***
И Колдун, как одержимый, ждал весны, сжимая кулаки и глядя в окна заснеженные; не смыкал очи, вздрагивал от каждого стука веток. Ждал и Король, томимый виной и отчаянием. Клетка золотая была вычищена до блеска и открыта, ожидавшая чудную птицу. Время между мирами нельзя было сравнить с людскими годами — здесь оно текло то резвым потоком воды, то густой ртутью, закручивалось в воронку, внезапно представляясь застывшей лавой. Здесь ожидание сменялось смирением и приступами скептицизма, стиралось; всё забывалось и накатывало с новой силой, чтобы однажды обратиться квазаром. А зимой проснулся Лев — сыто потянулся, размял лапы и вернулся к клетке, предвкушая встречу с золотой птицей. Совсем немного — и весна наступила. Та самая весна, что Колдун и Король ждали больше всего на свете. Сначала едва заметное голубое мерцание загорелось солнечным топазом в перстне — Локид недоверчиво крутил украшение в руках, ища обман в собственных глазах, давно потеряв надежду. Вдруг камень раскалился до предела: свет искал выход наружу, и спорить с ним никто не желал; взмах руки — и камень вновь стал тусклым, прозрачным. Пустым. Выполнившим своё предназначение. Через несколько лет проснулся и свет другой души — нежный и тёплый, он не рвался наружу, а грел потрескавшиеся ладони, прося разрешения возродиться вновь. А затем воронка времени завертелась золотым вихрем, оставляя Ноэ ждать дальше. Ждать, когда обе драгоценные вещицы понадобятся новорождённым людям. Ждать, когда его одиночество прервётся во имя застарелых воспоминаний. И птица возродилась — пепел закружился вокруг образа, вновь являя миру диковинку. Но печаль — рождена она была вновь не с золотом в крыльях прекрасных, а синевой, как моря тёплые и чернотой, как земля обетованная. — Верни мне моё тело! — лик бывшего Короля давно стёрся из памяти Ноэ прежней картиной, а теперь оставалось лишь с усмешкой и горечью наблюдать за его скитаниями в надежде обратить время вспять; знать, что от прежней скорби ничего не осталось. Осталась лишь яростная решимость исправить свои ошибки любой ценой. — Ты не выполнил свою часть сделки. — Я множество лет плясал, как шут, под дудку, этих…существ, — гневно выплюнул Влад, сверкая налитыми кровью глазами. — Потому что таков был договор. — Ты не дождался её! — мгновение — и Ноэ оказался прямо перед его лицом, пряча отчаяние за маской презрения. — Не забывай слова, что говорились в то самое утро, Король. Лишь смиренным ожиданием искупались все твои грехи. Но ты решил отделаться малой кровью, закопав себя между мирами. Ты позабыл всех, ты позабыл даже собственный облик. А теперь своими повадками решил обрадовать тех, о ком не помнил долгие столетия? Это умно, Король. — Тогда назови свою цену. Локид вдруг посмотрел на него открыто и доверчиво. Карий глаз плавился золотом янтаря, а зеленый блестел безмятежным морем. — Не всему я назначаю цену, Влад. Но ты сам поставишь на кон остатки своей совести, если ошибёшься ещё хоть один раз. Без промедлений Ноэ завершил новую сделку взмахом правой руки, выискивая из памяти тот самый образ человека, с коим познакомился сотни лет назад. Воплощая облик, чтобы множество раз об этом пожалеть; воплощая, чтобы не дать ему понять. Чтобы повторить старинную историю вновь. — Где картины? — Меньше гонора, Король, — Локид довольно рассмеялся. — Наивно считаешь, что в этом месте я не предвидел всё, что происходит среди смертных? Госпожа Бёрнелл уже получила весточку о картинах ранним утром. — Бёрнелл? — Представь себе, Влад, — с улыбкой кивнул Ноэ. — Её имя — Лайя Бёрнелл. И её память чиста, как белый лист. И вспорхнула Феникс с новыми силами, поглазела по сторонам, не зная, где дом её, кто друг ей, а кто враг. Где раздобыть кров и еду? Всё было просчитано почти до идеала — выбрано нужное время, место и слова. Была жива надежда. Была жива кровь в мёртвом сердце. — Так вот вы какая, Ла…йя, — язык почти подвёл в самый неподходящий момент, но вовремя исправился. Границы времён стирались — пред глазами представал тот же тонкий стан, та же густая корона каштановых волос, до боли пахнущих морем, те же глаза цвета расплавленного шоколада. Они вновь встретились в апофеозе символизма — прямо на могиле её прежней оболочки, начиная первый диалог с самой первой фразы, что всегда жила в корке воспоминаний. Но огромные, круглые глаза смотрели на незнакомца с холодной вежливостью, удивлённые эксцентричной встрече. Ставшие родными глаза на поверку оказались чужими, не узнающими поволоку чужого отчаяния. Она — лишь девушка, оказавшаяся здесь, как сама считала, случайно. Она — лишь хрупкое тело, реинкарнация души. Живущая не прошлым, а настоящим. Живущая так, как прямо сейчас подсказывает сердце. Листья распускались на деревьях, тюльпаны разноцветные радовали глаз чужой пестротой, пока Феникс в тени деревьев скрывалась, гонимая за то, что не похожа на других. Вспоминая тепло стран приморских и руки холодные, что пшеницей кормили и причесывали крылья. Руки, которые ныне стали совсем ледяными и твёрдыми, как сам камень. Замок вновь опустел — Локид неспешно брёл по извилистым коридорам, зачем-то стуча указательным пальцем по стенам. Тишина. Никакого визгливого голоска вездесущей малышки Милли, никакого задорного смеха дружка Лео. Никаких карих глаз, рождающих смуту в солнечном сплетении. Остались лишь они втроём — Влад, Ноэ и этот пожирающий весь свет чёртов замок. Замок из камня, замок из воспоминаний, замок из слёз и горя, замок из крови и сотен жертв, замок, полный предсмертных стонов и чьих-то яростных криков. — Браво! — Локид громко хлопает в ладоши, и спина Влада дёргается от неожиданности. — Вторю же — браво! Даже твоя сделка с совестью потерпела полный крах, а жизнь вновь ничему не учит. — Уходи… — глухой голос бывшего короля едва слышен из-за рыдающего за сводами окон дождя. — Ты моей совестью не станешь. — Конечно, ведь умирать в муках мне совсем не на руку, — Ноэ мрачнеет, а разные его глаза вспыхивают праведным гневом. — Как же ты любишь себя. Любишь пожалеть себя. Решаясь молить меня о втором шансе, но отвергая вновь и вновь, выгоняя прочь ту, из-за которой решился на вечную жизнь. Давай! Дерзай же, Король! Пусть она умрет вновь, расплачиваясь за твою тьму и холод! За то, во что вдруг поверила! — Заткнись, Локид! — Влад мгновенно оказывается рядом, вбивая кулак в рёбра своего бывшего друга. Тот лишь продолжает издевательски смеяться, обнажая белые зубы. — Убей её вновь, — шепчет тот с надрывом. — Я сохраню душу, я смогу дождаться. А что насчёт тебя? Осознание настигает Влада непозволительно поздно. Более пятиста лет ему нужно было, чтобы, наконец, понять. Рука Дракулы дрожит, не решаясь впечататься в измученное притворной ухмылкой лицо. Не позволяя самому себе переступить последнюю черту. — Это не ради моего ожидания состоялась сделка… — Ты сегодня удивительно проницателен, Влад, — горько смеётся Локид, пока его маска невозмутимости трескается пополам. — Не всё в мирах крутится вокруг тебя и твоей одержимости переиначить историю, рождая анахронизмы. Не все знают, как ты хочешь переписать всё с чистого листа. Даже чёртовы картины! Думаешь, что проницательная мисс Бёрнелл не поймёт, что ты подсунул ей три подделки? — Замолчи немедленно! — А ведь это та-а-ак интересно, Влад, — голос Ноэ дрожит, но ядовитая ухмылка из последних сил держится на губах. — Ты бездарно повторяешься. Лале страдала от сущности Елизаветы. А Лайя будет страдать, когда поймёт, что это ты не желаешь показывать ей всё, что она должна знать. Ты — тот, кто всеми силами прикидывается её родственной душой. — Ты не посмеешь… — В этом ты прав, мой дорогой друг. Я — нет. Но Лале хватит сил.***
Луна прячется в тумане полуночи и стрекоте цикад, острая, как клинок Сарацина. В комнате — лишь тепло от распахнутого окна и мучительное одиночество, дрожащие руки и призрак древесных духов; здесь — только Бёрнелл и её мысли, здесь — только свёртки с бесценными картинами и кулон с огромным, бесцветным камнем, который кажется до крови на закушенных губах знакомым. Здесь — смятение и тоска по чему-то далёкому, здесь — жалкая скудность двух тонких слезинок, хоронящих жалость к самой себе, тонкие пальцы, щелкающие застёжку на затылке. Здесь — поток образов и чужих воспоминаний, проносящихся перед лицом; здесь смешивается прошлое и настоящее, здесь редкие слёзы обращаются в потоки боли, здесь Лале вещает на ухо о своей судьбе, рождает приветствия и прощания, даёт лишь одно напутствие, чтобы обратиться пылью в пустоте. И Лайя не хочет сопротивляться. Все картины пронумерованы чьей-то заботливой рукой; Бёрнелл пропускает четвёртую, пятую и даже шестую; дрожащая рука тянется к номеру семь, зная, что на ней нет клейма уродливой строительной краски. Зная, как связать все ниточки, ведущие к самой сути. Зная, чьи верные руки хранили свет души подальше от цепких лап жестокого времени. Зная, чей лик она увидит, распластав хост на мольберте. И неважно, чего в своё время желала Лале. Реки времени унесли её мысли, оставив лишь ничего не значащий образ. Важно настоящее. И Лайя срывает с шеи кулон, ломая застёжку. Вот только теперь она — совсем другая. И крылья её разноцветные в руках таких родных хранятся, таких тёплых. — Ноэ! — Бёрнелл ломает своим криком уют небольшой, тёплой гостиной, отчаянно желая столкнуться лицом к лицу со всеми ответами на все вопросы. Но в самой дальней комнате самого дальнего крыла лишь поленья мерно потрескивают в камине, а часы на полке продолжают тикать, не обращая внимания на внезапную гостью. Логика исчезает. Остаётся лишь надежда. И Лайя, наивно руководствуясь воспоминаниями Лале, ищет самую высокую башню в нынешнем пристанище. Хранятся в руках Колдуна. — Ноэ… Он спешно одёргивает руку, но Бёрнелл успевает заметить этот жест, полный отчаяния — его лицо удивительно бледно и беззащитно без привычной маски; он тянется, силясь поймать кого-то, кого на этом парапете давным-давно нет. На парапете этого замка. На парапете замка этой страны. Тянул ли он так свои руки, пока никто не становился невольным свидетелем, в замке Влада? — Ты не виноват. — Я не спас её, — тягучая боль и горькая усмешка перемешиваются в коктейле бесконечной вины. — Не спас, доверившись безвольности, присущей лишь людям, успев её перенять. Не спас, потому что был слаб духом. — Ошибаешься, — тепло улыбки Лайи разливается по всей башне, но в ней нет ни капли мнимого сочувствия, лишь чистая монета искренности. — Ты сохранил Лале. Ты подарил ей неравнодушие и надежду вновь обрести дом. Я ведь видела. Она нарисовала твой портрет, ты знал? Локид коротко кивает, делая шаг вперёд; выходя из темноты навстречу яркому свету фонаря. — Но я — не Лале. Если существует рай, то Лале сейчас там, где пальмы и тёплое море. Она дома, Ноэ. — Я с самого начала об этом говорил, — бледные губы рождают смех со вкусом горечи, а разные глаза стекленеют, глядя под ноги. Не решаясь взглянуть на полтора метра выше. Не решаясь на риск найти в шоколадных глазах напротив холод и отчуждение. — Ныне я не позволяю продолжать питать себя иллюзиями. Питать их, создавать и думать, что что-то изменится, стоит только продолжить пытаться. Время вспять не могу повернуть даже я, Лай-я. Возвращаясь мыслями в мир смертных ради сгоревшего Феникса, я обрёл веру в нового. Бёрнелл касается своей тонкой шеи, ощущая ком, невысказанными словами застрявший в горле. Попытка что-то произнести — и рождаются лишь болезненные слёзы, так искренне и облегченно скатывающиеся по щекам. — Ты врал мне, — наконец, звонкий голосок прорезается в полнейшей, тягучей тишине. — Ты соврал мне с самого начала, Ноэ. — В чём же? — Когда сказал, что это — сказка про Короля и Феникса. — Разве иначе? — надежда загорается в разных глазах, а Лайе хочется поймать её руками — такую искреннюю и уязвимую, такую чистую и невинную, удержать на кончиках пальцев и запечатать прямо в часто бьющееся сердце. — Да. Ведь ты рассказывал сказку про Колдуна и Феникса. Волосы цвета пшеницы развеваются от потоков бурного, западного ветра, порывами скрывая лицо. Они замирают на миг, но этот миг кажется Локиду длиннее, чем почти шестьсот лет ожидания. Длиннее, чем тысячелетия его бесконечной жизни, длиннее, чем вся история с момента мироздания. Тонкие, девичьи пальцы тянутся вперёд, и рука Ноэ без промедления накрывает их, крепко сжимая с беззвучной клятвой ни за что не отпускать. Цикады стрекочут под окнами замка, нарушая нежность до одури тёплой, летней ночи. Блики горящих факелов демонами пляшут по стенам, рождая хороводы. А две безудержно далёкие тени вдруг совпадают в одну. И забываются одним мигом все реквиемы. — Ты веришь, что это — всего лишь сказка? — едва слышно шепчет Ноэ, кончиками горячих пальцев касаясь длинных волос, хранящих в себе соль моря. Лайя улыбается, а в её блестящих, больших глазах плещется целый океан. Океан нежности и только-только рождающейся любви. — Верю. Ведь все сказки рано или поздно остаются в прошлом. И ты оставь свою. Ради меня. И она припадает к горячим губам одновременно настойчиво и мягко, не оставаясь без ответа; чуть шершавые пальцы смахивают слёзы с уголков глаз, а мужское тело приникает, чтобы прижать к себе как можно ближе, наконец ломая бесконечность ожидания и одиночества. Желая положить своё бессмертие на алтарь краткой жизни ради таких человеческих мгновений счастья. Впервые за тысячи лет по-настоящему чувствуя тепло внутри грудной клетки. Как же выглядит сердце, существующее испокон веков? Оно — точно такое же, как у людей. Хрупкое и способное на любовь.Когда она жила, мой дух отверг свободу,
И радости, и жизнь, и сладостный покой,
Все это обрело и смысл и образ новый.
Напевам, сложенным кому-нибудь в угоду,
Я стоны предпочел во имя той, одной,
И гибельный удар, и вечные оковы.
И встрепенулась птица, летя навстречу душе пленящей, навстречу рукам знакомым. Навстречу Солнцу. Солнцу, которого по-настоящему коснулась в самый первый раз.