Уничтожающий

Однажды Гону приснился самый страшный сон в его жизни. Произошло это года через два после того, как Хисока прибыл с ним на Арену и они начали жить вместе. Не то чтобы у Гона раньше не было страшных снов, оставляющих после себя неприятное ощущение. Конечно, были. Просто с тех пор, как Гон с Хисокой стали спать в одной кровати, они почти сошли на нет – хотя иногда он всё ещё видел мёртвое лицо Кайто или застывшее выражение ужаса на лице Киллуа. Иногда ему снилось ощущение бесконечной силы, бегущей по телу, пока сердце гоняло по венам кровь, ощущение жизни – такой, какой он никогда её не ощущал – ни до, ни после. Весь его нэн, весь его потенциал, сжатый в одну точку, готовый разорваться сверхновой. Слишком большая сила. Она не должна была быть доступна никому – в том числе и ему. Но Гон ведь всегда был упорным, всегда стремился и переходил свой лимит, пока не сломал его полностью, взяв всё до последней капли. И всё-таки ни один из его кошмаров, ни один из его снов, наполненных призрачным ощущением нэн, из которых он просыпался со смутным ощущением потери и тоски, – ни один из таких снов не был похож на то, что приснилось Гону тогда. Да, ни один – потому что те сны были о той жизни, которой Гон жил раньше, они были болезненными отголосками прошлого, что врезались под кожу острыми осколками. Гон успел научиться их вытаскивать – или игнорировать. Сон, приснившийся ему в эту ночь, не был частью его прошлого – он был частью его настоящего. Гон на самом деле очень боялся таких снов, потому что их было намного сложнее игнорировать. Но они к нему тоже приходили, хоть и очень редко – например, о том, как Хисока оставляет его, уходит, чтобы никогда не вернуться, – из подобных снов Гон просыпался с колотящимся сердцем и сбитым дыханием, но, улавливая рядом присутствие Хисоки, его спокойное дыхание, быстро успокаивался. Этот сон был одним их таких снов – о самом потаённом, о чём Гон обычно не говорил ни с кем. О том, что происходило в его сознании – или по крайней мере о том, как это иногда ощущалось. Приснившийся ему кошмар был о том, как Гон сошёл с ума. Во сне Гон ощущал это. Он стоял в комнате – он уже и не помнил какой – и ощущал, как медленно, капля за каплей утекает из него рассудок. Он был в ужасе застывшей статуей себя самого – потому что он знал, что скоро, совсем скоро, рассудок покинет его совсем, и тогда… Что будет тогда, Гон не знал, но чувство дикой паники накрыло его тут же, с головой – и он проснулся. Он лежал в темноте и не понимал – его разум продолжал метаться в страхе, и единственной осознанной мыслью было: «я схожу с ума, я схожу с ума, не может быть, я схожу с ума». И тут рядом зажёгся электрический огонёк света – на их прикроватном столике стояла лампа, и… – Что такое? – услышал он и медленно, очень медленно осознал, что это говорил с ним Хисока, что Хисока зажёг лампу, что он был рядом, спал рядом – Гон был на Арене. Он подскочил в сидячее положение тут же, оглядываясь на Хисоку диким взглядом, и тот поднял руки с раскрытыми ладонями в успокаивающем жесте. – Это был сон. Просто сон, – сказал он, и тогда Гон сглотнул, а затем медленно разжал сжатые в кулаки руки. – Давно уже ты так не просыпался. Интересно, что же тебе снится, – протянул Хисока, и в жёлтых глазах его светилось неприкрытое любопытство – ни следа сонливости. Будто он не спал, а только сидел и ждал панического пробуждения Гона. – Я бы многое отдал, чтобы заглянуть в эту голову, – заключил Хисока, указательным пальцем пытаясь коснуться виска Гона. Гон дёрнулся в сторону, ещё не совсем отошедший ото сна. Хисока хотел залезть ему в голову? Да ни за что. Никто не залезет к Гону в голову – никому, кроме него, там делать было нечего. К нему опять пришло ощущение из сна, пугающее, такое реальное, – и его затошнило. – Ну что ты, не нужно бояться, – тут же заворковал фокусник, придвигаясь ближе, и под тревожным взглядом Гона поднял руки, а затем обнял его, прижимая к себе. Гон застывшей статуей сидел в его объятиях, прежде чем медленно, очень медленно расслабился и выдохнул. Он был в порядке. Это действительно был просто сон. Тепло тела Хисоки рядом успокаивало, хотя слова его изначально разбудили в нём лишь тревогу. Нет, не стоило думать об этом сейчас – это ведь был Хисока, что Гон от него ждал? Попытки успокоить? С этим Гон мог справиться и сам. Да, именно. Гон был в порядке. Его разум… его разум всё ещё был с ним, и то странное ощущение – будто он падал по спирали вниз, и реальность заворачивалась, складывалась раз за разом, и он переставал её ощущать – это ощущение, навеянное сном, ушло, испарилось, он снова мог цельно, чётко думать, он был в порядке. Каким же облегчением было это осознание. Гону казалось, будто он избежал прыжка вниз, в пропасть – хотя это был всего лишь игра его разума, всего лишь кошмарный сон. А затем тишину вдруг разорвал резкий звук звонящего телефона. Гон вздрогнул, всё ещё не до конца пришедший в себя, всё ещё странно осознающий происходящее. Тогда Хисока погладил его по спине медленным движением, а затем сказал: – Ну тише, тише. Всего лишь телефон. Интересно, кто это звонит тебе в такой час? Гон подумал всего мгновенье, а потом понял, кто это был. Он высвободился из объятий Хисоки – с небольшим трудом, потому что Хисока не особенно хотел его отпускать, – а затем подвинулся к краю кровати, спустил с неё ноги и дотянулся до лежащего на прикроватном столике телефона. Пока Гон поднимался на ноги и шёл к выходу из комнаты, телефон звонить перестал, но буквально через мгновенье начал опять. – Меня так ранит, что ты мне не доверяешь, – протянул в этот момент Хисока, и Гон, уже стоящий у двери, обернулся на него. Тот лежал на кровати, подперев голову рукой, и смотрел на Гона всё с тем же любопытством. Будто и кошмары Гона, и звонки ему были одинаково интересным развлечением. – Доверяю, – возразил Гон, хмурясь. К чему это Хисока вёл? – Тогда почему выходишь из комнаты, чтобы поговорить со своим загадочным полуночным абонентом? – кивнул Хисока на телефон в руке Гона. Гон глянул на экран, на котором высвечивался незнакомый номер, – но Гон точно знал, кто звонил ему так внезапно и в такой поздний час. Если б Хисоке было известно о всех деталях, он бы тоже смог догадаться без труда. Но ни о чём таком ему известно не было, и Гон не собирался ему рассказывать. – Это… личное, – сказал он уже тише, и это была правда. – О? И что же такого личного у тебя может быть, чем ты не можешь поделиться со мной? – поинтересовался Хисока, и Гон вновь вскинул на него взгляд. Некоторые вещи он не мог рассказать никому, даже Хисоке. Некоторые вещи покоились глубоко в его сердце и доставать их наружу он не стал бы ни перед кем – даже перед предназначенным ему человеком. – Хисока. Хватит. Тот пожал плечом, на лицо его вползло притворно-легкомысленное выражение. – Ладно. Храни свои секреты. – Спасибо, – отрезал Гон твёрдо, а затем вышел из комнаты и пошёл по коридору, направляясь к бывшей своей спальне. Тёмный коридор и прогулка до гостевой комнаты с настойчиво вибрирующим в руке телефоном почему-то нагнала на Гона жути. Он вновь вспомнил о кошмаре и попытался отогнать от себя эти мысли – от них становилось ещё больше не по себе. Когда он закрыл за собой дверь гостевой спальни и щёлкнул выключателем, зажигая свет, Гон смог, наконец, ответить на звонок. – Гон! – тут же донеслось из трубки. Голос был громким, требовательным и вместе с тем едва ощутимо дрожал. – О боже, Гон, где ты, ты в порядке, что случилось? – последовала чуть не пулемётная череда вопросов, и Гон улыбнулся. – Всё хорошо, Аллука, – сказал он и теперь, только теперь правда поверил этому. Кошмар потихоньку уходил, растворялся, терял свою силу. Он был в порядке. Его разум, хоть и играл с ним в подобные пугающие игры, всё ещё был целым – настолько целым, насколько мог быть. Гон был в порядке. В трубке послышался вдох, а затем длинный выдох. – Слава всем богам, – сказала Аллука затем. – Что произошло? Ты не ранен? Я ощутила так чётко, что что-то было не так, ты будто... – она умолкла, и Гон, не желая знать, что точно из его спектра эмоций она поймала, вклинился с ответной репликой: – Сон, это был просто сон. Мне приснился кошмар. Случалось иногда так, что Аллука ощущала неприятные сны Гона – или лучше сказать его состояние после них (и в них тоже?) и если это случалось, она писала ему сообщения на телефон. Иногда они общались, вели свою ночную переписку, будто укрывшиеся от взора взрослых дети, а иногда Аллука просто удостоверялась, что Гон в порядке, а затем уходила спать дальше. В любом случае иметь возможность поговорить с кем-то, отвлечься от неприятных снов и оставленных ими призрачных ощущений было важным для них обоих. Эти ночные разговоры, когда Гон не хотел будить Хисоку, но и спать он тоже не мог, сблизили его с Аллукой, которая тоже вынуждена была справляться с тем эффектом, что наложила на неё её собственная сила. Они никогда не говорили о том, как эмоции Гона и его состояния чувствовались для неё самой, но Гон знал, что ей тоже приходилось нелегко, если всплеск был достаточно сильным. Она, правда, никогда ещё раньше не звонила ему – но Гон не был удивлён, что она решила сделать это сейчас. Это действительно был самый худший, самый страшный кошмар из всех, что ему когда-либо снились – и кошмар этот пробудил в нём такие эмоции, какие никакой сон до того не способен был пробудить. Странно, а он-то думал, что самыми худшими были кошмары о том, как Хисока уходит от него и Гон теряется в течении собственной жизни, начинает думать о вещах, о которых после окончания сна думать совершенно не хотелось. Хисока всё-таки пока был рядом – а значит мрачные мысли были ни к чему, так? – Как ты? – раздался в трубке голос Аллуки и вырвал Гона из его мыслей. Он взъерошил себе волосы, оглядывая пустовавшую теперь гостевую комнату и удивляясь, как это он так долго прожил здесь. Теперь она казалась ему такой изолированной, одинокой – не то что их с Хисокой спальня, где Гон всегда мог почувствовать себя… дома? Да, что-то вроде того. – Вроде в порядке, – сказал он. Аллуке он не лгал. Она была единственной, кому он не лгал – потому что раз уж они были поставлены в такое близкое положение из-за его эмоций, то Гон решил для себя, что правда – это меньшее, чем он мог ей отплатить за то, что она принимала этот отклик эмоций Гона, который ощущала. Аллука поддерживала его, помогала ему, и за это Гон был ей искренне благодарен. Он и правда не думал, что будет делиться чем-то личным с кем-то, кроме Хисоки или Киллуа. С Хисокой обычно было так, что он давил до того момента, пока Гон не давал нужный ему ответ – он очень редко мог отпустить, когда какая-то вещь привлекала его внимание. С Киллуа же всё было сложно – Гон просто не мог объяснить ему, не мог рассказать, как он себя чувствует. У него не находились для этого слова, и это было грустно, так грустно – но он ничего не мог с этим поделать. Казалось, что они отдалились уже давно и всё никак не могли сблизиться снова – казалось, у них никогда уже не получится сделать это. В результате оказалось, что сестра Киллуа оказалась Гону ближе, чем сам Киллуа. Но Гон всё равно был благодарен Аллуке. Она была хорошим человеком, и это было главное. – А ты как? – спросил Гон, опираясь на стену с выключателем, у которой стоял, пытаясь немного расслабиться. – Ничего, испугалась только, – ответила она, а затем, помедлив, добавила: – Ты долго не брал трубку. – Да, прости, тут Хисока, и… – он моргнул, осознавая, что во всех их переписках он ни разу не называл Хисоку по имени – это был первый раз, он просто не подумал, был отвлечён другим, и таким естественным ему показалось упомянуть фокусника. Теперь же ему тревожно было, что скажет Аллука, она ведь теперь могла сложить два и два и понять, кем на самом деле являлся предназначенный Гону человек. – О, – мягко выдохнула она, и у Гона сердце ушло в пятки – он сам не знал почему. Он был взрослым человеком, он жил свою жизнь так, как хотел, ему нечего было бояться раскрывать кому-то, что Хисока предназначен ему, правда? – Так значит это Хисока, – продолжила Аллука, и в тоне её не было враждебности, только удивление. – Я не ожидала, что это он твой предназначенный. Неужели вы похожи? Гон пожал плечами, а затем осознал, что она не могла его видеть. – Что-то вроде того, – ушёл от ответа он. Ему не хотелось сейчас думать о том, в чём именно состоит его похожесть с Хисокой. – В любом случае, он, наверное, тебя ждёт, – произнесла Аллука, и Гон поспешил сказать: – Да, я, пожалуй, пойду. – Гон, – позвала его Аллука, и он выдал неуверенное: «Да?» Ему казалось, что сейчас она может сказать что-то, что ему совсем не понравится. – Я рада, что вы с ним встретились. Я знаю, ты не просил моего мнения, но мне кажется, что он помогает тебе тем, что находится рядом. И я рада этому, кем бы помимо этого Хисока ни являлся, – твёрдо закончила она, и у Гона будто камень с души упал. Как он ни убеждал себя, что ему всё равно, что думает о них с Хисокой Аллука, всё равно её принятие омыло его тёплой волной, принося радостное облегчение. Она не осуждала его – ему это было важно. – Спасибо, – выдохнул Гон, искренне улыбаясь. – Конечно. А теперь иди. Надеюсь, у тебя получится уснуть. Ты всегда можешь написать мне, если что, проведём с тобой очередную ночную беседу, – хихикнула она, и Гон закатил глаза: – Тогда попрошу никаких шуток. В прошлый раз Хисока проснулся от того, что я пытался сдержаться и не смеяться над твоей историей про краборогов. – Но всё ведь действительно так и случилось, кто же виноват, что тебе было смешно? – притворно возмущённо воскликнула Аллука, и Гон подавил смешок. – Ладно, в общем, я пойду, – сказал Гон и после ответного прощания от Аллуки положил трубку. Затем он кинул последний взгляд на гостевую комнату, щёлкнул выключателем и направился обратно в собственную спальню, к тёплому свету лампы, мягким покрывалам и конечно к любопытному и вместе с тем довольному взгляду жёлтых глаз и необычно мягкому прикосновению рук. * Иногда у Гона случались плохие дни. В такие дни жить становилось особенно тяжело, и какая бы погода ни стояла за окном, внутри Гона царила тяжёлая, безразличная серость. В такие дни ему не хотелось делать совершенно ничего, и любое действие казалось насилием над собой. В такие дни он мог сидеть и часами смотреть на панораму города невидящим взглядом, не двигаясь, не имея никакого желания существовать. Всё вокруг было какое-то медленное, а особенно его мысли, они будто застревали в патоке его разума и были ватные, нечёткие, непонятные ему самому. Вся его энергия вдруг куда-то разом исчезала – и могла не возвращаться долго, так же, как и ясность сознания. Не было никакого способа предсказать появление таких периодов – они настигали Гона, и Гон всегда оказывался к ним не готов. Хисока знал об этих его периодах. И если в любое другое время он бы попытался вытянуть Гона на тренировку или вообще вытащить его с Арены куда-нибудь на край мира – зачем только ему одному было известно, – то в такие дни всё было иначе. Нет, в такие дни Хисока просто… был рядом. Он понимал, также как и Гон, что из такого состояния – из этого плохого, серого состояния – не было выхода. Оно приходило и уходило, когда ему вздумается. У всех ведь случались плохие дни, правда? Так что Хисока делал разные вещи, но никогда не пытался принудить Гона к чему-то в такие дни – потому что знал, чем это может обернуться. К примеру, он садился на кровать – а Гон чаще всего в такие дни был именно там – и молча читал что-то рядом. Включал телевизор в просторной гостиной, пока Гон бесцельно сидел на диване и пялился в окно. Заставлял его есть, когда становилось очевидно, что у самого Гона мотивации встать и сделать себе еды, а уж тем более поесть не было и не будет. Он ничего не говорил, и Гон тоже чаще всего молчал. В другие дни он мог бы удивиться – заткнуть Хисоку было обычно просто невозможно. Но в такие дни у него не было сил удивляться, или задавать вопросы, или анализировать – а потому он просто принимал всё как должное. Хисока оставался с ним – вот, что было важно в такие дни, когда Гон мог выйти на балкон и подолгу смотреть на панораму внизу, не отрываясь, пока чужая рука не ляжет на плечо и не уведёт его с края. В такие дни Гону было это необходимо. А однажды в один из его плохих дней Хисока принёс цветы. Гон наблюдал за ним медленным, ничего не выражающим взглядом, пока Хисока проходил в спальню с букетом тюльпанов в руках – так, будто делал это каждый день. Гон впервые видел живые цветы в их жилом пространстве, а потому пробился через тяжёлое безразличие, заполнившее голову, разлепил сухие губы – он вообще выпил за сегодня хоть глоток воды? Он не помнил, – чтобы спросить: – Зачем это? Хисока окинул его прищуренным взглядом – Гон осознал, что он не говорил с Хисокой уже сколько? По ощущениям пару дней, – а затем пожал плечами и так ничего и не ответил. Гон знал, что это не был романтический жест – Хисока был настолько далёк от романтики, насколько это вообще было возможно, – так что ему было любопытно, почему тот вдруг решил принести эти цветы к ним в спальню. Хисока тем временем достал из-за пазухи вазу умелым движением фокусника – он открыто рисовался перед Гоном, – а затем опустил букет в вазу, а саму вазу поставил на прикроватный столик. – Принесу воды, – оповестил он Гона, а затем вышел из комнаты. Гон пару мгновений сидел неподвижно, а затем подвинулся к краю кровати, ближе и ближе, пока не оказался совсем близко к тюльпанам. Они были пока ещё не совсем раскрывшиеся, яркие, с тёмно-лиловыми, плотно прилегающими друг к другу лепестками. Десять больших цветков, расположившихся в высокой узкой вазе – казалось, им не хватает в ней места, и как Хисока смог так аккуратно их поставить? Мгновенье Гон смотрел на это яркое пятно цвета в их выполненной в светлых тонах, скупо меблированной спальне. Он чувствовал себя далёким от собственных эмоций, но всё же поймал желание, которое пришло ему в голову при виде лиловых тюльпанов. Гон наклонился ближе, к самым цветам, едва касаясь их носом, и принюхался. Он уловил слабый, тонкий, но приятный аромат – он поглубже вдохнул эти нотки свежести, прикрывая глаза на мгновенье. Запах был почти медовым, едва сладким и таким неуловимым, что его можно было ощутить лишь наклонившись к самым цветам. – Что, нравится? – раздался рядом голос Хисоки, и Гон подскочил от удивления – фокусник появился в комнате совершенно беззвучно. Он поспешно отстранился от цветов, и Хисока хмыкнул. В руках у него был кувшин, который он поднёс к вазе и наклонил – они оба пронаблюдали, как вода потихоньку заполняет вазу, а затем, когда её стало достаточно, Хисока выпрямился обратно, окидывая Гона хитрым прищуром глаз. – Нравится, – подтвердил Гон, тяжело ворочая языком. Слова всё ещё давались ему с трудом, но он всё же смог задать интересующий его вопрос: – Так почему ты всё-таки решил их принести? На этот раз Хисока сподобился ответить. – Мимолётная красота, Гон. Нечто прекрасное и безвозвратно увядающее. Я подумал, что нам это подходит, – сказал он. Гон всё ещё не особенно понимал, но мысли так медленно плавали в голове, что, наверное, он и не мог так быстро осознать, о чём именно Хисока вёл речь. После того, как Гон моргнул, глядя на него снизу вверх, – он всё ещё сидел на кровати, в то время как фокусник стоял рядом, – Хисока протянул руку и потрепал его по волосам. В выражении лица его крылось что-то, какое-то чувство – какое именно Гон в своём замороженном состоянии разобрать не мог, да и разбираться не было никакого желания. – Вижу, ты перестал скучать. Приходи на кухню через десять минут, золотце. – С этими словами Хисока опустил руку, а затем удалился, опять оставляя Гона одного. Тот вновь перевёл взгляд на цветы, ощущая зажёгшийся внутри далёкий и слабый, но всё-таки огонёк радости. Гон поднял руку и аккуратно провёл кончиками пальцев по нежным лиловым лепесткам. – Красивые очень, – пробормотал он себе под нос, а затем вздохнул и поднялся с кровати. Шлёпая босыми ногами по идеально чистому полу, Гон направился на кухню, куда позвал его Хисока. Наверняка тот что-то приготовил и намеревался заставить Гона съесть если не всю порцию, то хотя бы половину. Готовил Хисока сносно, а Гон чувствовал глухое голодное урчание в собственном животе, намекавшее, что он не ел уже слишком давно, так что он не был против. К тому же тюльпаны были неожиданным сюрпризом, и им удалось несколько отвлечь Гона от того унылого состояния, в котором он сейчас пребывал. Гон остановился в дверном проёме, глядя на Хисоку, который, стоя к нему спиной, что-то быстро нарезал на доске – может, овощи? Уловив, что за ним наблюдают – Хисока всегда об этом как-то узнавал, даже если Гон двигался абсолютно бесшумно – фокусник обернулся, кинул на него краткий взгляд, а затем отвернулся, продолжая своё занятие. Гон не спешил проходить внутрь и устраиваться за столом – вместо этого он опёрся плечом о дверной косяк и продолжил наблюдать за Хисокой. Почему-то это снова навело его на мысли о цветах и о том, что Хисока сказал о них. Увядающая красота – так, кажется, Хисока выразился? Гон представил эти пока не совсем раскрывшиеся, но уже срезанные живые цветы, что стояли в их спальне из-за Хисоки. Потому что это Хисока их принёс, поставил, налил воду, проявив внимание, и теперь они готовились раскрыться и явить свою мимолётную, вот это уж точно, красоту – чтобы потом увянуть и быть выброшенными. Что-то это ему напоминало. Может, Хисока действительно был прав, подумал Гон. Может, было в этих тюльпанах что-то, что им подходило.