Светя другим, сгораю сам/Aliis inserviendo consumor

Знаете, почему дети плачут? Не бойкие карапузы, не те, кто уже умеет говорить, другие. Маленькие сморщенные комочки, извлекаемые из женского лона. Их первый звук в новом мире – крик. Если ребенок не закричит, его шлепают для того, чтобы он сделал это. Они говорят, что смысл заключается в том, что легкие ребенка должны раскрыться, он должен дышать. Дышать и орать. Так они говорят. Но правда заключается в том, что дети помнят, кем они были до того, как стали беспомощным куском мяса в руках безразличных повитух. Они помнят всего несколько мгновений, прежде чем воздух нового мира не проникнет в них, не отравит и не заставит уснуть, прежде чем молоко матери не коснется их губ, заставив забыть. Они помнят и кричат от боли и отчаяния. Но затем забывают. Знаете, почему плачу я? Потому что я не забыл. Я помню всё, потому что меня угораздило умереть аккурат в тот миг, как наших богов повергла сила, с которой мы не были знакомы, и к пришествию которой не подготовились. Мы не знали о них, а они, между тем, жили себе спокойно меж нами, выгадывая таким образом миг, когда с оставшимися богами (которые, к слову, тоже жили себе спокойно среди нас) будет покончено раз и навсегда. Теперь я знаю, что эта война началась задолго до моего рождения и длилась так долго, что казалось, конца ей не будет. Но тогда… Тогда я ничего этого не знал. Я стоял на коленях, мои ладони скользили по древку копья, умащенному моей кровью, и небо над моей головой было чистым и светлым. Мой конь лежал неподалеку, я слышал его хрип. Он уже не ржал, уже не рыл копытами землю, силясь подняться и унести меня с этого места. Смирно лежал, глядя на меня темным глазом, и песок лип к его носу и губам. Мне было жарко. Я хотел встать, но меня повело в сторону, и я не упал только потому, что меня пронзило еще одно копье, на этот раз вошедшее в левое плечо, и мое тело откинулось назад так, что я видел теперь только небо и солнце, слепившее глаза. Мне казалось, что я слышу голоса. Голоса шепчущие, зовущие, а не кричащие от боли и страха. Все звуки притупились, и не оставалось для меня ничего, кроме чистого неба, шепота и ощущения опустошения, какое возникает каждый раз, как кровь начинает покидать тело. Мне не было больно. Я знал уже, что умру, и ждал только мига, когда Плутон заберет меня, но этот миг все не приходил, и я снова предпринял попытку подняться. От усилия голова закружилась, и все вокруг закувыркалось в бешеном темпе, словно я падал с огромной высоты вместо того, чтобы подниматься. Я закрыл глаза и дождался, пока дыхание выровняется, а сердце перестанет так стучать, лишая меня последних сил, выталкивая кровь из многочисленных ран. Я не спрашивал себя, как оказался в этом месте, не испытывал сожаления о своем выборе и не думал ни о ком, хотя мне было, о ком думать. Я чувствовал только усталость и желание как можно скорее вернуться домой и выспаться, даже если это будет означать необходимость сдаться на милость божественного Юлия. Открыв глаза, я осознал, что мне удалось встать, и что конь мой издох. Он продолжал смотреть прямо на меня, но на его глаз уже уселась муха, первая из множества тех, что придут следом на трупы людей и коней. Во всем моем теле царила необыкновенная легкость. Взглянув на свои руки, я с удивлением обнаружил, что крови на них нет, как не было и ран на теле. Я огляделся, но увидел все то же поле, на котором все еще длилась битва, исход которой, впрочем, был уже решен. И только взглянув себе под ноги я понял, что со мной случилось. Мое настоящее тело дрожало в последних судорогах, а на месте головы оставалось лишь темное пятно. Проследив взглядом за кровавой дорожкой, я успел заметить удаляющегося всадника прежде, чем мысли мои наводнил хаос. Вот, значит, какова она, смерть. Все, что чувствовало, желало, страдало, сражалось – все лежит кучей дерьма под твоими ногами. Мне было грустно от того, что я не мог видеть своего лица, но я знал, что мне не понравилось бы его выражение. Множество лиц, искаженных посмертной мукой, повстречалось мне на моем жизненном пути. И в том, что я был теперь избавлен от необходимости видеть это, я находил благоприятный знак. Освободившийся, я кинулся прочь от своего мертвого тела, и в тот же миг мир вокруг меня превратился в калейдоскоп событий, сменяющихся так быстро, что мой взгляд не в силах был уцепиться хотя бы за одно из них. Я остановился в ужасе, и тут же мир принял обыкновенный вид. Передо мною был кабинет, в котором раньше мне доводилось бывать лишь дважды. Божественный Юлий сидел, опершись локтями на стол, и лицо его было скрыто от моего взгляда. Однако же чувства, которые он испытывал, были для меня столь очевидны и ярки, что мне казалось, будто я сам испытываю их, и я встал позади него, чтобы возложить ладони на его плечи, дав ему понять, что я рядом и не сержусь на него. Я ощущал мягкость ткани, ощущал мышцы под своими ладонями, я чувствовал запах его волос и слышал его дыхание, но мои прикосновения не возымели эффекта. Он продолжал все так же сидеть за столом, и все мои действия оставались не замеченными им. Мне страшно было сделать шаг. Ведь это означало бы, что я потеряю его. Но в то же время во мне поселилась надежда: я успею остановиться прежде, чем дух его постигнет та же участь, и мы разминемся. Так что я собрал всю свою решимость и пошел прочь, останавливаясь каждые два шага, чтобы взглянуть, что происходит вокруг меня. Оказалось, ширина моего шага имеет самое прямое отношение к тому, сколько времени в мире живых я пропускаю, так что я стал ступать совсем медленно и коротко, наступая самому себе на пятки. Таким образом, я мог перемещаться между домами и даже комнатами, пропуская лишь день или два, но всякий раз возвращаясь к Юлию, лицо которого все так же было скрыто от меня. Я вообще перестал воспринимать человеческие лица и голоса, все вокруг сделалось своеобразным выставочным залом, в котором мгновения были запечатлены в виде живых человеческих статуй. Я стоял, пораженный, вблизи какой-нибудь из них, но все мои восхищенные прикосновения оставались непринятыми ею.  Наконец, настал тот день, когда Юлий должен был присоединиться ко мне. Я знал это потому, что в этот день он ощутил мое присутствие. Когда я заговорил с ним, он вздрогнул, словно от страха, если бы только страх был ему присущ, и он окинул взглядом комнату, в которой находился, ища меня и не находя. Я ощущал небывалое воодушевление в связи с этим и обнял его крепче, чем обычно. Зарывшись носом в его поредевшие волосы, я вдыхал их аромат и слушал его напряженное дыхание. Когда он отправился прочь, я последовал за ним, поджав ноги так, чтобы они не касались пола. О, если б я только знал, что можно было поступить таким образом! Сколько восхитительных дней я мог бы провести с ним, сколько лет я мог бы глядеть на него и ощущать тепло его тела, лаская кончиками пальцев его руки, пока он спит. Я мог бы узнать, думал ли он обо мне, вспоминал ли он мое имя. Я мог бы узнать, злился ли он на меня и понял ли, почему я поступил так, а не иначе. Я мог бы найти способ заговорить с ним, я мог бы найти способ быть с ним, но теперь мне оставалось лишь несколько часов, прежде чем я взгляну ему в глаза и не смогу уже исчезнуть. Путешествуя таким образом, прильнув к нему всем телом, я слышал все, что говорили ему люди, и что он говорил им. Я снова увидел город, залитый солнцем. Увидел пыль на ступнях своего бога, почувствовал, как тяжело ему идти и как хочется ему остаться дома. Но, когда все случилось, я смеялся. Глядя на его тело, распростертое на мраморном полу, иссеченное кинжалами, я хохотал так, как не хохотал никогда в своей жизни, и от звука моего голоса дрожал воздух. Я ждал, когда он покинет свое слабое тело, а он смотрел точно на меня, и губы его неумолимо складывались в усмешку, которую я любил и которую ждал. - Так это ты, - сказал он, возникая за моей спиной. Я ответил не сразу, наблюдая за тем, как жизнь уходит из его глаз. Вот он, стоит за моей спиной, раскачиваясь с пятки на носок и улыбаясь так, как улыбался только в юности, когда я влезал в его окно, чтобы выпить вино и съесть все припасы. А тело его все еще дышит, все еще блестит сознание в глазах. Но вот искра угасла, и я, упоенный, обернулся, чтобы взглянуть на него. Он был прекрасен, как и в те годы, что только что пришли мне на ум. Вся усталость и немощь исчезла, и передо мной стоял тот бог, в которого я поверил, и имя которого я проклинал. Стоял и улыбался, сложив на груди изящные руки, ожидая, что я отвечу ему.  - Это я. Но не думай, что я стал причиной тому, что случилось с тобой. Даже если бы мне захотелось, я бы не смог сделать этого. - И что теперь? Ты пришел, чтобы забрать меня? Куда? Я должен увидеть Октавия, позволь мне сделать это. Я хочу знать, не ошибся ли я в своем решении. - А смысл? – я ощутил злость, которая, должно быть, отразилась на моем лице, потому что Юлий вздрогнул и отшатнулся. – Не двигайся! Каждый шаг несет тебя через время, я потерял много лет, прежде чем понял это, хотя для меня прошло лишь мгновение. - Значит ли это… - Что мы боги? Нет, не думаю. Ты – возможно, но я…  Игнорируя мое предупреждение, Юлий шагнул ко мне, но не исчез. Остановившись, он окинул меня ироничным взглядом и продолжил свое движение, обходя меня по кругу до тех пор, пока я не схватил его за руки. Когда я сделал это, он засмеялся, и его смех пробудил во мне чувства, о которых я успел позабыть. Не вспоминал, пока хватался за конскую гриву, и после предпочел не вспоминать. Но именно это чувство вело меня за ним и каждый раз приводило именно к нему, несмотря на то, что пролетали года и менялись страны. Я не хотел показывать ему этого сейчас, пока он еще не вполне освоился, чтобы не услышать снова его покровительственный тон, каким он пользовался каждый раз, как убеждался, что имеет на меня влияние. Поэтому я грубо встряхнул его и прорычал как мог более угрожающе: - Если б ты сейчас прошел сквозь время, что б ты стал делать? Один, неизвестно где, и смерть не пришла бы за тобой! - Но она пришла, - возразил Юлий, ловко перехватывая мои руки и вонзаясь пальцами в предплечья так, что я ахнул от боли. – Я вижу ее перед собой и удивляюсь тому, что ты до сих пор этого не понял. О, я всегда знал, что именно ты придешь за мной. С первой нашей встречи был убежден в этом. Вопрос в том, почему это знание не возникло в твоей пустой голове сразу же после того, как ты избавился от человеческого тела. Или дело в том, что эту самую голову мне принесли в мешке? В таком случае прошу прощения, я был вынужден ее сжечь. Но, если она тебе так нужна, то… - Это все, что ты хочешь мне сказать? – перебил его я, раздраженный тем, что знаменитое словоблудие Цезаря пробудилось именно сейчас. – После всего, что произошло с тобой, это все, на что ты способен? - Я, как всегда, выдаю тебе лучшие мысли, какие не возникли бы в твоей голове даже в том случае, если б она осталась на положенном месте. – Он фыркнул и, наконец, отпустил меня. – И, как я уже сказал, я хочу видеть Октавия. Не стану тратить время на объяснения, ты все равно не поймешь. - Что ж, будь по-твоему. Разочарованный, я отошел в сторону, уступая ему дорогу. Божественный Юлий прошел мимо меня, и на этот раз я не мог прочесть его мысли, испытать его чувства. На сей раз мне оставалось лишь плестись за ним, буравя взглядом его прямую спину в надежде, что одежда на нем загорится, и он избавит меня от необходимости следовать за ним даже после смерти. О, как я был зол! И в то же время я понимал, что злиться мне следует лишь на себя самого. Как мог я вообразить, что имею для него значение! Как мог я допустить мысль о том, что он тосковал обо мне! Все дни, проведенные с ним, всплыли в моей памяти разом, и я остановился, ошеломленный и обескураженный. Доселе я не мог вообразить, что можно вспомнить все сразу, а не частями. Что львиная доля моей жизни возникнет в моем сознании одномоментно, в качестве единой картины, насыщенной цветами и эмоциями до такой степени, что я буду не в состоянии двигаться и говорить. Он остановился, почувствовав мое замешательство. Я тщился, но не мог издать ни звука, и тогда он взял меня за руку и повел прочь. Я ощущал его касание, я тонул в нем, все мое сознание устремилось лишь к той части ладони, которой касались его пальцы, и я пропустил большую часть пути, наслаждаясь ощущением его близости и спокойствия. - Не понимаю, - расстроенно произнес Юлий, останавливаясь. – Он должен быть здесь, мы переместились очень быстро, и он еще не может знать. Так почему же… Дождавшись, пока Юлий снова поравняется со мной, я подхватил его на руки и кинулся прочь. Мне требовалось время, чтобы осмыслить все, но первое, что я осознал – если я продолжу делать все, что он говорит мне, участь моя окажется столь же незавидной, как и при жизни. Все мое существо протестовало против бегства, но у меня не было иного выхода, не было плана, не было понимания, как следует поступить, чтобы устроить все по-своему. Я знал только, что не хочу провести вечность, безмолвно следуя за ним и выполняя все его прихоти. Однако божественный Юлий перехитрил меня. Только кончиком пальца коснулся он моего лба, только одно слово сказал он мне, но вихрь событий тут же закрутился вокруг меня, и я потерял Юлия, я потерял себя, я потерял весь мир. Мне было страшно и больно. Казалось, будто меня снова швырнуло в умирающее тело, только на этот раз я старался выбраться из западни, в которой оказался по совершенно непонятным для меня причинам. Я был во тьме, и тьма сдавливала меня отовсюду. Я думал, что никому еще не удавалось умереть два раза, и что я буду первым, и Юлий будет гордиться мной, а это дорогого стоит. И в тот миг, когда я выбрался из этого водоворота ужаса и боли, в тот миг, когда чьи-то руки подхватили меня и подняли, дрожащего от холода и страха, слово, сказанное видением мне вслед, снова со всей четкостью воспроизвелось в моем воспаленном сознании. Оно приказало мне кричать. И я закричал, но услышал только плач новорожденного. И от ужаса, что это случилось со мной, но я ничего не забыл, я закричал снова.