Пока не придет зима

— Как твои пулевые? — сходу спрашивает Хайзенберг в следующую встречу. Подсказывает. — Те, с которыми я тебе так любезно помог. Итан все-таки не удерживается и закатывает глаза. Помешкав, убирает оружие. Недалеко, чтобы по-прежнему оставалось под рукой; инстинкты захлебываются и кричат: опасно, один из них, разорвет, сломает, сделает больно — Итан сосредотачивается на мысли, что пули тут все равно не помогут. Он одинаково беззащитен как с оружием в руках, так и без него, уже не раз в этом убеждался. — Сойдет. Хайзенберг заинтересованно наклоняется ближе. Очки чуть сползают с переносицы, открывая глаза — неожиданно светлые, Итан засматривается. Почему-то электрической волной от затылка до лодыжек, и хочется неловко дернуть плечами и отвести взгляд. Хайзенберг все еще странный. Даже слишком. Итан не очень-то хорош во всех этих штуках, которые интонации, и намеки, и жесты, которые вроде как должны что-то значить. Но так на него не смотрели с — да никогда, ни разу. Хотя спроси, и он даже не сможет объяснить, как именно. Почему-то ощущается — слишком неловким, даже чересчур. Видимо, его способности вызвали у Хайзенберга очень сильный интерес. Иначе как еще можно объяснить. Тот выразительно поднимает брови; указывает подбородком рядом с собой — Итан упрямо остается на месте. Даже не делает вид, что не понимает, просто скрещивает руки на груди. Мия бы — короткий болезненный укол — назвала это игрой в гляделки. «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Только в этот раз: «я хочу, чтобы ты подошел» — «я не буду» — «я заставлю тебя силой» — «ты не хочешь этого делать». В карманах тянет — легко, но очень хорошо ощутимо, по направлению к Хайзенбергу. Итан выдыхает почти беззвучное «блять» и сдается. Сам делает шаг навстречу. Второй. Третий. Останавливается на расстоянии вытянутой руки — хватит, больше для разговора не надо. Будь воля Итана, он бы вообще предпочел общаться из разных углов комнаты, но вытащенные пули и драгоценная подсказка заставляют идти на чертовы компромиссы. Хайзенберг фыркает, ясно выражая свое отношение. — Можно мне?.. — он указывает на ладонь. Итан, помешкав, все-таки ее поднимает. Морщится: бинты сбились и пропитались, не только кровью; явно можно разглядеть ту дрянь из подвалов, хлопья ржавчины и каменную пыль; хорошо, хоть гноя пока нет. Хайзенберг наклоняется ближе. Тянется к его ладони — и Итан ее отдергивает. Смотреть — пусть, но трогать — нет уж. Пулевое практически полностью затянулось. Осталась небольшая розоватая отметина, но скоро не станет и ее. А вот пальцы — Итан отводит взгляд. Обломки костей топорщатся точно так же, как и часы назад, когда он только вырвал руку из пасти ликана. — Любопытно, — бормочет Хайзенберг, как будто смотрит не на искалеченную ладонь, а на интересную головоломку. По одному только тону понятно, что он не совсем здесь. Погружен с головой. Хайзенберг снова тянется к его руке, но в этот раз явно неосознанно — Итан снова отводит. И резкое движение, кажется, возвращает его. Он дергает углом губ, как-то неровно, но это не та вещь, о которой хочется думать. Поднимает раскрытые ладони. Жест, в их контексте обозначающий то ли «не трогаю», то ли даже «уважаю твои границы». И Итана — да, в самом деле это оцарапывает. Отверстия от пуль все еще ноют; Хайзенберг может скрутить его в доли секунды и сделать все, что захочет. Но не делает. Пытается хотя бы в такой мелочи создать видимость, что считается. — А плечо? Итан морщится. Не хочет; не доверяет. Но пули, информация — да, компромисс, очередной. Отодвигает ворот куртки, слегка расстегивает молнию на горле толстовки. Показывает: нет, не зажило, рана темная и припухшая, забитая кровавыми сгустками. Хайзенберг не трогает, но неуютно наклоняется еще ближе — хотя куда уже, и так почти в личном пространстве, у него с этим явно проблемы. Итан неосознанно делает глубокий вдох: табак-металл-масло. Уже настолько знакомо, что почти привычно. — Любопытно, — повторяется тот. Итан терпит. Не дергается, стоит с оттянутым воротом куртки и толстовки, ждет. Только голову поворачивает в сторону — и кажется, не столько назло Хайзенбергу, сколько своей привычности. — Совсем нельзя?.. — Совсем. Хайзенберг сжимает пальцы в кулак, словно желание дотронуться — это что-то физическое: чешется на подушечках, отвлекает. Раздраженно щелкает языком. — Жаль. Он отступает, и Итан, не скрывая облегчения, возвращает одежду на место. — Значит, твое тело сначала заращивает то, что проще, — взгляд почти ощутимо касается плеча, потом остатков пальцев, — а не то, что появилось раньше. Итан скованно пожимает плечами. — Видимо, так, — запоздалая мысль. — Ты в этом разбираешься? Не очень-то похож на врача. Хайзенберг хмыкает, левитируя из кармана портсигар с зажигалкой. Щелчок, пламя, затяжка. — Я тут нашел кое-что в своих запасах для тебя. — Хайзенберг. Итан не хочет переводить тему. Итан, черт возьми, уже по горло сыт всей этой сраной таинственностью и туманными, ничего не объясняющими фразами. Из другого кармана, все так же без участия рук, появляется — он прищуривается. Не сразу опознает коллиматорный прицел. — Думаю, ты справишься с тем, чтобы поставить его самостоятельно, — Хайзенберг ухмыляется с явным удовольствием, глядя на его лицо. — Герцог тебе такого не предложит. И это звучит настолько самодовольно, что Итан даже забывает про свое раздражение. Действительно не предложит. Местный арсенал не то чтобы разнообразный и современный; такую вещицу логично было бы найти у бойцов BSAA. Итан осторожно протягивает ладонь — и прицел неожиданно мягко в нее опускается. Поднимает взгляд, натыкается на неуютно широкую улыбку Хайзенберга. Как будто такая вот реакция Итана — это что-то, что может его порадовать. — В мутациях разбираешься, в оружии разбираешься. Да кто ты, черт подери, вообще такой? Хайзенберг издает довольный смешок. — Я рад, что вызываю у тебя такой же интерес, какой ты у меня, — немного сдвигает очки, чтобы стали видны глаза, невозможно светлые, Итан заглядывается. Снова. — Узнаешь. Если захочешь. И подмигивает. И от этого настолько веет двусмысленностью, что Итан давится вдохом. *** Вторая дочь Димитреску оставляет его в том же состоянии, что и первая. Пальцы дрожат, дыхание рвется и сбивается, воображаемые насекомые ползают по телу. В этот раз болит не плечо, рука — ладонь и кисть в мелких сочащихся отверстиях. Почти в последний момент рой блядских мух бросился на него, а он инстинктивно выставил перед собой руку — и эти умирающие твари принялись жрать ее. И — ладно, он действительно ждет встречи с Хайзенбергом. Возможности отвлечься и дать себе передышку. Бросить пару колкостей. Сказать, что прицел и вправду хорош. Итан бы справился и без него, само собой — но с ним получилось быстрее и проще. Но Хайзенберга нет. Ни в одной из нескольких следующих комнат. Ни намека на его присутствие — ни запаха табака, ни пепла, ни громкого голоса. Итан чувствует себя — Совершенно обычно. У него нет никаких поводов быть даже отчасти разочарованным. Они не уговаривались снова встретиться. Итан просто пытается спасти Розу, а Хайзенберг почему-то помогает ему не умереть в процессе. Все в порядке. Так и должно быть. Но почему-то инстинкты, которые заходились, что Хайзенбергу нельзя доверять, теперь беспокойно ворочаются из-за его отсутствия. Итан чувствует себя — трудно признаваться, даже мысленно — обманутым. Выбитым из того подобия равновесия, в которое кое-как смог себя привести, несмотря на происходящий вокруг бред. И почти смешно, как быстро отпускает пружину внутри, когда он чувствует тот-самый-запах. А потом видит знакомую фигуру, и может быть, у него даже немного вздрагивает угол губ. А потом его вжимает в стену. Даже не силой. Самим Хайзенбергом. — Итан, — говорит тот на выдохе, и тон у него лихорадочный, почти одержимый. Пальцы сжимаются плотнее. — Итан. Я знал. Еще когда только в первый раз тебя увидел, я знал, что ты особенный. Слишком близко. Итан физически чувствует ритм его слов; тепло и влажность дыхания на своем лице. Кажется, что если откроет рот, то сможет ощутить вкус: табачно-горький и металлически-кровавый. Он дергается; не так сильно, как может, но и не символически, будто пытается напомнить, что терпеть не может вот так — близко, без спроса, неожиданно. Хайзенберг только крепче смыкает пальцы. Итан чувствует его тепло сквозь одежду — такое же лихорадочное. — Ты и я, — и то, что у него в тоне, можно назвать даже не восторгом, почти благоговением. — Ты мог совпадать с любым из моей чокнутой семейки. Или вообще ни с кем. Но совпадаешь именно со мной. Улыбка — или скорее ухмылка — у него до края безумная. В голове бьется: такой же, он такой же как остальные, на самом деле просто образ, фантик, оболочка, а Итан дурак, повелся на безделушки, намек на доброту, не доверился с концами, молодец, мозгов хватило, но ослабил бдительность — Он больно кусает себя за щеку. Не время. Не сейчас. — Что ты вообще несешь, — пытается он. Упирается ладонями в грудь. Пока не отталкивает, как будто во всем этом может быть смысл. Как будто Мия — которая давно стала чужой, за которую он цеплялся до конца, что получился совсем не как в сказках — ничему его не научила. Хайзенберг поворачивает голову. Итан, чуть помешкав, тоже. Перед лицом — пули. Почему-то абсолютно уверен, что те самые. Внутри снова закручивается пружина. Забрал. Вынул пули из Итана, а потом собрал и ссыпал себе в карман, пока он не видел. Даже пятна крови до сих пор на них. Псих. Поехавший. Такой же, как и остальные — — Эти малютки помогли мне кое-что проверить, — неожиданно мирно объясняет Хайзенберг. — Вернее, твоя кровь на них, — пули начинают покачиваться под его взглядом. Как мобиль в кроватке у Розы. — Твоя кровь реагирует с моей. И не только кровь. Во рту пересыхает. Итан сглатывает. — Я не… Хайзенберг шумно выдыхает, и он захлебывается теплой табачной волной по лицу. — Смотри. Тот неловко стягивает перчатку — Итан машинально скользит взглядом: шрам, еще шрам, шрамы, словно от разбитых костяшек. Подносит к лицу. Сплевывает прямо себе на пальцы. Итан невольно кривится. Изнутри поднимается кислая неприязнь; все еще не понимает. — Смотри, — рычит Хайзенберг, и от интонации что-то сжимается внутри, почти первобытно. Он хватает ладонь Итана — ту самую, сожранную ведьмиными насекомыми — и крепко прижимает к своей, влажной от слюны. И Итан — замирает. Чувствует: как кожа начинает щекотно стягиваться; и то, что под ней, тоже — пусть и гораздо медленнее. Становится целым. За те секунды, что сомкнуты их ладони. Не может быть. Это невозможно. Итан чуть отодвигает руку, совсем немного, нити слюны натягиваются между ладонями — и щекотное чувство становится тише. Регенерация замедляется. Итан снова сжимает их пальцы, плотно, кожа к коже — и то самое чувство, теплое, невозможно приятное, расползается от подушечек до локтя. Он беспомощно переводит взгляд. — Как вообще, — задыхается. Даже не знает, что хочет сказать. Хайзенберг улыбается. Не скалится и не ухмыляется; именно улыбается, почти тепло, словно Итан — что-то большее, чем случайный союзник или билет в лучшую жизнь. — Ты и я, — отзывается с явным удовольствием. — И то, что мы есть. Задумчиво переводит взгляд на их сцепленные ладони. Соскальзывает своей вниз, на такое же раненое запястье. Так осторожно, что Итан даже не успевает задохнуться от боли. Теплая кожа, влажная слюна, щекотное ощущение, которое снова расходится далеко за пределы. Кожа под его пальцами начинает приобретать нормальный оттенок. Итан чувствует себя — странно. Часть его — та, которая рациональная и логичная, еще из кажущейся теперь такой далекой мирной жизни — испытывает отвращение. Чужая слюна в открытой ране; крепко прижатая сверху ладонь. Ненормально, до извращенного и поехавшего интимно. Но другая часть — которая спокойно принимает зарастающие за часы раны, говорящих кукол и способность управлять металлом — ощущает себя спокойно. Расслабленно. В безопасности — это что-то глубокое и инстинктивное, почти животное. Хайзенберг, опасный сукин сын, который может разложить его на органы меньше, чем за минуту. Хайзенберг не нападает, помогает зализать рану, значит, может и защитить — Итан не знает, от чего его мутит больше: от отвращения и слюны в ране или от хода своих мыслей во всей этой цепочке. Хочется повернуть руку. Прижать тыльной стороной, чтобы боль ушла, и прокатилась еще одна щекотная волна, и изорванная мухами кожа начала затягиваться, и то, что под ней, тоже. А потом можно попросить — или нет, можно просто без слов прижать к обрубкам пальцев с до сих пор торчащими обломками костей и покрытому коркой мясу. Или к плечу, все еще не до конца поджившему. Итан выдергивает свою руку из чужой. — Это еще не значит, — пытается огрызнуться, но голос ломается и подводит. — Что можно. Вот так. И… Слова путаются и не складываются, не идут на язык. Ладонь снова начинает болеть — как если бы слюна и прикосновения Хайзенберга были анальгетиком. Иррационально хочется вернуть руку обратно. Снова сжать ладони вместе и — Итан сжимает зубы и заставляет себя не двигаться. Взгляд невольно сползает: и да, рука выглядит отвратительно. Здоровая кожа вперемешку с лоскутами и разодранной в мясо; та, которая плотно прижималась к чужой — и та, которая дотрагивалась слабее и мимолетнее, или просто не хватило слюны. Как наглядная иллюстрация. Итан упрямо толкает плечом, заставляя сделать шаг назад. Улыбка пропадает с лица Хайзенберга. Линии вокруг рта становятся жесткими. — Это значит нет? — и в голосе ничего не напоминает о прежней мягкости. Итан неловко накрывает раненую руку второй. То ли от взгляда, то ли от собственного желания дотронуться снова — или от обоих. — Это значит «нужно спрашивать», — огрызается. — А не пытаться сразу лезть и… показывать всякую дичь. Хайзенберг сжимает пальцы на переносице, приподнимая очки. Итан, кажется, даже может прочитать по губам «как же меня заебали твои заскоки»; или просто накручивает себя. Привычно: из кармана появляются зажигалка и портсигар. Непривычно: движения очень рваные, резкие, как будто Хайзенберг на взводе, но зачем-то пытается сдерживать себя. И затяжка тоже — короткая и неглубокая. — Хорошо, — говорит тот, и голос уловимо отдает рычанием. — Ладно, черт тебя дери, Уинтерс. Давай словами, — интонация все-таки срывается на язвительную. Как будто не может поверить, что Итан предпочитает наглядной демонстрации болтовню. — То, что обеспечивает твою мутацию, — затяжка, сигара выразительно тычет в направлении плеча, — и то, что обеспечивает мою мутацию, — пули так же выразительно проплывают перед лицом Итана. И отправляются обратно в карман. По спине волной от понимания: он их снова забирает; только теперь в этом вряд ли есть какой-то смысл, — взаимодействует на биологическом уровне. На химическом и физическом наверняка тоже, но не проверял, — еще одна затяжка, немного длиннее предыдущей. — Один из эффектов я тебе наглядно продемонстрировал. — Один из? — выцепляет Итан. — Поэтому, — Хайзенберг даже не обращает внимания, — если тебе вдруг будет нужно залечить рану. Какую-нибудь. Можно даже не очень серьезную, я не против, — угол губ вздрагивает в двусмысленной ухмылке. — Ты всегда можешь попросить меня. И протягивает руку — ту самую, без перчатки. Словно ждет, что он вложит в нее свою, и они вернутся к прерванному. Итан смотрит: шрамы и жесткие мозоли. Кончики пальцев зудят. Он на всякий случай смыкает собственную ладонь в кулак. — Буду знать. Хайзенберг с досадой демонстрирует зубы. Отдергивает руку — будто Итан прижал к его пальцам горячее, а не просто отказался. — Ты не попросишь, — раздражение в его голосе ожидаемое. Итан пожимает плечами. Не попросит. По крайней мере, пока совсем не прижмет. Есть лекарства и собственная регенерация. Да, она медленная. Да, болезненная и заращивает раны одну за другой, постепенно, от простых к сложным. Но никто не лезет кожа к коже, так близко, что перехватывает дыхание. Чужая слюна — или что там еще может быть, кровь? Итан не хочет думать — не оказывается внутри и снаружи, на развороченном мясе и костях; щекотное, слишком приятное, может быть даже немного больше, ощущение не расползается вокруг. Для Итана это слишком. Не получается абстрагировать и говорить себе, что это только необходимость. Медицинская процедура. Может, если бы это делала медсестра — медицинский костюм, собранные волосы, ничего личного; он один из десятка, если не больше, таких же. Но это делает Хайзенберг — пахнущий табаком и металлом, не скрывающий эмоции, выделяющий Итана. Говорящий о нем так, словно он что-то невероятное и удивительное, по-настоящему интересное, впервые за долгое время. Даже иногда кажется, что флиртующий — Нет, Итан не сможет, он слишком зацикленный. Это будет личным. Хайзенберг выдыхает себе под нос что-то отчетливо нецензурное. *** В их следующую встречу Хайзенберг окидывает его явно скептичным взглядом. Разорванное предплечье, содранные ладони, укус на шее — Итан упрямо сжимает зубы, и он ничего не говорит. Качает головой; явно не видит смысла: ни в его упрямстве, ни в необходимости терпеть боль, когда можно избавиться от нее буквально парой движений языка и пальцев — очень личных движений, напоминает себе Итан. Теплая волна, расслабленность, которая отдается в коленях. Помогает не очень, и он на всякий случай сцепляет ладони на запястьях. Хайзенберг — спасибо ему за это не меньшее, чем за вынутые пули — не комментирует. Выдыхает дым — в сторону Итана. Стряхивает пепел — на ковер. — А теперь нам надо поговорить про кинжал. — Про кинжал? — Которым ты можешь здорово повысить свои шансы на выживание при стычке с этой сукой-Альсиной.