Наяда

      Солнце освещает всю Римскую Империю, дарит ей своё нещадное тепло, от которого плавится воздух и мелкий песок под ногами. По округе плывет непреодолимый жар, что истязает тело, измученное им же и нагретое до красна острыми лучами жестокого светила, уже устраивающегося в зените, прямо над головами спешащих в тени, в прохладу кирпичных домов, уже полных люда, толкая друг друга потными тушами собственного мяса, немытого уже несколько долгих дней в купальнях с ароматными маслами.       Торговцы выстраиваются в ряды, движутся между постройками, приближая рынок к площади, закрывая лавочки, полные ремесленных изделий, выполненных руками мастеров где-то в отдаленных районах городка, и пищи, уже протухающей и гниющей от нечеловеческого жара улицы. Вокруг неё клубятся в целые тучи жужжащие отвратительно над самым ухом мухи, садятся на отрезанные шматами куски говяжьего мяса, будто специально, чтобы не купил его сегодня никто за одну жалкую медную монету, уже плавящуюся в мокрой и липкой руке.       Мужчина стирает дрожащей от неумолимой старости рукой солёную, щиплющую кожу влагу с морщинистого лба, когда пухлощекий ребенок врезается в его ногу, встречаясь лбом с крепким бедром, тихо вскрикивая. Он ладошкой трёт покрасневшее место, скрывается под широким навесом, запыхавшийся и дышащий тяжело, как если бы за ним гналась городская охрана, когда он очередную игрушку у пузатого торговца воровал. В его больших глазах, цвета свежевспаханной земли, испуг и паника, и, даже когда большая рука ложится на его лохматую темную макушку, эмоции не стихают. — Что такое, Чонгук? — спрашивает старик у малыша, кувшин глиняный с водой, пусть и горячей уже, вручает, ответа терпеливо ждёт, игнорируя просьбу покупателя продать вырезку посвежее, да мешочек дорогих специй обменять на звенящий на поясе мешочек. — Родил, дедушка, — бормочет ребенок, наконец, напившись, оставляя посудину на узкий прилавок, пустеющий постепенно. Гомон толпы заглушает сбитую, невнятную, почти младенческую речь, которую, тем не менее, мужчина способен разобрать, навострив ослабший с годами слух, — папа родил, тебя очень зовёт.       Долгожданная новость гремит между ним, ускоряя мысли и бег пульса. Мальчик улыбается весело, обнажая ряд неровных, выросших недавно и криво, зубов. Мужчина растягивает губы в ответ, снова треплет сальные волосы и задумывается лишь на секунду.       Торговец опрометчиво оставляет Чонгука, маленького совсем, глупого ещё, следить за прилавком, а сам спешит к одной из лачужек, построенной неподалеку от главных улиц. Он бежит почти, сандалами песок загребая и едва не сбивая с ног молодого омегу, несущего большую корзину. Тот смотрит на него осуждающе, но молчит и дальше идёт, скрываясь в бесконечном потоке людей.       В комнате темно и душно, пахнет кровью и горячим воском от догорающей свечи. Омега на постели лежит, в смятом грязном ворохе белья, уставший и измотанный. Его обласканная солнцем, всегда бронзовая кожа будто побледнела в миг, а губы цвета не имеют, представляют из себя изгрызанные шматы плоти и кожи, на скулах бисерины пота блестят, а в глазах, покрасневших, но горящих, слёзы застывают, не проливаясь на белые, как мел, щёки.       Мужчине сразу вручают в руки тёплый и живой свёрток, с малышом, зевающим, внутри. Младенец, ещё не вымытый, моргает, смеживая слипшиеся и мокрые ресницы, пустой и неосмысленный взгляд направляет в никуда, на побеленный неровно потолок, но не на лицо держащего его в руках альфы, который крохотную точку родинки на кончике розового неестественно носа подмечает. — Как ты его назвал? — голос скрипит и трескается, сердце трепещет от недоброго предчувствия, которое не подводит никогда, огниво гаснет, утопая в слое расплавленного воска. Омега улыбается блекло, забирая в слабые руки копошащееся тело, отвечает: — Юнги.       Юнги родился в сто одиннадцатом году, в восьмой месяц по счету. Маленький омега, кожа которого пахла молоком и кровью, с глазами, открытыми для огромного мира вокруг него, ещё не знал, кем ему предстоит стать. Путь от раба к Богу, к поклонению его неприметной фигуре начался с его первым вздохом, с отчаянным младенческим криком, в одном из городов Римской империи.       Судьба ребёнка была предрешена с первой секунды его жизни.