В оковах прекрасного.

Всё было хорошо до того момента, пока я не покинула дом и ту милую служанку. Она долго билась за то, чтобы я не покидала её. Ведь я была больна. Я больна до сих пор. Больна до сих пор... Хвороста для топки дров не хватало, бумага и книги кончались, разжигать дрова было нечем, а обогревать себя было первой необходимостью, мы не хотели замёрзнуть на смерть. Это мучительная смерть заживо. Смерть заживо... Я пошла в жуткий лес, который раньше стелился поляной, на которой летом играли дети. Деревья выросли, и не были жалкими кустиками, за которыми приглядывали некоторые семьи. А цветов там не было, росли одни поганки и мухоморы. Я заблудилась. Я зашла слишком далеко, я хотела принести много дров, чтобы нам хватило надолго. Я стала кричать, носиться по лесу, ходить по тропам, которые находила, когда пыталась искать очертания дома. Я медленно сходила с ума, разговаривая с деревьями. Благо тогда была осень, было не так холодно. Я била себя хворостом по ногам, ела поганки, запивая росой с травы. А потом я стала видеть женщину. Я её пугалась. Она стала со мной говорить, а я ей отвечать. Я отдала свой разум ей. И упала в этом же лесу погибать заживо, периодично открывая глаза и смотря на небо. Еле шевеля губами я звала папу и маму, я просила их помочь мне, я думала что уже умерла, но не подозревала, что моя смерть впереди. Смерть впереди... Меня подобрал добрый лесник, так я думала по началу. Он относился ко мне, будто я была его дочкой, он подолгу стоял на кухне и готовил божественно, а по выходным мы ходили к речке, стрелять уток и ловить рыбу. У него была прекрасная собака, с которой я играла после того как проснусь и всегда желала ей доброй ночи, когда сидела на крыльце вместе с лесником. Собаку звали Зои, как сейчас помню. По началу... Позже он поставил вольер для неё, он был довольной большой, особенно для собаки, с крышей. Там была конура, в которую он положил тёплое старое одеяло, которое было не жалко, в конуре было тепло. Да. Он запер меня вместе с ней, избив перед этим и несколько раз изнасиловав меня. Он говорил мне, что убьёт, если я буду орать и закинет в погреб, где я и скончаюсь от голода и жажды. Я рассказывала Зои как мы весело проводили выходные с мамой и папой. Как ходили гулять, как покупали много вкусностей и вечером набивали животы, а потом хохотали над папой, ибо его каждый раз тошнило. А по средам ходили в театр и ресторан. Было так весело. А ещё было смешно ходить по магазинам и выбирать мне одежду. Папа меня щекотал, когда ему нравилось платье, а когда не нравилось он строил смешные гримасы и мы с мамой звонко хохотали. А поездка к бабушке с дедушкой всегда была для меня чем-то особенным каждый раз. Мы ходили на речку и купались. Игрались в воде с папой, плавали, кушали мороженое. Тогда я ещё была более менее здорова. Когда тот лесник заходил к нам в вольер и бил меня, Зои на него лаяла и иногда кусалась. И вот когда она ему прокусила палец он не выдержал. Не стало и Зои. Я рыдала каждую ночь, плачась в её мягкую коричневую шкуру. И всё-равно рассказывала ей истории и каждый раз ночью укрывала её старым одеялом, который начал гнить за ней. Я не знаю почему, но лесника долго не было, он не был стар, и никуда не выходил из дома. Его не было долго, из-за чего я стала слабеть. Еда заканчивалась, воды уже не было. Я чувствовала, что умираю. Но я этого хотела и лёжа в запертой конуре, смотря на железную крышу, молила в последний раз увидеть чистое голубое небо.

***

Я очнулась у Миранды... — Моя девочка, — девушка метнулась ко мне, когда я открыла глаза. Спина болела очень сильно. — Тебе повезло быть избавленной от осквернения других людей. Вот для чего я тебе нужна. Я буду держать тебя на расстоянии от миазмов внешнего мира, я буду тебя оберегать. Её голос пронзил меня до глубины души. С тех самых пор она стала для меня мамой. Она сама мне твердила, что является моей мамой, что я должна её слушаться и повиноваться ей. Я слушалась её. А потом поняла, что мы находимся совсем рядом с моим домом. Я не понимала как, но мне было плевать, я поняла, что она спасла меня от смерти. Как я не знаю, но спасла, с тех пор я стала боготворить её. Она такая чистая, светлая. Она говорила мне, что мне нужно быть сильной, чтобы потом терпеть то, что будет просить она. Я слушалась. Слушалась... Она ставила опыты на мне. Я слушалась и терпела. Орала и терпела. Визжала и терпела. Дёргалась и терпела. Теряла сознание, но терпела. Я терпела всё. Она ставила на мне опыты вселения "Каду", чтобы дать мне нечеловеческие способности, чтобы я смогла себя защищать без неё. А я не хотела, я была ещё ребёнком, я плакала и молила её, чтобы она осталась со мной. Она велела мне вести себя подобающе и всё твердила, что я ей должна за то, что она меня спасла. Она вести себя подобающе. Она говорила мне, что я должна быть очень серьёзна. Она добилась того, что хотела. Она сделала из меня монстра, облик которого видела только она. Я была похожа на нечто нечеловеческое, безумно высокое, до безумия страшного, до безумия безобразного. Раньше я думала, что братья и сёстры считают меня изворотливой тварью, бездонным колодцем везения, ибо мне доставалась всегда меньше, чем другим. Они считали, что я явно нарочно настраивала матерь Миранду против них. Нарочно оступалась, из-за чего Миранда грозно смотрела на Карла или Донну. Но всё было наоборот. Когда Миранда учила меня играть на фортепиано, она била меня плетью по рукам, ломала костяшки за малейшую ошибку. Она говорила, что я не имею права оступаться и ошибаться, я живу в замке и каждая моя ошибка будет караться очень дорого. Я — графиня и я была обязана всё делать на высоте, как и полагалось. А если я ёрзала стулом по полу, то получала плетью по спине. Ёрзать стулом после письма было запрещено. Говорить после письма тоже было запрещено, за это меня могли лишить еды и воды на сутки. Так же эти сутки я не должна была говорить и стоять в углу не поворачиваясь. Я принадлежала матери Миранде. Я была её вещью. Когда она учила меня красивому письму и если я делала ошибки, то мы могли сидеть часами, пока я идеально не напишу текст. А если я долго не могу его написать, то матерь Миранда запирала меня в тёмном подвале. Я была обязана сидеть там тихо, и ровно по середине стула. Если буду ёрзать или плакать, то крысы обязательно сожрут меня заживо, изнутри. Я часто думала, что крысы могут забраться в меня через уши, или прогрызть мне глаза. Я старалась сидеть тихо, и иногда топала каблуками, отгоняя их. Щёлканье щеколды было для меня лучшим, что я слышала на тот момент. Я резко выбегала из подвала, иногда даже падая, сдирая коленки. Единственное развлечение, которые было разрешено — выходить с Мирандой на час на улицу, но при этом я должна стоять неподвижно. Если я буду скрипеть зубами, то оборотни это почуют и убьют меня. Я старалась как можно меньше дрыгаться и дышать. Силой подавляла дрожь и закусывала губы изнутри, чтобы не стучать зубами. Я пыталась быть прозрачной, невидимой, несуществующей. Может оборотни услышат что-то в деревне и убегут. Но мне было тошно, до самого ухода. Но потом я понимаю, что это не развлечение, это борьба за жизнь, это подготовка. Потом это повторялось всё чаще и чаще, пока Миранда специально не стала орать и звать оборотней и зомби. Единственная причина, по которой матерь Миранда переставала меня тренировать, это было её плохое самочувствие. Как-то раз она споткнулась и содрала руку с коленкой. Я запомнила этот день. Это было прекрасно. Тогда она должна была меня запереть в подвале с зомби и крысами. Но в итоге случилось и это. Я чувствовала, как стук моего сердца ускорялось, когда я слышала нелепое бурчание этой твари, которую держала Миранда. Я становлюсь рабыней этих звуков. Свет гаснет, я слышу поворот ключа в замке. Тьма укутывает. Я чувствую как зомби склизкой рукой липнет к моему бедру, царапая острым ногтем кожу.

***

— Уебите ей уж.. — Элоиза просыпается от того, что её кто-то трясет. — Доброе утро, — замечает рыжеволосая Альсину. — Карл звонил, — встревоженно говорит графиня. — Что-то случилось..?