Пока не придет зима

У Хайзенберга — да, кажется именно так называли этого типа там, в пещерах — в руках нет оружия, но Итан все равно готовится к бою. Еще слишком хорошо помнит: поднявшийся в воздух по одному только движению запястья металл и железный прут между ребер — такому не нужно оружие, чтобы убивать. Он крепче смыкает пальцы на рукоятке леми — как будто пытается уравновесить волну безнадежного и отчаянного внутри. Итан устал. Ему больно, и каждое движение левой рукой отдается в лопатку и вспышкой под веками, и он до сих пор пытается держать пистолет так, будто у него по-прежнему полный набор пальцев, и патронов практически не осталось, и — есть ли в них вообще смысл против того, кто управляет металлом. Этот человек — нет, не так, не человек — это существо закатало его в импровизированный гроб из металлического мусора. У него не так уж много шансов. Вообще никаких, этот замок станет его могилой — Итан дает себе мысленную пощечину. Хайзенберг делает шаг вперед и поднимает раскрытые ладони. Миролюбиво — сказал бы Итан, если бы не знал, что один этот жест может раскатать его по замковой плитке. — Итан Уинтерс, — улыбается тот. Пальцами слегка касается полей шляпы. Показательно медленно: издевается, не хочет словить пулю или проявляет что-то вроде перекрученной напрочь вежливости? — Я надеюсь, нам все-таки не придется друг друга убивать. — Да? — пальцы зудят от желания нажать на спусковой крючок. Выпустить остаток обоймы и бежать, пока не начнет жечь легкие и сводить мышцы, пока он не окажется на противоположном конце замка. Хайзенберг может сколько угодно улыбаться и демонстрировать раскрытые ладони, но все в Итане по-прежнему будет кричать «опасность». — А мне казалось, мы уже начали. — Недоразумение, — отмахивается тот, делая еще один мягкий шаг вперед. Итан тут же зеркально делает шаг назад и вскидывает леми. Поднимает брови — недоразумение, серьезно? Металлический прут под ребрами. Забег по пещере наперегонки с пытающимися его сожрать ликанами. Гигантская тварь с молотом. Опускающийся потолок с шипами — все это одно маленькое, не стоящее внимания недоразумение, блять. Хайзенберг чутко улавливает его возмущение. — Что? — пожимает плечами, словно и правда не видит в этом ничего такого. А может, так оно и есть. — Не мог же я сразу при всех сказать «да бросьте, он нормальный парень, давайте не будем его убивать», — кончик сигары вспыхивает неприятно-рыжим, когда он затягивается. — Меня бы тогда выпотрошили с тобой за компанию. А так, — он ставит ногу, как будто хочет сделать еще один шаг вперед. Но не делает. Только широко ухмыляется, когда Итан тут же неловко отступает назад. Сукин сын. — Ты сбежал. Я тоже цел. И мы наконец-то можем поговорить. — Ты еще скажи, — цепляется он к словам, — и сбежал я только благодаря тебе. В усмешке Хайзенберга отчетливо появляется что-то довольное. — Браво, Итан, очень проницательно, — он демонстративно хлопает ладонями, и пепел осыпается с зажатой между пальцев сигары. — Я рад, что мы начинаем друг друга понимать. — Бред. Хайзенберг снова затягивается — и явно намеренно выдыхает дым в сторону Итана. Тот морщится. — Думаешь, я не знаю обо всех этих обходных путях, — выразительно жестикулирует, и пепел с сигары осыпается ему на плащ. Итан машинально обращает внимание: судя по следам на ткани, такое явно случается не впервые. — О той нише, которая так удачно оказалась в пещере и спасла тебе жизнь, — он фыркает, качая головой. — Ты меня обижаешь. Может быть, так и есть. Может быть, его действительно провели по всей этой извращенной полосе препятствий и спасли, дали шанс. Может быть — но явно тогда не просто так. И настороженность Итана это никак не уменьшает. — И что тебе нужно? Кончик сигары снова вспыхивает. Итан упрямо не отворачивается от дыма. — Твоя помощь, конечно же, — и прежде, чем он успевает снова прицепиться к словам, добавляет. — Так же, как и тебе не помешала бы моя. Он снова — ему еще не надоело? — делает шаг вперед, ближе, и Итан снова — вот ему уже это как раз поперек горла — отступает назад. И даже сквозь темные линзы очков можно разглядеть, как он закатывает глаза. И что-то меняется. Почти неуловимо, совсем в мелочах. Что-то вроде намека на раздражение в слишком дружелюбной улыбке Хайзенберга. Вроде мимолетного напряжения в держащих сигару пальцах. Вроде — Хайзенберг делает то самое движение запястьем, и Итана дергает к нему. Резко, неожиданно, почти больно; тянет всем тем металлом, что в руках и карманах. Мысли скачут быстрее, чем ликаны: сукин сын, зачем, если мог вот так сразу, решил поиграться, прежде, чем сожрать, как такое вообще можно убить — Хайзенберг крепко смыкает пальцы на его запястье. — Ты хочешь спасти дочь, — его лицо слишком близко; дыхание неприятным, слишком интимным теплом по губам и подбородку. Итану кажется, что он чувствует привкус табака и металла у себя во рту. Инстинктивно пытается отвернуться, но Хайзенберг удерживает его второй ладонью за затылок. Сжимает пальцы, возвращая себе внимание и взгляд. — А я хочу выбраться отсюда. Он ведь даже не пытается сожрать ему лицо или вырвать кусок из горла — но ощущается почему-то именно так, будто это сейчас и произойдет. Все в Итане заходится воем. Опасность. Вырваться. Бежать. Или хотя бы просто оттолкнуть на расстояние, с которого можно нормально прицелиться. И выполоскать рот — можно даже той спиртовой вытяжкой, которая гарантированно сожжет ему слизистую. — Ты поможешь мне, я тебе, — с нездоровой лихорадочностью продолжает Хайзенберг. В его голосе нет явной угрозы, но по спине все равно волна за волной. — Ты получишь обратно свою чудесную дочурку, а я — возможность свалить из этого дурдома, чудесная сделка, как по мне, все в плюсе, что скажешь, Итан? Чувство опасности оглушает. Итан действует автоматически — как действовал еще в Луизиане, в доме Бейкеров. Палец несколько раз жмет на спусковой крючок. Пули даже не касаются Хайзенберга. Повисают между ними, и оказывается, что ему даже движения не надо. Даже взгляда. — Твой выбор, — неожиданно отстраненно говорит тот, и инстинкты заходятся таким воем, что у Итана перехватывает дыхание. Первая пуля бьет между ребер, в то самое место, куда вошел металлический прут, с невозможной точностью. Вторая в ладонь, прямиком рядом с отсутствующим безымянным и мизинцем. Третья — третья уходит в плечо. Бьется о кость, и болью хлещет от кончиков пальцев до лопатки. А остановившаяся пуля вдруг толкается снова. А потом снова. А потом кость, кажется, не выдерживает и ломается, и у Итана подкашиваются колени. И все, что не позволяет ему сейчас рухнуть на пол — это хватка Хайзенберга. Сукин сын. Ебанутая мстительная тварь. Он может сколько угодно изображать спокойствие, но Итан знает, что нихера он не спокоен — Хайзенберг размыкает ладони, и он валится на пол. С размаху бьется коленями и локтями — которые подламываются, и ударяется плечом, тем самым, в котором пуля, и болью выкручивает позвоночник. Хочется закричать, но Итан упрямо прикусывает щеку. Не перед ним. — Сукин сын, — хрипит, пытаясь подняться на руках. Пара секунд. Ему нужна буквально пара секунд — он чувствует, как кости начинают становиться на место, как назойливо чешутся снова прорастающие мышцы и сосуды. Пули мешаются, давят изнутри, но его тело упрямое. И не такую дрянь заращивало. Он поднимется, вот прямо сейчас, и — что-нибудь сделает. Хайзенберг толкает его носком сапога под ребра. Даже не бьет, просто чуть прижимает там, где пуля, и Итан снова утыкается лицом в пол. — Я с удовольствием посмотрю, как эта ебанутая сука Альсина размажет твои внутренности по замку. Кровь из прокушенной щеки стекает на плитку. Ощущение опасности зашкаливающее — вот сейчас, сейчас что-нибудь будет. Очередной металлический прут, который пробьет ему позвоночник, или люстра, которая обернется клеткой, пока Димитреску не наткнется на него — что-нибудь. Но ничего не происходит. Звук шагов Хайзенберга отдаляется. Кажется, он в самом деле уходит. Вот так, просто, даже не попытавшись толком убить; хотя бы серьезно искалечить, чтобы подпортить жизнь. Итан не понимает. И его инстинкты — те самые, которые вытащили из дома Бейкеров, провели через ловушки Лукаса — тоже. В этом нет никакого смысла — — хотя где в этой блядской деревне он вообще есть. *** В следующий раз он натыкается на Хайзенберга в библиотеке, в которой его явно быть не должно. Белоснежные панели на стенах, позолота, хрустальные люстры — и Хайзенберг в своем потертом плаще; сидит, закинув ноги в перепачканных сапогах на стол. Кажется, Итан начинает осознавать, почему они с Димитреску не очень-то ладят. Итан вскидывает леми: не позволяет себе обмануться всей этой расслабленностью, показушной от и до. Уже убедился, что Хайзенберг способен переходить от дружелюбной усмешки к оскалу и ударам чем угодно металлическим за доли секунды. Он ждет — не знает чего. Новой попытки диалога? Еще одного железного прута между ребер, теперь поглубже и чтоб наверняка? Хайзенберг поднимает раскрытые ладони — снова, как в прошлый раз. Получается двояко: Итан теперь знает, что ему не нужно ни движения, ни взгляда, чтобы размазать его по плитке; хватит одной только мысли. — Я вспылил, — заявляет тот с неожиданной прямотой. — Терпение не то чтобы моя сильная сторона. Итан все еще не опускает оружия. Хотя Хайзенбергу, кажется, плевать — почему ему должно быть не, с его-то силой. Он левитирует из кармана портсигар и зажигалку. Мия, которая умела видеть красоту во всем, наверняка бы назвала завораживающим то, насколько привычно и естественно он это делает. Итану кажется это жутким. — И, как я понимаю, это у нас общее, — колесико зажигалки щелкает будто само собой. Хайзенберг делает паузу для затяжки. Не удерживается от поддевки. — Тебе не говорили, что стрелять в потенциальных союзников плохо? Итан дергает здоровым плечом. — Так же плохо, как удерживать силой и без спросу лезть в личное пространство? — отбивает. Хайзенберг издает короткий лающий смешок. Выглядит — как будто довольным, и Итан, видимо, приложился головой сильнее, чем думал, раз ему такое чудится. Как будто тому может нравиться, что он огрызается и дает отпор; не прячется за отмалчиванием и трусливой поддакивающей вежливостью. — Слишком много времени в обществе ограниченных деревенщин и ебанутых на всю голову членов моей маленькой семьи, — улыбается он. Портсигар с зажигалкой точно так же без участия рук отправляются в карман, из которого появились. Итан неловко наклоняет голову. Не очень-то хорошо понимает, как на это реагировать. — Мои извинения, — продолжает Хайзенберг, символически дотрагиваясь до края шляпы. — Я был не прав, — сигара указывающе наклоняется в сторону Итана. — Ты был не прав, — пауза. — Представим, что ты тоже извинился. Мы оба… немного перегнули палку. Итан скептично поднимает брови. — Еще одно недоразумение? — Да! Именно. Улавливаешь самую суть. Поэтому я предлагаю начать сначала. Хайзенберг делает глубокую затяжку. Стряхивает пепел прямо на ковер. Выразительно прокашливается. — Итан Уинтерс, — тот самый тон, от которого электрическая волна по позвоночнику. Мягкий, низкий, опасный. Ассоциирующийся не с переговорами, а с предложением положить руку в пасть хищнику. Или угостить выпивкой в каком-нибудь из баров между Кристофер-стрит и Седьмой авеню. — Я могу помочь тебе. А ты можешь помочь мне. Так почему бы нам этого не сделать? Он удобнее перекладывает ноги, и подсохшая грязь осыпается с сапог на столешницу. — Почему я должен тебе верить? Хайзенберг пожимает плечами. — А почему нет? — и это действительно трудно парировать. — Этому мудаку Герцогу ты ведь веришь. — Герцог не может меня убить. — На твоем месте я бы не был так уверен. Он, помешкав, чуть опускает оружие. Хайзенберг отчетливо закатывает глаза — и рука против воли дергается вниз, вместе с пистолетом. Итан шипит сквозь зубы, от боли в запястье из-за резкого рывка и неожиданности. — Герцог хотя бы не делает так, — огрызается, потирая руку. — И я знаю, чего он от меня хочет. — Если бы ты слушал, ты бы знал, чего и я от тебя хочу — дружелюбный тон начинает идти трещинами. Видимо, не то, чем Хайзенберг часто пользуется. — Я хочу убить Миранду. Покончить с этим всем. Снова взять контроль над своей жизнью, — он делает затяжку, короткую и злую. Дым привычно летит Итану в лицо. — В одиночку сложно, с твоей помощью проще. Доступно? — Допустим, — неохотно отзывается. — И я считаю, что любые отношения нужно начинать с чего-то хорошего, — от формулировки хочется неуютно дернуть здоровым плечом. — Так что у меня для тебя есть маленький подарок. — Мне от тебя ничего не... — Заткнись и слушай! — рявкает Хайзенберг, и Итан невольно вздрагивает. — Дочери этой гигантской суки не переносят холод. Вообще. Пара минут на улице, и они превращаются в совершенно безвкусные статуи, единственный плюс которых в том, что они ломаются от любого тычка. Итан — честно говоря, не знает, как реагировать. Это ценная информация. Очень. Гораздо ценнее всего того, чем делился с ним Герцог. Особенно, после того, как он всадил в одну из этих тварей две обоймы подряд, а она даже не прекратила безумного смеха. Но то, что Мия, закатывая глаза, называла паранойей, говорит: он пытался тебя убить. Такую информацию не выдают просто так, здесь есть второе дно, третье, придется заплатить, если не сейчас, то потом, нет никаких причин верить — — Предлагаешь выманить их из замка? — выбирает максимально нейтральное. Хайзенберг издает то, что с натяжкой можно назвать крайне саркастичным смешком. — Они сумасшедшие, а не тупые. По крайней мере, не настолько, — качает головой, и в тоне нет даже намека на ту эмоциональную вспышку, словно привиделось. — Думай, Итан. Я дал оружие, тебе только осталось понять, как его использовать. Итану хочется закатить глаза. Ну конечно, кто бы сомневался. В этой деревне у всех просто-таки страшная аллергия на прямые ответы. Хайзенберг поднимается на ноги — пальцы машинально и бессмысленно смыкаются на рукоятке леми. Тот замечает. Разочарованно щелкает языком — Итан практически слышит в этом «серьезно?», отчетливое и раздраженное. Его снова дергает ближе, едва ли не вплотную, почти ожидаемо, всем тем металлом, что в руках, карманах, а теперь еще и теле. — Буду рад увидеть тебя живым, — насмешливо скалится Хайзенберг. Будто ему просто жизненно важно оставить последнее слово за собой. Итана — снова — опутывает запахом табака, металла, технической смазки. Жжет ощущением теплого по губам и подбородку. Только в этот раз он все-таки удерживается от того, чтобы нажать на спусковой крючок. *** После стычки с сумасшедшей ведьмой у Итана дрожат руки и болит насквозь прокушенное плечо. Панически кажется, что по нему все еще ползают насекомые: несколько все-таки провалилось под одежду и теперь перебирают лапками, пытаясь выползти, от чего еще может быть это мерзкое щекотное чувство. Хочется проверить. Хочется расчесать ногтями, не останавливаясь даже от вида крови, он слишком хорошо помнит, как эти твари каким-то образом оказывались внутри, под кожей, а потом прогрызали себе путь наружу и — Итан заставляет себя сделать глубокий вдох. Он справился. Он пережил эту стычку, а Белла, или Кассандра, или Даниэла, он их не различает — нет. Она теперь точно такое прошлое, как Джек, и Маргарита, и Лукас, и вся гребаная Луизиана в целом. А справляться с ночными кошмарами Итан привык. Хайзенберг предсказуемо находится в одной из следующих комнат. Как будто сверхъестественным образом умеет не только управлять металлом, но и находить Итана, даже когда сам он до последнего не знает, куда пойдет и где окажется. — Браво, Итан, — он изображает несколько ленивых хлопков. — Ты меня не разочаровал. Это решение было очень, — он запинается, словно пытается подобрать более подходящее слово, — изящным. Энергичность его тона раздражает. Заставляет еще острее чувствовать собственную усталость. Боль в прокушенном плече, боль в простреленном плече, боль в мышцах, боль от разорванных пальцев — как будто Итан целиком и полностью состоит из боли. Разной. Но одинаково выматывающей. Хочется послать Хайзенберга к черту, вместе с его восторгами, эмоциональными вспышками и гребаной неопределенностью, но он себя сдерживает. Его помощь — Итан морщится, но все-таки неохотно признает — была полезной. — Если тебе так хочется избавиться от своей семьи, — хочется запоздало прикусить себе язык. Итан упрямо продолжает, — почему не поможешь мне напрямую? Усмешка пропадает. Хайзенберг собирается ответить — но только шумно выдыхает. Проводит подушечками по дужкам очков. — Потому что если ты провалишься, то утянешь меня за собой, — неожиданно честно отвечает. — Послушай, — он смыкает пальцы на дужке, словно хочет снять очки. Кажется, в последний момент передумывает и просто отводит руку. — Мы все не очень-то ладим, нам приходится терпеть друг друга. Но как только станет известно о моем предательстве, — он выразительно хмыкает, — они тут же забудут про свои разногласия и с удовольствием разорвут меня на куски все вместе. Из кармана знакомо левитирует портсигар — в этот раз Итан успевает рассмотреть тиснение: стилизованные лошадь и подкова — и зажигалка. — Мне не нравится сидеть на месте и ждать подходящего времени, — щелчок колесика, пламя, затяжка. — Но перспектива быть мертвым мне не нравится еще больше. Итан, помедлив, кивает. Это просто. Это логично и понятно, в отличие от высокопарного «ты и я, Итан», от которого тревожной волной по спине. — Поэтому помогаю, как могу, — Хайзенберг делает резкую короткую затяжку. Поддевает. — Не хочешь сказать спасибо? Итан вспоминает: истерический хохот и «пули не причинят мне вреда», и запах затхлой, уже начавшей разлагаться крови. Глубоко вдыхает. — Спасибо, — дается даже не настолько трудно, как представлялось. Недонесенная до рта сигара замирает. Хайзенберг, кажется, ожидал чего угодно — криков, угроз, попыток спорить — кроме этого. — Пожалуйста, — отзывается после паузы, неожиданно мягко. Раньше было бы сложно поверить, что он вообще так умеет. Хайзенберг задумчиво наклоняет голову. Постукивает концом сигары по нижней губе; от его внимания хочется дернуть плечами. Плечом. Которое не так сильно отзывается болью на каждое движение, как второе. — Что? — Ты по-прежнему таскаешь пули в себе? — как будто это что-то удивительное. — А у меня есть выбор? — огрызается Итан. Кажется, стоило только напомнить, и ныть начало сильнее. — Ты же вогнал их так глубоко, что без инструментов не достать. Они вросли. Хайзенберга, кажется, это в самом деле удивляет. — Я думал, твое тело их вытолкнет. — С чего бы это? — Итан машинально потирает плечо, в котором застряла пуля. Шипит: второе, прокушенное, тут же вспыхивает. Регенерация идет не так быстро, как хотелось бы. Хайзенберг — наверное, Итан просто неправильно считывает — выглядит, как будто ему неловко. Наклоняет голову — поля шляпы скрывают лицо — делает долгую затяжку. Так же долго держит дым во рту, прежде чем вытолкнуть. — Любопытно, — бормочет негромко, больше для себя, чем для Итана. Повышает голос до нормального. — Должно быть больно. Итан неловко пожимает плечами. — Бывало и больнее. Когда Джек отрезал ему ногу. Или когда ликан клыками отрывал пальцы. Или когда сумасшедшие ведьмы подвесили его на крюки — да, бывало и больнее. Но это все еще не значит, что ему нравится таскать куски металла в своем теле. — Достать? Итан инстинктивно замирает. Пули давят изнутри. Пули мешают. Пули отзываются невозможной вспышкой каждый раз, когда он пытается поднять руку, крепче сжать пальцы, сделать слишком глубокий вдох — само собой, он хочет их достать, но — Хайзенберг. Тревожный, подозрительный, чужой. Не человек и не менее опасный, чем остальная тройка, пусть и ведет себя, словно это не так — тот прокашливается и выразительно смотрит на дверь. Где-то там бродит Димитреску с сумасшедшими ведьмами-дочерями. Итан делает глубокий — болезненный — вдох и — С головой падает в неизвестность. Доверяется. — Да. Та самая его часть, которая действует на инстинктах, уже жалеет. Хайзенберг приподнимает уголки губ. Протягивает руку — зачем, Итан ведь знает, что ему это не нужно. Чтобы предупредить? Чтобы ему было спокойнее? Бред же. По движению пальцев первая пуля выходит из руки. Быстро, Итан не успевает уловить ни как рвутся мышцы, ни как лопается кожа; только одну горячую вспышку, которая охватывает ладонь. И это стоило бы отдельного «спасибо», не будь он так занят тем, что сжимает зубы и пытается вспомнить, как дышать. — Сразу или перерыв? — интересуется Хайзенберг, как будто ему не насрать; словно едва не сгибающийся от боли Итан может вызывать у него симпатию. — Давай уже, — выталкивает сквозь зубы. Давится словами, каждое стоит чертовой тонны усилий, и два подряд его максимум; «сукин сын» и «блять» приходится проглотить. — Как пожелаешь. Вторая выходит из-под ребер. Так же, как и первая, зависает между ними в воздухе, темная и влажная от крови. Итан все-таки сгибается пополам. Было хуже, во много раз — но боль, которая выкручивает его сейчас, именно в этот момент, меньше от этого не становится. Раны горят. И то, что под ними и вокруг, тоже. Напитывающаяся кровью одежда липнет к коже, и у Итана от этого ощущения тошнотворный комок в горле. Почти смешно — от того, что его били, резали, пытались сожрать живьем или как минимум оторвать кусок нет, а вот от этого да. — Следующую? Голос Хайзенберга будто сквозь пелену. На слова сил не хватает. Только на кивок. Да и тот рваный и предельно скупой. Третья пуля — нет, не выходит из плеча. Пытается, но сросшаяся кость удерживает на месте, не ломается так сходу, и пуля только тупо бьется о нее изнутри. — Вот же хрень, — раздраженно отзывается где-то там Хайзенберг. — Сильно же ты меня задел тогда. Итан не отвечает. Занят. Слишком сильно: вдох, выдох, вдох, гребаная-срань-до-чего-же-больно, выдох, и по кругу. Перед глазами размытая влажная пелена. Пуля больше не пытается биться о кость. Теперь медленно ее огибает, и Итану кажется, что он чувствует каждое движение. Каждый задетый сосуд. Каждый разорванный нерв. Не может выбрать, что хуже: сращивать разъебанную кость после одного невыносимого рывка — или вот эти мгновения агонии, пока Хайзенберг ведет пулю внутри него. — Совсем немного осталось. Не будь так херово, Итан бы его послал. — Вот так, еще чуть-чуть. Может быть, даже хорошо, что Хайзенберг говорит. Хоть немного отвлекает; дает повод злиться. Может быть, ему бы даже хотелось, не чтобы он заткнулся, а чтобы говорил больше. — …и мы справились. Пуля делает последний рывок и выталкивается из плеча. Итан судорожно втягивает воздух — и захлебывается, когда горло сводит спазмом. — Скажешь мне и за это спасибо? — и это слишком явная насмешка, слишком откровенная, но несерьезная. Без действительного желания укусить. — Иди ты, — хрипит Итан. Может быть. Когда-нибудь потом. Но явно не сейчас. Не после того, как его рвали изнутри, превращая мышцы и сосуды в месиво. — Ты молодец, — голос ощущается ближе, чем раньше. Итан инстинктивно вскидывает голову; в глазах тут же темнеет. — Немногие бы выдержали это без крика, — пауза. Поправляет себя. — Немногие бы выдержали это вообще. Ты не менее интересен, чем твоя дочь, Итан Уинтерс, — смешок, только не громкий и лающий, как раньше. А, тянет сказать, мягкий. Дружелюбный, но не совсем, неуловимо другой, Итан не может подобрать слово. На плечо, второе, прокушенное, укладывается ладонь, тяжелая, заземляющая. Итан вздрагивает. Инстинктивно пытается отстраниться, но колени подгибаются — Хайзенберг подхватывает его под локоть. — Полегче. Итан раздраженно дергает теперь уже локтем. Снова. И еще раз, и Хайзенберг наконец-то убирает руку. — Я постарался, чтобы каналы от пуль получились ровными и короткими, — но не отходит. Все еще тревожно близко. Мысль должна быть раздражающей, но выходит просто усталой: привычка у него, что ли, такая, влезать в личное пространство? Или это только для Итана такая честь? — Тебе же будет проще такой зарастить? Он вяло пожимает плечом. Собирается с силами и все-таки выдает: — Наверное. Не знаю. Не разобрать, какое впечатление производит на Хайзенберга его отсутствие интереса к собственным регенеративным способностям. Смутно похоже то ли на недоверчивое удивление, то ли на смазанное удовольствие — что можно исследовать самому? — Вот и посмотрим. Итан чувствует, как внутри начинает разрастаться знакомый зуд — очень медленно и очень неприятно; как будто мышцы мелко подергиваются от череды судорог. И, в отличие от судорог, от этого никуда не деться: ни размять, ни приложить теплого, ни пропить курс таблеток и забыть на полгода. Все бесполезно. Только терпеть. Бывало и больнее, напоминает себе. Это даже не боль, так, отдаленно напоминающее. Как обычно, легче не становится. Сокращается и чешется в ладони; сокращается и чешется под ребрами. В плече пока нет. Ни в одном, ни во втором. Почти привычно окутывает тяжелым запахом. Все тем же: табак, металл, машинная смазка и совсем с краю, так сходу и не почувствовать — свежая кровь. Итан заставляет себя распрямиться — собственная кровь из пулевого между ребер сгустком выталкивается из раны — и сделать неловкий шаг назад. Хайзенберг фыркает. Смотрит — за очками толком не разобрать. И в его духе будет сейчас дернуть Итана обратно — то ли напоминая, то ли демонстрируя власть, то ли просто из насмешки. Но там, в комнате, за стеной звук, и они дергаются оба. Итан машинально, к оружию. Хайзенберг — как будто отвлекся от чего-то крайне интересного, во что ушёл с головой. — Думаю, нам пора двигаться дальше, — тянет сказать, что он звучит недовольно, почти до злого раздраженно, но Итан слишком мало его знает. Может и ошибаться. Хайзенберг наклоняет голову и дотрагивается до полей шляпы. Итан почти завидует той уверенности, с которой он исчезает за одной из дверей — как человек, нет, чертова привычка; как существо, которое точно знает, куда идет и как туда попасть. Сам из упрямства выбирает вторую дверь. Напоследок оглядывается — из-за болтовни с Хайзенбергом вполне мог что-то упустить. Что-то важное. В его ситуации этим чем-то будет даже несчастная обойма или десяток лей. Но ничего нет — Итан хмурится. Даже перемазанных кровью пуль, которые Хайзенберг из него вынул. Не мог же он забрать их с — он неловко сжимает пальцы на переносице. Совсем не то, о чем хочется думать. Решает: пули просто закатились под стол или потерялись на фоне ковра. Вот и все.