплатить за починку форменного пиджака, что уж говорить о таких подарках… На вопросы о том, откуда она взяла деньги и почему покинула квартиру в его отсутствие, Гермиона, несмотря на обманчиво-вкрадчивый тон, не ответила, но зато поймала небрежно брошенный им подарок. Ему пришлось отдать в издательство не до конца завершённые дидактические материалы по математической статистике, чтобы купить тонкую золотую цепочку, главным украшением которой был небольшой, сиявший в утреннем свете подобно маленькой звёздочке, бриллиант, но произнёс он только: — Мне думается, что вы, девушки, любите подобные побрякушки. С каждым месяцем, проведённым на скованной льдами чужой земле, Северус излечивался под прикосновениями тёплых ладоней и мягких губ. День сменялся другим днём, казалось, ничем не отличным. Уезжая утром в отделение, он не надеялся ни на получение новых сообщений, ни на то, что Коллинз ответит на очередной из множества его звонков. Тихо и монотонно он выполнял свою работу в отведённом ему светлом кабинете, заполняя бесконечные табели и подписывая бесчисленные прошения, чтобы вечером, с наступлением сумерек, переступать порог квартиры со ставшим привычным букетом цветов в руках — хоровод роз, гортензий, пионов и тюльпанов на его столе сменялся с бешеной скоростью — ужиная, слушать последние новости, прочитанные девчонкой во всех газетах, на которые он успел оформить подписку, и брать её среди накрахмаленных простыней с неиссякаемым упорством. Несколько раз они навещали Мэри, но тяготы, как в предыдущую их встречу, более не ощущалось: казалось, все возможные вопросы, которые могли заставить его вновь ощутить себя потерянным, иссякли. Шторм прекратился, сменившись штилем, и ему слишком сильно нравилось жить в ставшей обыденностью постоянности. Он успел забыть, что после штиля море начинает бушевать вновь с куда более страшной силой. То утро в Нью-Йорке, как и весь конец февраля, выдалось тёплым и солнечным. Стоя на балконе в накинутом на плечи пиджаке, Северус выкуривал третью по счёту сигарету, наблюдая с высоты двадцати этажей за новоприбывшими переселенцами из Джерси. Открытие паромной переправы по оттаявшему Гудзону неизбежно приносило за собой топот тысячи ног, стиравших брусчатку этого города до основания. Хмыкнув себе под нос и потянувшись до хруста костей, он понял, что не высыпается: списывая всё на головную боль, ночами он порой подолгу наблюдал за девчонкой, забывшейся в глубоком сне. Он не говорил ей, но необъяснимая тревога, поселившаяся где-то в районе солнечного сплетения, уже несколько дней мешала ему адекватно воспринимать окружающую реальность. Его предчувствие, источенное годами и походившее на завершение армейского штыка, никогда не обманывало, но вызывало во рту металлический привкус. Возможности заглушить его он терпеливо дожидался, слыша через приоткрытую дверь, как его пташка хозяйничает на кухне: не желавший больше пить разбавленную бурду, он передал приготовление утреннего кофе в её руки, наслаждаясь тем, что может провести с ней несколько десятков минут перед недолгим, но неизбежным расставанием. Быть может, всему виной был пробравшийся к коже ветер, но ему показалось, что скрип продавленной половицы раздался громче, как и звук её торопливых шагов. Милое лицо, побледневшее, искажённое, возникло перед ним, обезоружило и лишило опоры. С силой сжав его запястье, Гермиона едва сдерживала слёзы и в тревожном молчании закусывала губы. Только получив в руки последний номер «Индепендент» он понял, что конец всему настал. Глухой удар по затылку вынудил его осесть в стоящее рядом кресло, с силой сжать уголки глаз под оправой и дрогнуть всем телом, увидев на развороте фигуру брата по крови и духу в мундире бригадного полковника. «Расстрел мирных жителей Королевской ирландской полицией: начало освободительной войны или окончательного покорения? К вечеру двадцатого февраля улицы Дублина побагровели от пролитой крови: рядовое воскресенье стало самым трагическим днём нашей независимой истории. Операция т.н. Ирландской Республиканской армии (военизированные формирования, самостоятельное крыло армии Ирландского Свободного государства, находящиеся под прямым контролем министра внутренних дел и обороны М. Коллинза) по уничтожению группы британских агентов под прикрытием вызвала небывалую по своим масштабам и скорости реагирования реакцию. В ходе операции батальоны ИРА убили и смертельно ранили 15 человек, среди которых были офицеры Британской армии, Королевской ирландской полиции и вспомогательных подразделений, до сих пор находящихся в Дублинском замке. По меньшей мере двое мирных жителей были убиты, пятеро ранены. Позже в тот же день Королевская ирландская полиция совершила налёт на матч по футболу между командами «Дерримор» и «Корк Юджинс», проходивший в Кроук-парке, вспомогательные отряды британской армии были отправлены на стадион для оцепления. Без предупреждения военными был открыт огонь по зрителям и игрокам, в результате чего убиты 14 мирных жителей, 60 ранены. Двое из убитых были детьми. Несмотря страх и неизвестность, вопросы возникают уже сейчас: почему после вынужденной иммиграции президента Ирландского Свободного государства Северуса Снейпа кабинет министров стал полностью подотчётен Майклу Коллинзу? С чем связано столь грубое нарушение программного манифеста партии «Шинн Фейн», после восстания 1916 года избравшей тактику пацифизма и дипломатической борьбы за независимость? И будет ли премьер-министр Великобритании, г-н Д. Ллойд-Джордж, раскручивать спираль своих зверств и далее? Корреспонденты «Индепендент» находятся на месте событий, опрашивая свидетелей и пытаясь уточнить недостающую информацию». Он не знал, сколько просидел без движения, глядя на сверкающее в солнечных лучах медное чудовище, насмехавшееся над ним, пронзившее его грудь так, что он не мог вздохнуть. Единственная фраза, сказанная им, вырвалась тихим хрипом, чтобы потонуть в гудках проезжающих под ними такси и полицейских машин: — Мы возвращаемся в Дублин.