сто шестнадцатый год
Тьма накрывает Рим. Ползёт по узким улицам и закоулкам, в дома заглядывая, пугая маленьких детей, засыпающих уже в тёплых постелях. Тэхен идёт спешно, укрытый ночью и тучами печали, с головой поглотившей его сжатое в подступающих слезах тело. Он всё сам у себя забирает, чтобы альфе ничего не дарить, счастливым и на каплю не делать. Омега мёрзнет, закрывает лицо широкой тканью, что до этого, за многие часы до наступления ночи, когда омега покидал дом, защищала его голову от яркого, безжалостного солнца. Тэхен всем сердцем ненавидит место, в которое ему должно вернуться, человека, которого он встретит там непременно. Мрамор ледяной, обжигает почти босые стопы, а резные колоны тени, создаваемые яркой полной луной, на лица собравшихся воинов бросают, грозный вид им придают, от него внутри омеги что-то щёлкает звонко, трескается и рассыпается на мелкие острые осколки невыплаканной боли. Муж рядом, в этом каменном здании. Шаги быстрые, но неслышные, омега крадётся серой мышкой по витиеватым коридорам, чтобы только скорее до комнаты своей добежать и скрыться от вездесущих глаз альфы, на днях получившего титул Императора Римского государства. Теперь Тэхен обречён, руками собственного папы низведён до уровня покорного раба, не способный быть им и подчиняться чужой воле, глаз с пола не поднимать, детей рожать по приказам, от человека, ненависть в коему сильнее любого чувства, желания и мечты. Он не птица в золотой клетке, а собака, запертая в грязной каменной конуре. — Где ты был? — простреливает от самых пят до макушки грубый, не знающий, кажется, ласки, голос, презрением наполненный до краев. Тэхен зря молился не встретить мужчину сегодня, потому что вот он, перед ним, на постели в тёмной комнате развалился и ждёт, подобно опасному хищнику, жертву, чтобы в глотку ей вцепиться и всю кровь до последних глотков жизни испить. У омеги тело всё ломит, кости под слоем плоти горят и скрипят, внизу живота целый вулкан беспрерывно взрывается, порции судорог по всему телу отправляя, а на ресницах влага копится, норовит скользнуть вниз, на мраморные плиты и застыть на них отпечатком вечных страданий. Слова с языка сорваться не спешат, останавливаемые непрошибаемым взглядом карих пустых, не выражающих ничего, омутов, Тэхен вкус кислый во рту и горле чувствует. — Не Ваше дело, дорогой муж, — улыбка не трогает ни один мускул на лице, замирает на губах, приклеиваясь к ним маской. Альфа рычит убитым им недавно львом, будто он его суть и естество впитал, а вопрос повторяется, повисает в прохладном ночном воздухе напряжением между ними, но омега игнорирует его, проходит дальше, к постели, опускаясь на холодные дорогие ткани, наконец расслабляя тянущие тяжестью мышцы. Из углов дома доносятся весёлые голоса и шумы, а у Тэхена виски ломятся и в голове жужжание неясное образуется, на затылок болью переходя. Прически бы распустить, да при муже стоит выглядеть подобающе, даже если образ любящего омеги потерян давно, а ненависть через край льется, в голосе скользит ядом. — Выполнишь, тогда, свой долг, дорогой муж, — Тэхен не может сопротивляться сегодняшнему Императору, поэтому ноги послушно раздвигает, рыдания, рвущиеся не переставая, ладонью заглушает. Чимин сильный и твёрдый, вбивает в постель сильно, не тратя время на нежности, поцелуи не дарит и, кажется, забывает, что человеческое тело способно чувствовать. Омега отвращение ощущает, видя перекошенное от удовольствия лицо альфы, не хотя всеми фибрами души быть их причиной, видя собственную кровь на чужих клыках, проникается злобой сильнее, но не находит возможности оттолкнуть, просто вдыхает пропахший солёным потом и горьким нарциссом воздух, за ткани пальцами до содранной кожи цепляется, только бы не прижиматься сильнее. Чимин имеет замужних омег через день, Чимин не позволяет Тэхену дом без его ведома покидать, Чимин отбирает у него права голоса, приказывает молчать, а за непослушание лупит по щекам так, что на следующий день на них обнаруживаются тёмные синяки. Чимин превращает его жизнь в ад и отбирает возможность дышать свободно, сейчас сдавливая шею сильными пальцами. — Я сделал всё, чтобы не забеременеть от тебя,* — шипит он, когда цветные круги перед глазами сменяются видом на белый потолок, а сперма заполняет его до краев, проливаясь и хлюпая мерзко, по лицу получает тут же тяжёлую оплеуху, предвидя уже цветы кровоподтеков на скуле. Тэхен позволяет себе заплакать по-настоящему, разбить вазу о пол, когда довольный и расслабленный Чимин покидает комнату, слыша проклятия.***
Юнги пять, он любит солнечный свет, помогать дедушке за разваливающимся уже прилавком и смотреть, как старый альфа разделывает туши убитых животных. Папа вечно пытается увести его, а тот только у мужчины нож выпрашивает, потом острым лезвием сам разрезает кусок мяса вместе с собственными пальцами, кровью обязательно пачкает светлую тунику, надетую на бледные плечи, чтобы от так любимых им тёплых лучей ожоги не получить, и плачет непременно, потому что поврежденная кожа болит и щиплет, но каждый день, вместе с рассветом, приходит снова. Юнги не любит играть с городскими омегами, живущими по соседству, он к альфам, не принимающим маленького, хрупкого и разнящегося при первом падении на жёсткую землю мальчишку, компанию просится, вместо палки меч представляет и воином себя воображает, пока Чонгук из тряпок и веточек мастерит куклу и о женихе истории сочиняет под одобрительный взгляд родителя, вплетающего в его длинные переливающиеся волосы ленту. — Ты ни одному альфе не понравишься, — говорит однажды Чонгук, выпивая полную глиняную кружку молока, оставляя белёсый след напитка над верхней розовой губой. У омеги лицо чистое, умытое с утра, а Юнги синяк вчера заработал, несколько ссадин на пухлых щеках получил, пока бегал к ближайшей реке и поскользнулся на острых камнях, колени и мягкие ладони обдирая. — А ты понравишься? — спрашивает, топает ногой, а Чонгук усмехается довольно, как делают взрослые, как мужчины старшие, за которыми он подглядывает из-за угла дома. — Папа говорит, что я правильный омега и таких альфы любят, а ты скорее сам на них похож. Маленький Юнги плачет ночью, когда не видит никто. Дедушка всегда ему истории про любовь рассказывает, перед сном, в лоб непременно целуя, или когда они в лавке сидят вдвоем. В них омеги всегда слабые, а альфы сильные, спасающие нежных созданий от страшных чудовищ, обитающих в лесах тёмных и густых, в озёрах глубоких и холодных. Значит, правда все это, и не полюбит его никто никогда, потому что неправильный он. На утро у него болят нежные веки, а губы искусаны в кровь. Юнги выпрашивает у Чонгука его игрушку, на младенца похожую и к старику с помощью не идёт. Целый день тряпки в руках крутит, не понимает, почти до слёз, что делать с ними, как играть, и почему это должно казаться ему весёлым, хоть чуть-чуть интересным. Ночь наступает, когда он снова слёзы роняет, в объятия к дедушке спешит, тёплые и нежные, но ни слова не говорит о том, что так мучает его светлую головку. Не играет он с мальчишками, альфами постарше, больше. Любимую палку, так на меч похожую, самостоятельно подструганную, оставляющую в пальцах болезненные занозы, выбрасывает всё у той же реки, в которую прыгал без раздумий, уходя в ледяную воду, смеясь. Только не весело ему больше, а папина улыбка и радость в глазах подстегивают грусть. — Мой хороший мальчик, — шепчет он, деревянным гребнем проходясь по спутанным локонам, больно дёргая за узелки, образовавшиеся в прядях, — вырос, похоже. Омега кивает и улыбается, растягивает губы, потому что так надо. У дедушки взгляд со временем меняется, мутнеет и блекнет. Он из дома не выходит больше, к рынку не приближается и на охотах не пропадает, омеге сказки для добрых снов не рассказывает, с постели не встаёт. Его кожа сереет, теряет привычный оттенок меда и бронзы, и кашляет альфа слишком громко, будя ночами и пугая днём, когда Юнги с ним один на один остаётся, воду только успевая подносить и вручать посуду в дрожащие руки. Он не знает ещё, что такое смерть, но в один день дедушка из дома исчезает, папа плачет громко и много, забывает про детей и лавку их небольшую на несколько дней, а Чонгук говорит, что старый любимый альфа умер. Омега смысла этого «умер» не понимает, как и причину холодности папы, закрывшегося в себе и в стену, покрытую трещинами, смотрящего, хоть в голове Юнги и стучат, почему-то, чужие слова: — Малыш, — повторяется, день ото дня, перебиваясь хрипами и сиплым дыханием, — никого не слушай, ребенок. Играй с мечом, представляй себя воином, охотником и живи, как хочешь. В день, когда ты родился, я понял, что твоя жизнь будет необычной, но великой и прекрасной, так проживи её так, как хочется, хорошо, малыш? Ты будешь самым прекрасным и любимым альфами омегой, если останешься собой. Юнги понимает смысл сказанного через много лет, уже оплакав потерю, осознав её в полной мере, выучив, что такое смерть, наизусть, в руках чужих находясь, и радуется, что деревяшку в виде оружия из воды выловил и сохранил, что на слова Чонгука внимание обращать перестал. Он понимает их, когда тяжёлая ладонь вручает в тонкие пальцы кинжал и велит добить льва, великую честь предоставляя, от которой права отказаться нет.