Пусть теперь остановится время На тобою данных часах. (Анна Ахматова.)
сто двадцать восьмой год
Юнги идёт по песку, мокрому и гладкому, оставляя следы. Берегу, кажется, нет конца и края, а город можно только в отдалении рассмотреть с трудом. Воздух холодный, прозрачный и свежий, пахнет влажностью и илом, поднимаемым мелкими волнами со дна реки. Хосок обещает встретить его в переданной записке, которую омега сжимает в ледяных пальцах, а его всё нет: берег пуст и спокоен. Проходят многие минуты, Юнги отмеряет время шагами, насчитывает их десятки и сотни десятков, а солнце и не думает подниматься из-за горизонта. Кругом непроглядная ночная тьма, а звёзды на небосводе видно хорошо, их не затмевают огни домов и разожжённых костров, всегда мешающих разглядеть мерцание знакомых огней. В Египте небо другое, звёзды будто подвинуты по черноте чуть в сторону, но омега без труда узнаёт нарисованные Чимином созвездия, выстраивающиеся в фигуры, имеющие имена и прекрасные истории. Юнги живот гладит, пока идёт и думает, что совсем скоро расскажет несколько легенд новорождённому сыну, спящему в его любящих руках. Чимин потом добавит деталей, создаст прекрасную картину в голове ребёнка, а тот тоже влюбится в звёзды. А потом, сквозь запах влажности, по воздуху до Юнги доходит металлический, до боли знакомый запах, заставляющий ускорить шаг, почти перейти на бег, придерживая руками круглый живот, увязая босыми пятками в песке. Через мгновение он слышит тихий плачь, больше похожий на скулёж попавшего в капкан животного, чем человека, и едва различает хриплый низкий голос, звучащий отстранённо и холодно. Юнги по-прежнему ничего не видит, цепляется пальцами за ткань одежды, чтобы длинные её полы, испачканные и мокрые, не мешали быстро идти. Там, чуть вдалеке, кому-то может быть нужна помощь, и если омега успеет, то сможет спасти кого-то. В моменты опасности страх за других пересиливает стойкий, от рождения полученный эгоизм. — Эй! — громко кричит Юнги, надеясь быть услышанным, — кто здесь! Ответа не следует, вместо него тишина звучит, звенящая и всепоглощающая, даже плачь смолкает, и омеге отчаянно кажется, что ему всё причудилось из-за отсутствия сна и усталости, скользящей по мышцам ядовитой змеёй. Но тишина длится не долго, потом пространство, как нож мягкую плоть, прорезает крик: — Юнги! И Юнги ощущает на плечах две сильные руки, которые тянут его вниз, к самому холодному песку, о который он ударяется коленями, разрывая тонкую кожу. Он всё ещё ничего не видит, луну закрывают плотные облака, а звёзды пусть и светят, но недостаточно, Юнги может рассмотреть только то, что прямо перед его носом, а там, дальше, лишь чернота и темнота. Над ухом кто-то смеётся, холодно и сухо, а потом хватка на тонких костях усиливается, раздаётся глухой шёпот и снова сдавленный скулёж, сопровождаемый всхлипами и мольбами прекратить. Юнги с ужасом, бегущим по коже вместе с мурашками, узнаёт в тихом плаче голос брата. — Юнги, — снова зовет его узнанный. — Чонгук? — спрашивает омега, пытаясь подняться. Руки всё ещё держат его, сжимают сильными пальцами плечи, а по крови плывёт липкий ужас, сковывающий ослабевшее от долгой ходьбы тело. Ребёнок в животе, чувствуя волнение, начинает двигаться, пинаться, а омега тихо шипит от боли, когда под рёбрами начинают ударять по костям маленькие ножки. — Чонгук, — говорит грубый голос, — рад, что ты пришёл, дорогой Юнги. Что отцу сказал? — Ничего не говорил. Перед Юнги оказывается Хосок, чьё лицо окрашенно ядовитым оскалом. Альфа ведёт языком по обнажённым зубам, скользит пальцами по тонкому подбородку омеги, заставляя смотреть, а тот жмурится, потому что страшно, потому что животная улыбка пугает. Хосок не хороший, но и так злобно на него он никогда не смотрел, не плескался в его чёрных глазах чистый токсин. Чонгук в стороне громко стонет, скуляще просит о чём-то, а Юнги стремится ответить, да рука больно сжимает его челюсть, явно оставляя синяки на мягких щеках. Хосок щёлкает пальцами. А потом его тащат к воде, до которой пару шагов всего, волокут по мокрому песку за волосы, отчего боль сковывает затылок и шею. Юнги вскрикивает негромко, когда в реке оказывается, прикрывает руками живот и моляще спрашивает: — Почему? Хосок отвечает новой улыбкой, другой, будто мечтательной, и шепелявым шёпотом, похожим на шипение змеи: — Ты же можешь родить маленькую копию Императора. А он подрастёт и займёт моё место. Моё, понимаешь? — А где твоё место? — У власти. Над всеми! — Хосок смеётся, а звук этот напоминает Юнги раскаты грома, — не было бы в тебе этого императорского отродья, тебя бы никто и пальцем не тронул. И Юнги опускают головой в реку две сильные руки того, кто до сих пор стоит за спиной и не показывается. Вода сразу же попадает в нос и уши, а губы омега смыкает плотно, бьётся и вырывается, но его держат крепко, не оставляя шанса. Омега ногтями впивается в предплечья незнакомца, стучит ногами, да вырваться не может, а силы, те, что остались, кончаются вместе с запасом кислорода. Вода у берега холодная, за ночь остывшая, лёгкие Юнги простреливают острые иглы льда, когда он кричит, а в его горло вместо воздуха попадает вода, окрашенная в неприятный вкус гнили и ила. Омега чувствует запах своей крови и острую боль в животе, громче орёт, будто сквозь речную гладь его услышит кто-то. Но из воды его вынимают, голову и кожу мокрую подставляя холодному ветру. Его трясёт, бьёт крупной дрожью, а в голове на месте мыслей вакуум и собственный крик, ещё звенящий в воздухе. Хосок бьёт его по щеке разкрытой ладонью, больно и сильно, так, что в шее что-то щёлкает, прогоняя искры из глаз. — За что? — слышит он наконец слабый голос Чонгука, чуя в нем слабую надежду. Кажется, не слуга Хосока стоит за спиной, а настоящая смерть дышит в затылок, но теперь на пару шагов отступает. Чонгук пришпилен к песку острым и блестящем в наступающих рассветных сумерках мечём. Кровь окрашивает землю под ним в багряный, стекает в лужу, лишает краски всегда смуглое лицо. Теперь оно бледное, неживое. Брат смотрит на Юнги глазами, которые слёзы застилают, а сам омега всхлипывает негромко, снова обхватывая живот дрожащими ладонями. Сегодня они все здесь умрут, если Юнги не начнёт говорить. Перед лицом стоит яркая улыбка Чимина, а звёзды на небе меркнут, забирая за собой то, что бьётся в груди быстро и отчаянно. — Мы уйдём, — тихо предлагает Юнги, а Чонгук быстро кивает. Хосок на них не смотрит, ухмыляется мерзко, снова обнажая острые, нечеловеческие кажется, клыки. — Мне нужно, чтобы твоё тело нашли, — говорит он, а Юнги плачет громче, вспоминая богов, — думаешь, Император не положит жизнь на то, чтобы найти тебя? — Но Чонгук тебе не нужен. Прошу, отпусти его, пусть он уйдёт, — молит Юнги, подползая к альфе на коленях, — он же тут не при чём. Прошу. В смехе Хосока Юнги слышит войны и смерти, убийства и бесконечную, бескрайную боль. В смехе Хосока он слышит свою погибель, безумие и страх. В смехе Хосока много всего, но ничего не обещает увидеть хотя бы утро, рассвет, почувствовать руки Чимина и его мягкие поцелуи, покрывающие лицо. Юнги молится всем известным Богам, но больше всего — своему собственному, оставленному в тёплой постели по утру. Тому Богу, часть которого сейчас движется внутри Юнги и причиняет боль, желая выжить, желая появиться на свет. Юнги бьёт судорогой, он размазывает бесконечные слёзы по замёрзшему лицу и кричит: — Вырежи этого ребёнка из меня и отдай Чонгуку, — голос срывается, но омега продолжает, — он ни в чём не виноват, прошу, пожалуйста. Дай ему шанс жить, ты никогда их не увидишь. Чимин увидит моё тело и не будет искать, они уйдут. Чонгук исчезнет. Юнги любит нерождённого ребёнка, любит так сильно, что сердце сейчас в груди замирает и дыхание в горле спирает, когда Хосок на него смотрит, выжидая чего-то, не отвечая, но и не отрицая. — Останься человеком хоть немного.***
Чонгук почти смеётся, когда слышит произнесённое в сторону Хосока слово «человек». Нет, он далеко не человек, монстр самый настоящий, уничтожающий всё на своём пути, чтобы получить желаемое, а потом, убив и разрушив, скрывается в тени, чтобы его самого не раскрыли, на других подумали, невинных и обманутых. Чонгук — его главная жертва. Амбиции давно убили в Хосоке человека. Но мимолётная странная эмоция прерывается, когда Хосок, чуть помедлив, растягивая время, соглашается, выговаривая высокомерно, склоняясь над сжавшийся и плачущий комок боли Юнги: — И правда, я же не животное. Вырежи из него ребёнка и отдай Чонгуку. Чонгуку холодно и страшно, с него крови вылилась добрая часть, а двигаться ему больно, но он к брату свободную от простреливающей боли руку тянет, пытаясь достать, уцепиться и сказать, что лучше вместе с ним уж сдохнет. Юнги падает на землю, его с силой на неё роняют, а потом громко стонет от боли. Чонгук замечает багровые разводы на одежде, ужасаясь и всхлипывая. Кажется, всё окрашивается кровью даже слёзы, текущие по лицу, когда прислужник Хосока заносит меч над Юнги, опуская его резко. Чонгуку кажется, что он слышит, как разрезается и хлюпает плоть, как Юнги дёргается, но не кричит, слышит скрежет его стиснутых зубов. Омега плачет, просит остановиться, а брат терпит, бледнея и серея, пальцами вцепляется в мокрый песок. Картину застилает багровый, кровь падает на песок. Смешивается с водой. Чонгук смотрит, не отрываясь, а от запаха металла его тошнит. Он не отводит взгляд, молится тихо, пока Юнги не вскрикивает, переходя на тихий скулёж и невнятный шёпот. Солнце выглядывает из-за горизонта, а звёзды тухнут, омега всё слишком хорошо видит. Когда раздаётся младенческий крик, Юнги уже не издаёт звуки и не шевелится, только его ноги ещё дёргаются. Вся белая одежда покрыта кровью, а по воздуху плывёт её стойкий запах. У Чонгука из-за него в горле стоит ком тошноты, а вкус её кислоты скапливается во рту. — Беги, — говорит Чонгуку низкий голос, когда из его плеча, раздробленного и болящего, вынимают меч, а в руки вручают кричащее тело, розовое и тёплое. Вставая, Чонгук успевает разглядеть искажённое болью лицо брата, бледные щёки и спутанные мокрые волосы. Успевает взглянуть в родные, остекленевшие и потухшие, как те самые звёзды на небе, глаза и блестящие на длинных ресницах слёзы. Живот вспорот, Чонгук видит слишком много обнажённой, голой плоти и свежего мяса. А потом, не глядя больше, плача и игнорируя боль, срывается с места. Чонгук бежит, не разбирая дороги, спотыкаясь на каждом шагу, но не падая: в руках ноша драгоценная, зубами выгрызенная. Омега не знает, куда ведут его ноги, в песке вязнут, но продолжают двигаться, будто какая-то сила толкает его вперёд, к размытой и непонятной цели. Ясно одно, спрятаться нужно, пока солнце не осветило Египет, а люди на улицу не вышли, проснувшись. Туда, где безопасно, где бы это ни было. Ребёнок в руках окровавленный, тёплый, он кричит, не переставая и шевелится в держащих его ладонях. Чонгуку замотать и спрятать его не во что, только разорванная и покрытая багровыми каплями туника спасает его от холодного утреннего ветра, обжигающего мокрую кожу льдом. Омега сам трясётся мелко, дыхание с трудом переводит, только чтобы потом снова пуститься в бег как можно сильнее. Город ещё видно, он у кромки горизонта начинает жизнь, когда красные рассветные лучи ползут по песку. В глазах Чонгука стоят слёзы, он не видит домов в отдалении из-за них, не видит тропу, по которой ступает быстрым шагом: сил на большее не остаётся, пронзённое мечом плечо тянет и кровоточит, а рука держит младенческую головку с трудом. — Тише, — в отчаянии просит Чонгук у младенца, будто поймёт тот его. Ребёнок смотрит на него большими глазами, но взгляд его неясный. Омега не знает, как на мир смотрят новорождённые дети, да и видит такого крохотного малыша: он розовый, кожа покрыта складками, кровь на его лице засыхает коричневыми разводами, а оттереть её никак. Воды нет, а если бы была, Чонгук бы лучше выпил её, чтобы возможность добежать хоть куда-то стала более реальной. Чонгук падает на песок, пройдя ещё совсем немного. Земля горячая, солнце уже поднимается высоко в небе, а в горле самая настоящая пустыня. Омега не чувствует ни рук, ни ног, а язык во рту едва шевелится, кровь всё не останавливается, вытекает из колотой раны медленной струёй. Ребёнок больше не плачет, только копошится в ладонях едва. — Я отдохну немного, — говорит Чонгук негромко, глаза прикрывая, — а потом пойдём дальше, хорошо? И Чонгук медленно проваливается в сон, забываясь в спасительных руках Морфея. Он не видит во сне брата, Хосока, виноградные поля, там только чернота и холод, приятный, нужный, облегчающий боль, которую омега испытывает, которую ощущает всем уставшим измотанным телом. — Омега, — будит его низкий голос чуть позже, — омега, поднимайся. Чонгук с трудом открывает глаза, веки, налитые металлом расплавленным, распахивает. Солнце слепит, тело тяжёлое на мягком горячем песке лежит, подниматься не хочет, как омега не пытается. Над ним возвышается мужчина, старый и седой, с лицом, прорезанным сотнями морщин, а в руках незнакомец держит ребёнка, теперь замотанного в светлую тонкую ткань, испачканную кровью. Омега шепчет что-то вроде «не трогайте» и «не надо», пока мужчина не возвращает в его ладони маленькое, пахнущее солью и болью тельце. Мужчина смотрит на него странно, будто знает о случившемся, возможно, то оттого, что Чонгук бледный и усталый, что покрыт алыми, засохшими в коричневые, пятнами с ног до головы. Он опускается рядом с омегой на песок, спрашивает тихо: — Твой ребёнок? — Брата, — негромко отвечает Чонгук: голос сорван криками, звучавшими всего пару часов назад, — он умер. — В родах? — Можно и так сказать, — снова чувствует Чонгук подступающие к глазам слёзы, — он даже взглянуть на него не смог. Не дали. — А имя? Имя твой брат ему дал? — Джин, — шепчет Чонгук, касаясь губами окровавленной макушки спящего младенца, мужчина улыбается ему, протягивает руку для рукопожатия, — и нам с Джином некуда идти. Снова. — Пойдем со мной. Я живу далеко от города, но это не страшно. Переждёшь у меня, сколько нужно. Далеко от города — не страшно, а очень хорошо. Чонгук соглашается, потому что, даже если там он встретит смерть, то она и без этого ждёт его среди песков.***
Магнолия означает чистоту. Чимин говорит с египетским наместником, когда два альфы в военной форме подходят к нему, и тихо, на ухо, говорят новость. Альфе всего секунду кажется, что послышалось, что пульс в ушах заглушает правильные слова, но мужчины качают головой, повторяя то же, что говорили до этого. Слова их гремят громом среди ясного дня. Чимин дольше минуты не дышит, и понимает, что сердце его остановилось, когда тяжёлая рука на плечо ложится, отрезвляя. Чимин не верит. Не верит, когда возвращается в дом, где воздух по-утреннему прохладный, уверенный, что Юнги сейчас выйдет его встречать, мягкий и тёплый, в объятия полезет и прильнёт к сильному телу, чтобы альфа почувствовать мог, как в круглом животе шевелится плод любви, маленькая частица радости. Чимин не верит, когда Намджун подаёт ему сосуд с вином, предлагая отпить. У альфы глаза красные, а лицо серое, будто это он умер. Магнолия символизирует счастье. Чимин не верит, когда белые окровавленные простыни вносят в комнату и кладут на пол, но глиняный кувшин выпадает из ослабших пальцев, разбиваясь на сотни осколков. Расплёскивая багровую жидкость по каменному полу. Альфа сам присоединяется к нему: колени его не держат, мужчина на мрамор оседает, бьётся коленями, но боль не чувствует. Дрожащими пальцами тянется к куску ткани, закрывающему лицо, пока с тяжёлым вздохом не решается стянуть её. Отбросить. Юнги безбожно красивый. Таких красивых людей альфа в жизни не встречал, так не влюблялся в нежность черт омежьих лиц. Юнги ужасно бледный, кожа холодная и твёрдая, а герберой тело больше не пахнет. Чимин целует тонкие ладони, не чувствуя тепла и первые слёзы роняет на чужие щёки, что румянца прекрасного лишены. — Почему вы положили его на пол? — хрипит Чимин, не убирая ладоней Юнги из своих рук. Пальчики, тонкие прекрасные пальчики испачканы в крови, они ледяные, и альфа их дыханием согреть пытается, — здесь прохладно, Юнги может заболеть. Отнесите его в кровать. Магнолия — благородство. — Отец, — тихо зовёт его Намджун. Чимин не чувствует его руку на плече. Он ничего не чувствует, кроме Юнги, — он не заболеет. — Ты не можешь знать, — отвечает шёпотом Чимин, разглядывая засохшие дорожки слёз на щеках, кровавые подтёки на синих теперь губах, — моя радость очень хрупкая. Я не хочу, чтобы он мёрз. Чимин не слышит, что Намджун говорит рабам, не видит ничего, что окружает его. Людей в зале становится всё больше, все они шепчутся и переговариваются. Альфа их не видит и не замечает, сам поднимает слишком лёгкое тело, прижимая к груди, целуя мокрые волосы на макушке. Юнги ему прикосновениями нежными не отвечает, лежит молчаливый и спокойный в надёжных руках. Спит. Он привычно омегу в спальню относит, говорит с ним, постоянно шепчет, что любит, в ответ тишину получая. Чимин не понимает, почему Юнги молчит в ответ, почему он холодный такой, плотнее в покрывало кутает, сам рядом ложится: его тело тёплое и точно омегу согреет. — Добрых снов, радость, — говорит он, снова касаясь мягкими губами чужих, солёных и окоченелых. Магнолия — красота. Юнги хоронят на следующее утро. Он одет красиво, как кукла, в которую омеги маленькие в детстве играют, а лицо его всё так же прекрасно, пусть и бледно, пусть и не улыбается оно в ответ Чимину. Его хоронят в венке из магнолий, что так мечтал сплести омега, всё пытался, да только пальцы изранил о жёсткие стебли. Розовые лепестки пугающим контрастом украшают светлую кожу, когда Чимин сам подносит огонь к доскам, что под телом омеги лежат. Он целует на прощание руки, касается губами мягких волос, вдыхает выдуманный им запах герберы и зажигает одной искрой погребальный костёр, глядя безучастно, как он поглощает любимое тело, забирает за собой часть альфы. Лучшую и самую светлую его часть. Чимин молчит, когда люди пьют, когда сыновья к нему подходят. Он холодный, гранитный. Замерший в ожидании окончания ужасного сна, чтобы снова проснуться и увидеть под боком омегу, улыбающегося, живого. Кажется, солнце меркнет над Египтом, а в Риме, где-то далеко, осыпаются на землю звёзды, сжигая на своём пути весь мир. Мир альфы горит, разнося по округе запах обугленной плоти. Магнолия символизирует вечность. Когда на небе загораются звёзды, альфа на них не смотрит, но на всю округу, громогласно, чтобы каждый жалкий человечишка услышал, говорит: — Вон то скопление звёзд на небе, — он указывает рукой на небосвод, туда, где мерцают огоньки особенно ярко, — будет названо в честь моей радости. И он уходит под тихие перешёптывания, чтобы разбить на вилле всё, что бьётся, сжечь всё, что горит, уничтожить всё, что видит. Чимин запирается, не желая ни видеть, ни знать никого более, а в одиночестве и в звуках ветра ему мерещится голос Юнги, сладкий и певучий, тот, которым он колыбельные нерождённому ребёнку пел. На месте смерти Юнги будет построен город, а прекрасная речная наяда обожествлена будет на страницах истории. Чимин распорядится об этом, когда дышать способность к нему вернётся. Но сердце не забьётся никогда, а без него жизнь невозможна. Сердце Императора из груди вырвано.