Где свидетель всего на свете, На закате и на рассвете, Смотрит в комнату старый клён, И, предвидя нашу разлуку, Мне иссохшую чёрную руку, Как за помощью тянет он. (Анна Ахматова.)
сто тридцать восьмой год
Мой любимый Чонгук, здравствуй. По прошлым письмам я понял, что вы наконец перебрались в город, да ты лавку открыл. Статус беглого римского раба не мешает? Если да, то я, по получению от тебя ответной весточки, распоряжусь отправить тебе немного золотых. А если нет, то я безмерно счастлив знать, что ваша с Джини жизнь налаживается вдали от интриг Империи. А я пишу тебе с дурными вестями и просьбой, прости меня, дорогой Чонгуки. Я говорил в прошлых письмах, что отец совсем плох, но сейчас он просится назад, к берегам Нила. Говорит, что радость видит. Думаю, нам совсем скоро придётся с ним проститься. Чонгук, сможешь ты явиться в виллу, когда мы прибудем в город? Я не настаиваю, но это облегчило бы мучения отца, мои мучения. На этом прощаюсь с тобой, мой Чонгуки. Твой Намджун. Чонгук тяжело вздыхает и откладывает лист пергамента на стол. Взгляд против воли скользит к маленькой постели в дальнем углу крохотной комнатки, на которой Джин спит, подложив маленькие ладошки под пухлую щёку, слюни пуская на светлую простыню. На столе стоит похлёбка, в которой мясо найти сложно, а если оно там и было, то всё досталось ребёнку. Чонгук Джина обожает, Чонгуку Джина жаль. Он омеге самого себя годы назад напоминает, одинокого, выброшенного в мир ребёнка. Джина в этот мир голыми руками вырвали, умирать бы оставили, но омега всё ему отдаст, лучшее детство подарит, потому что хоть кто-то достоин счастья. Юнги был достоин. Юнги должен был растить Джина вместе с альфой, а Чимин бы ребёнка любил больше даже, чем свою радость. Но не повезло им обоим. Не повезло и Чонгуку. Чонгук уже вытирает неясно откуда взявшуюся влагу с ресниц, чтобы встать после, так и не съев ни капли пищи, не выпив виноградный сок, от вкуса которого до сих пор тошнота к горлу поднимается, и дверь плотно запереть. Город богатый, тут часто грабежи происходят открытые посреди ночи, а омега не только за свою жизнь ответственность несёт, ребёнка брата бережёт, как драгоценность. Постель у них одна, она маленькая и узкая, твёрдая очень, но лучше пола, на котором Чонгук привык спать все последние годы. Омега к ребёнку под бок мостится, обнимает крепко худое, маленькое тело, коря себя внутренне за то, что кости легко прощупывает под одеждой, а потом носом в лохматую макушку утыкается, вдыхая запах солнца и детства. — Папа? — пищит мышонком сонный ребёнок, поднимая голову с кровати. На лице розовые отметины и яркий румянец, волосы спутаны, а глаза закрыты. Он по запаху Чонгука определяет, жмётся под бок к тёплому телу и получает нежный, родительский будто, поцелуй в лоб. Чонгук смаргивает оставшиеся слёзы, всё ещё видя перед глазами исписанный вестями ужасными пергамент. Намджуну он ответит завтра, а Императора посетит, как только они прибудут в город. Кто-то в этой истории должен быть счастливым. — Спи, малыш, — шепчет омега, прикрывая красные, припухшие веки, надеясь на красочные сны.***
Чонгуку не приходится отправлять Намджуну ответное письмо, как он делает обычно, через одного доверенного, что доставляет послание прямо в руки альфы. Они с Джином идут в город, но видят огромную толпу людей, собравшихся возле императорской виллы, слышат перешёптывания и голоса: — Император прибыл. — Какие новости! — Он выйдет к народу? Он не выйдет, знает Чонгук. Он сейчас с сыновьями должен быть, встречать последние рассветы. Солнце освещает город, скользит по небу голубому, приближаясь к зениту. Оно обжигает кожу и печёт голову, отчего она болью глухой отдаёт в затылок, наполняет глаза слезами. В дом его пускают беспрепятственно, ребёнка сразу забирают и отводят подальше, туда, где дети слуг и рабов играют. Общительный Джин легко найдёт с ними общий язык, пока Чонгук молчаливо падает в руки Намджуна, слёзы глотая, чувствуя, как макушку осыпают десятками поцелуев, а ладони скользят по спине нежными поглаживаниями. Но они не говорят, молча смотрят на изменившиеся за года, знакомые лица, пока альфа Чонгука не отпускает, всё так же не раскрывая рта, на дверь кивает. Чонгук в комнату сам заходить не хочет, а Джина не пускает. Пусть тот по его рассказам отца знает, помнит великим Императором, во времена которого все соседние страны с Римом дружили, а не видит Чимина больным, на постели лежащим мертвенно бледным телом, где жизни сохранились лишь капли. Чонгук не думал, что будет чувствовать, надеялся, что безучастно в комнате посидит, но у него дрожат руки в эту секунду, когда дверь в тёмную комнату со скрипом распахивается, открывая вид на большую кровать, на которой почему-то маленькое иссохшее тело лежит. У него ком в горле встаёт, когда он наконец заходит, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь дальше ступать. Незамеченным остаться хочет. В помещении пахнет горечью. Возможно, Чимин такой аромат источает уже много лет, после потери не оправившись. Чонгук давно в своей привычной сладости, так похожей на герберу брата, замечает острые ноты гнили и боли. Света нет, окна занавешены тяжёлой плотной тканью, закрывающей обзор на огромное ночное небо, которое сейчас яркими звёздами пестрит, освещая новый, но прекрасный город. По мнению Чонгука, закрыть свет звёзд для Императора сейчас приравнивается к самой жестокой расправе из всех возможных. Хосок над Юнги меньше издевался. — Радость? — слышит Чонгук хриплый голос, заставляющий замереть на месте недвижимым изваянием. Император дышит тяжело, но с появлением в комнате омеги его грудь стала опускаться легче, будто он запах знакомый смог почувствовать с дальнего расстояния и успокоиться им. Чонгук свой запах ненавидит за болезненную похожесть на братский, за те воспоминания, в которые он его раз за разом окунает с головой. Потеря не становится меньше со временем, а раны не затягиваются, лишь корочкой тонкой покрываются, чтобы потом, как только звёзды осветят небосвод, она лопнула, и кровь снова пролилась. — Радость, ты можешь подойти? — снова плывет по комнате слабый голос. Чонгук может, только кажется, что боль ему это новую принесёт. Но он, вбирая как можно больше воздуха в грудь, делает несколько спешных, шатающихся шагов в сторону Императора и его постели, на которой лежит дряхлое, умирающее тело. Чонгук видит взгляд альфы, когда опускается рядом с кроватью прямо на пол. Он бледный, надломленный, треснутый, чёрные глаза подёрнуты сизой дымкой, смотрят в никуда, пока не натыкаются взглядом на лицо омеги, замирая. На лице Чимина вдруг расцветает улыбка, он слабую руку с трудом поднимает, Чонгук видит, какая она тонкая и бледная, чтобы на нежную, украшенную засохшими дорожками слёз, щёку её положить. Чонгуку кажется, что он говорит голосом Юнги, когда его рот наконец открывается, а губы шепчут пронесённое сквозь года: — Привет. — Моя радость, — говорит Чимин куда бодрее, чем секунды до этого, а хватка его не щеке усиливается, как если бы жизни в нём прибавилось от одного звучания знакомого, — я скучал. Я хотел быстрее уйти к тебе и вот, вижу тебя. Чонгук видит, как по щекам, покрытым морщинами вдруг катятся крупные капли слёз, скрываясь в светлых тканях постели, одеяла плотного и простыней. Но лицо альфы светится, хоть и трясёт его всего от слабости и лёгкого холода, что сейчас, должно быть, настоящим горным холодом Альп Императору кажется. Чонгук и сам всхлипывает негромко, ладонью закрывая рот, чтобы мужчина его не слышал, не знал грусти в этот момент. Наедине со своей радостью в последние минуты он должен быть счастливым, а Чонгуку отчаянно мерещится, что его сейчас Юнги зовут, что говорит он его словами, что пахнет он не похоже, а точно также, и любит той же любовью, которой маленький омега года назад полюбил своего правителя. — Почему ты плачешь? — спрашивает альфа. Чонгук видит, как бледнеют его губы, ощущает, как слабеет рука, и сам за неё хватается. Пусть Чимин чувствует его рядом. — Потому что радость любит тебя, — всхлипывает Чонгук, понимая, что в груди Императора любящее сердце отстукивает последние удары. Альфа ему улыбается снова, мягко так и по-настоящему, прикрывает глаза наконец. — Я тоже люблю радость. И комната погружается в звенящую тишину, в которой звуков дыхания не слышно. Оно замерло навсегда, в последний раз сорвавшись с губ вместе с признанием в любви. И на смертном одре Император говорил о любви к радости.***
— Хосок остался в Риме, — тихо говорит Намджун. Его лицо усталое безмерно, а тоска в морщинах на лбу читается глубокая, страшная. Чонгук и сам слёзы с щёк украдкой стирает, боль в груди глуша глубокими вздохами, снова и снова наполняет лёгкие прохладным ночным воздухом, озирая чёрное небо, на котором звёзды ярко мерцают. Одно из созвездий там, в непроглядной синеве, брату принадлежит, и омега часто с ним разговаривает, будто услышит его Юнги, узнает, как дела у подрастающего сына. Джин спит на коленях Чонгука, нос, так похожий на отеческий, морщит, и альфа лишь поэтому старается тише говорить, гладит по голове ребёнка, впервые увидев, но уже полюбив по-родственному. У Джина детство нормальное тоже отняли, вырезали острым мечом, пока сердце Юнги ещё билось в груди, чтобы замереть, даря жизнь сыну, ради которого омега себя не жалел. Джин мог вырасти в счастливой семье самым любимым, папой и отцом, а у него есть только Чонгук, не способный дать и капли, жалкую часть тех чувств, что подарили бы родители. — Ему плевать на смерть отца? — выплёвывает Чонгук, надеясь образ, запомнившийся по мукам, перед глазами не увидеть. — Он только ждал её, — отвечает Намджун хриплым шёпотом. Чонгук видит, что и на его лице блестят прозрачные слёзы, их мало, скупые эмоции альфы, но мужчина не скрывает их, смотрит на омегу открыто, ребёнка укутывает в портные ткани мантии, чтоб от ветра, что на балконе свирепствует, защитить, — теперь ему правителем быть. — Риму придёт конец с ним. — Нет, — прерывает омегу Намджун. Чонгук брови хмурит и губы поджимает, но замолкает. Альфа способен простить и полюбить любого человека, даже если он самое важное отобрал: изжил Тэхёна, убил Юнги жестоко и отвратительно, забрал у Чимина его радость, ускорив кончину. Чонгук Хосока простить не сможет никогда. Хосок его личный демон, который солнце затмевает, веру в Богов уменьшает. Омега им молился отчаянно, так почему они на помощь не пришли? Почему оставили его в кромешной тьме, когда нужны были до смерти? Чонгук только в Юнги теперь верит, его брат — Божество, чудесная речная наяда, и храмы у него есть, в которых люди подношения и жертвы приносят. Юнги достоин жертв, потому что сам принёс самую страшную. Свою собственную жертву. По небу медленно, незаметно глазу, плывут пушистые облака, освещённые луной и звёздами. Реку омега видит с балкона, вода в ней чёрная, мутная, а Чонгуку всё чудятся в ней отблески кровавого: вся картина перед глазами навсегда окрашена багрянцем. Где-то вдалеке закрываются торговые лавки, кричат дети, играет негромкая музыка. Где-то вдалеке кипит жизнь, снова обходящая стороной омегу. Чонгук слышит, как Намджун громко вздыхает, ладонями лицо закрывая всего на секунду, а когда отнимает их, щёки уже сухие, но глаза всё ещё красные. Он боль свою скрывает. — Как думаешь, это больно? — спрашивает альфа чуть погодя. Чонгук всё это время на него неотрывно смотрит, мельчайшие изменения в глубине взгляда подмечая, — любить больно? — Всегда было больно, больно сейчас и всегда будет больно, — отвечает Чонгук, не думая, — но есть же на свете любовь, которая не причиняет боли. Символ любви мёртв. Он на небо кивает, а Намджун всё молчит. Рядом с ними стоит кувшин вина. Напиток в нём холодный, он пахнет сильно, но омегу от кислого аромата мутит, когда он вдыхает холодный ночной воздух, чтобы успокоить новые, рвущиеся из груди всхлипы. На брата без слёз он не смотрит никогда. — Моего отца любовь погубила. — Но умирал он счастливым, — не соглашается Чонгук с альфой, впивается короткими ногтями в ладони и шипит негромко, — я слышал, что он говорил, и видел, как он смотрел не на меня, на Юнги. Последние минуты только его видел и ушёл с улыбкой на губах. Джин копошится на чонгуковых коленях, слыша голос высокий, набравший громкость. Намджун слушает внимательно, прячет за тканью ребёнка от холода улицы, но глазами упирается в губы омеги, что смыкаются, чтоб тот замолчал, не планируют: — Я был не прав, — сипит Чонгук: горло скованно слезами не боли, вины, — говорил Юнги держаться подальше, боялся, что его использовать могут. А теперь мы сидим в городе, который Император для него построил, смотрим на звёзды, которые горят в честь моего брата, с утра, перед рассветом, я прихожу к статуе, которая смотрит на меня глазами Юнги. Их любовь не умрёт, да? — Не умрёт. — Она не из тех, что умирает. Тухнет, возможно, чтобы только разгореться сильнее. Когда-нибудь она пожаром поглотит весь мир.