Чернила за шиворот

      Синцю харкает кровью, Синцю боится пошевелиться — разорванные конечности от туловища отпадут точно-точно, — Синцю со лба воду утирает и захлёбывается в собственной самонадеянности. Он ведь правда надеялся, что всё обойдётся, что чернила, проглатываемые чрезмерно по вечерам с кончика пера, не выплеснутся наружу и не запачкают накрахмаленные белые рукава. Ранее ему было скучно, и бесконечные скитания воспринимались не более чем игрой. Обыкновенной игрой, как прятки или догонялки с сжатым в кулаке сердцем кого-то непонятливого по-очаровательному. Бывало, Синцю нарочно раздвигал чужие рёбра и вытаскивал жизненно важные органы, чтобы побыть в роли жертвы охотника, а теперь его лёгкие сами норовили вылезти наружу через рот.       Над изуродованным битвой телом нависает тень: Чуньюнь дрожит и издаёт хлюпающие звуки. Синцю приходится приложить усилия, чтобы поднять голову и посмотреть: ах, он пла-а-ачет.       Чуньюнь плачет.       — Только без паники, без паники, всё в порядке! — звучит тревожнее, чем обычно. — Ты только дождись, потерпи чуть-чуть, скоро прибежит Барбара, или… ещё кто-нибудь… Потерпи!       Синцю шмыгает кровью, потому что она норовит заползти в глотку. Чуньюнь ошибочно расценивает этот жест и заходится в новом приступе плача.       Сколько Синцю его знал, Чуньюнь редко плакал, и каждый раз был событием. Каждый раз, когда эти бледно-голубые глаза — стеклянные для всех остальных и невероятно живые для Синцю — разрываются в сильной эмоции, внутри вспыхивают болезненно галактики целые, утопают новыми цунами иссиня-чёрного.       Синцю хмурится.       — Нечестно, нечестно, так нечестно… — откровенно хнычет Чуньюнь и тянется рукой к щеке Синцю; пальцы такие же холодные, как и всегда. — Мы не договаривались, чтобы такое случилось… пожалуйста…       Ах, эти их обещания на мизинцах.       Синцю ловит собственное отражение в его глазах — с удивлением подмечает, как золото едкое теперь не только в зрачках, но и на коже, и на одежде, и в волосах, везде, отовсюду сочится, подобно горькому яду. Чуньюнь жмурится от пульсирующей боли в груди (больше никто не отодвинет привычно рёбра, не положит украшением на старые фолианты сердце склизкое) и отсчитывает до неизбежного, а Синцю с интересом следит за тем, как тело начинает пустеть и принимать иную форму.       Эта битва изначально была бессмысленной — в самом деле, куда маленькому слабому Синцю тягаться с чудовищами Бездны, — а бросаться навстречу неизвестности, обуянной демоническими образами и символами, было просто глупо. Синцю понимал это, понимает и сейчас, чувствуя небывалую лёгкость, как если бы его раздели догола и отправили в комнату юного экзорциста с очевидным умыслом. Будто бы Синцю не собирался это сделать сразу же, как победит страшного злого дракона.       Синцю реально обнажённый перед Чуньюнем порхает: магия наскоро облачает его в волны полупрозрачные струящейся ткани, словно боится, что старший брат увидит, облачает в невидимую броню, запечатывает в быстро схлынувшие тиски честолюбия и гордыни; Синцю находит себя смеющимся заливисто, ведь щекотно в подмышках становится от прикосновений неуверенных, ведь что-то похожее происходило ранее в его комнате, когда окно нараспашку намекало на тихие ночные встречи, ведь Чуньюнь сейчас выглядит таким обескураженным. Чего бояться, если всё обошлось?       — Синцю… — Чуньюнь снова тянется своими ледяными руками к лицу Синцю, но тот отвергает их так легко, будто не целовал осторожно промозглыми вечерами, пока Чуньюнь перелистывал страницы, будто не глядел лукаво из-под чёлки с читаемым желанием, заключённым в движения танца на золочённых каблучках, будто не прижимал крепко-крепко к самому солнечному сплетению и не приговаривал, как сильно Чуньюнь похож на его любимых героев из книжек. Такой же самоотверженный и сильный, такой же кроткий и не расчётливый отнюдь. Наивный.       Синцю не помнит, когда впустил в сердце что-то тёмное, но напрягать память не собирается: она стирается лёгким жестом, таким же лёгким, как поток слёз из бледных глаз; Чуньюнь хватается судорожно за оружие, мысленно проклиная Ли Юэ, и Мондштадт, и вообще весь Тейват, пока Синцю одной улыбкой заставляет за своей спиной прорасти демоническим крыльям. Рога прорастают на голове и разбивают нимб — некогда признак силы божественной, а ныне только ограничитель. Глаз бога давно валяется у ног Чуньюня.       — Нечестно… нечестно… — всхлипывает Чуньюнь и утирает кулачком мокрые щёки. Синцю хочет вспомнить, как касался их губами, подначивая, но не может. Чуньюнь воет. — Почему-у…       Синцю знает, что впереди ещё одна битва, уже не такая бессмысленная и глупая. Бережно проводя по складкам полупрозрачной ткани и нарочно оголяя бёдра в странном вожделении, он расползается мелодичным смехом по стенкам сознания Несчастного, наперёд гадая, чего будет стоить изгнание вот такого демона.       Зато теперь никакой крови из носа.