Пока не придет зима

Итан как будто просыпается с похмелья. У него, кажется, болит все. Мышцы. Кости. Мерзко тянет за грудиной, словно он пережил блядский сердечный приступ. И в висках ломит до невыносимого. Первый его порыв — протянуть руку в сторону, на вторую половину кровати. Пусто. Простыни холодные. Карла не было рядом как минимум — мысли тяжелые и скользкие, словно вымазанные маслом — половину часа. Почему-то от этого становится еще поганее. Он хочет позвать. Тянется к связи — и шипит сквозь зубы, потому что это место внутри, которое сильнее всего отзывается, кажется разъебанным в мясо. Тянет так, что прикоснуться невозможно. Ассоциацией: будто обожженная кипятком слизистая. Итан кривится. Хочется по-детски притянуть колени к груди, чтобы уменьшить боль. Хочется, чтобы не тянуло ни в мышцах, ни в висках, ни в груди. Хочется, чтобы Карл был рядом со всей этой отчаянной заботой и мягкими словами на румынском. Хочется — Не вспоминать, но он уже это делает. Итан жмурится и шумно выдыхает. Малодушно кажется, что амнезия была бы лучше. Никакого разговора с Крисом. Никаких унизительных доказательств перед всеми. Никакой Мии. Только Карл и Роза. Его маленькая семья. Наверное, даже хорошо, что болит голова. Можно не думать обо всем этом дерьме — по крайней мере, сейчас. Кажется, он снова впадает в дрему. Потом слышит — нет, сначала чувствует. Жетон и осколок на груди начинают легко подрагивать, и только после этого он улавливает шаги и металлический звон, звук открывающейся и закрывающейся двери. — Карл, — зовет. Получается так хрипло, как и ожидалось. Карл почему-то опускается не рядом с ним на постель, а на пол около нее. Чувство отношения как к необычайно хрупкому механизму зашкаливает. — Ты как? — голос у него тоже хриплый. Хотя после того, как они с Крисом друг на друга кричали, даже не удивительно. — Дерьмово, — Итан подвигается ближе. Просит. — Дай руку. Карл — как всегда, без раздумий — протягивает ладонь. Итан обхватывает запястье — как во время их разговоров за сигарой, только в этот раз еще и коротко гладит шрам; кажется, это становится его новой привычкой — и ведет к себе. Укладывает на лоб. — Хочешь поговорить? — как-то слишком осторожно спрашивает тот. Будто не хочет. Боится, но при этом понимает, что так нужно. — Через пару минут, — глухо отзывается Итан. Когда прикосновение подействует и головная боль пройдет. Карл терпеливо ждет. Он странно притихший, почти до неправильного. Не должен быть таким, что-то случилось — Да. Случилось. И теперь им обоим надо думать, что с этим делать. — Это ты сам, — неловко начинает Итан, выразительно касаясь костяшками груди, там, где, кажется, концентрируется болезненность, — или оно просто сорвалось? Карл слишком долго молчит. Уже может вообще не отвечать — и так все понятно. — Сам, — все-таки говорит, очень тяжело, неохотно. Будто выталкивает из себя не слова, а зазубренные шестерни, которые раздирают горло нахрен. — Ты… очень долго молчал. Я хотел просто напомнить, — пауза. — Но оно сорвалось нахрен каким-то гребаным потоком, я даже ничего не мог сделать. — Дерьмо. — Да, — болезненно соглашается. — Полное дерьмо. В голове понемногу начинает проясняться. — Мне самому сейчас сдохнуть хочется, — продолжает Карл. Угол губ дергается, но усмешка получается в край болезненной и горькой. Итан вздрагивает. Почему-то только сейчас приходит в голову: то дерьмо, которым его затопило — это то, что чувствовал Карл. Это все в его голове. — Я готов убить любого, кто посмеет причинить тебе вред, даже просто подумает об этом, — пальцы опускаются на шею, где борозда от цепочки, которую тело почему-то упрямо не хочет заживлять. — Но, кажется, больше всего вреда наношу тебе я сам. Тон расслабленный — слишком, до показательного, Итан чувствует за ним чересчур многое. Вспоминается Миранда с ее «ты не сможешь, рано или поздно ты их убьешь». Он шумно выдыхает. Гребаная пернатая сука. После всех этих восьмидесяти — или сколько там было лет — она явно знала, куда бить. — Если бы не ты, — Итан чуть запрокидывает голову, давая больше места для прикосновения. Подставляется уязвимо, — я бы сдох еще где-нибудь в замке Димитреску. Или по дороге к Моро. Или, — шумно выдыхает, и Карл каким-то очень трепетным и завороженным движением гладит его горло. — У меня было много возможностей, — слегка двигает локтем, чтобы задеть, несильно, но ощутимо. — По твоей логике больше всего вреда наношу себе я сам и убивать нужно меня. Карл издает смешок, все еще царапающий, но немного меньше, чем раньше. Итан невольно приподнимает уголки губ. Маленькая победа. — С этим трудно спорить, — соглашается, и он снова толкает его локтем, теперь уже ощутимее. По-прежнему чувствует себя херово. Боль пока еще прошла не до конца, и проблемы не рассосались сами по себе, но — Когда Карл рядом, оно кажется не настолько дерьмовым. Гораздо проще, легче и преодолимее. — Мы научимся, — говорит Итан в их общей манере, одновременно насмешливо и серьезно. — В конце концов, не все должно получаться с первого раза, — Карл плотнее прижимает пальцы, словно вслушивается в ощущение его голоса там, под кожей. — Если ты так говоришь, dragostea mea. Итан представляет: лет через пять, полных вот таких вот разговоров, заботы и пьянящего абсолютного принятия. Они не станут нормальными, нет, тут вообще без шансов. Но — гораздо более стабильными. Спокойными, расслабленными и уверенными. Способными не падать в это дерьмо в голове, в котором только захлебываться и тонуть — а сопротивляться ему, таким мыслям. Ловить себя на болезненном «им было бы лучше без меня» и понимать, что это неправда. — Дай руку, — цитирует Карл его самого. А Итан повторяет его движения — протягивает ладонь без раздумий и колебаний. Пальцы смыкаются вокруг запястья — бережные, теплые, в сердце тянет, только не больно, а приятно. Карл ведет ближе к себе, а потом наклоняется и целует костяшки. Одну за другой. — Tu esti totul pentru mine, — между прикосновениями, очень низко и очень мягко, с той самой хрипотцой. — Vreau sa invat. Eu voi. Iti promit. — Я выучу румынский, — безнадежно грозится Итан. Ему тепло от интонации — обожающей и одержимой, словно Карл не целует его ладонь, а поклоняется какой-то местной святыне. — Это будет наш домашний язык, — ухмыляется тот. Легко представить: очередная чужая страна, в которую их забросят, чужие люди, чужой менталитет. И они с Карлом, перебрасывающиеся чем-то насмешливым и нежным на румынском. Карл шумно выдыхает и отстраняется — с явным нежеланием. Неловко прокашливается. — Твоя не очень-то мертвая жена. Вздрагивает все разом: жетон, осколок и сам Итан. Не думал, что он попробует поднять эту тему — скорее, что до последнего будет делать вид, будто ничего не произошло. — Что думаешь делать? — подталкивает, когда он молчит слишком долго. В тон возвращается болезненность. — Не знаю. Поговорить с ней? По крайней мере, так будет правильно. Честно по отношению к ней. — А чего я еще ожидал, — бормочет Карл. Почему-то звучит почти зло. И напрочь разбито. — Блять. — Я должен, — осторожно отзывается Итан. У него смутное чувство, что они говорят о разных вещах. — Она мать Розы. И, — подбирает аккуратно, будто слова могут поранить, — все еще моя жена. По документам. Карл запрокидывает голову и издает смешок — насквозь больной и ядовитый. — Да, да, — ухмылка у него тяжелая и неровная, с обнаженными клыками. — Чудесной малышке Розе нужна мать и нормальная семья. Итан хмурится. Не очень-то понимает ход его мыслей. Розе нужна мать — да, и они с Мией наверняка смогут договориться о времени, которое она будет с ней проводить. Розе нужна нормальная семья — тоже да. И, может, это слишком самонадеянно, но ему кажется, что они с Карлом справятся. Смогут стать той самой, в которой любят и принимают, несмотря ни на что — у них ведь уже неплохо получается, разве нет? — И она женщина, — продолжает Карл, явно интерпретировав его молчание по-своему. — Это проще. Обычнее. Все для того, чтобы Роза выросла нормальным человеком. Не придется никому ничего объяснять. Итан совсем теряется. В этом вообще никакого смысла, только если — Снова вспоминаются слова Миранды. Ее тон и интонации, блядская жалость, словно их близость с Карлом — что-то вроде жертвы, на которую Итану приходится идти ради спасения дочери. Словно это что-то грязное и мерзкое. Может ли — Да. Даже, наверное, должно. Миранда напрочь застряла в девятнадцатом веке с керосинками, молитвами, целомудренными одеяниями и, можно спорить, гомофобией — а Карл слушал ее десятилетиями. Это не могло не оставить след. — Ты думаешь, — произносит медленно, — что я оставлю тебя ради нее? Карл морщится. Формулировка его явно цепляет. — А разве не так? И это, как удар по ребрам, заставляет судорожно глотать воздух. — Нет! — И зачем тогда тебе ее видеть? — Чтобы расставить все точки, — очень сильно не хватает связи, чтобы показать. Донести что-то вроде «смотри, я весь для тебя, только для тебя, ни для кого больше». — У нас были проблемы, но это не значит, что Мия, — Карл словно рефлекторно скалит клыки при звуке ее имени, — заслуживает, чтобы я ее обманывал. — О, и что ты хочешь ей сказать? — это царапающая насмешка, но Итан знает, что он за ней прячется. — «Прости, дорогая, пока тебя не было, я решил, что с мужчиной мне будет лучше, и изменил тебе»? Или «ради спасения нашей дочурки мне пришлось лечь под одного из местных психов»? Итан жмурится. Это больно, это бьет насквозь. Он считает: вдох — выдох — пауза. И снова. Он прожил годы с Мией, которая защищалась так же, но — По-прежнему ни черта не умеет с таким справляться, но он, блять, снова обязан попытаться. Потому что это Карл. Потому что только два человека во всем ебаном мире важны ему настолько, что он готов сдохнуть ради них, даже в нечеловеческих мучениях и не один раз. — Нет, — говорит, даже не пытаясь скрывать, в каком он раздрае. Карл вздрагивает. Жетон с осколком тоже. — Я хочу ей сказать, — дает себе паузу, чтобы сделать глубокий вдох и собраться с силами. — Мне жаль. Я люблю другого человека, — запинается. Это сложно. Это страшно. И слова по-прежнему не его друзья, путаются и не хотят идти на язык. — Я хочу быть с ним. Так долго, как только получится. И попросить у тебя развода. Карл — выглядит так, будто Итан умудрился пару раз ударить его ножом. Пытается что-то сказать — но получается только что-то неразборчивое, почти звериное и отчаянное. Итан не торопит — хотя его колотит. Он впервые сказал ему все эти вещи прямо и словами. — Что ты со мной делаешь, — выдыхает Карл совершенно разбито. Итан отодвигается от него. Только чтобы сказать ничуть не лучше звучащее: — Иди сюда. И Карл — да, конечно же слушается. Оказывается на постели. Осторожно вытягивается рядом и тянется, чтобы коротко поцеловать в угол губ. Итану очень хочется чуть повернуть голову и поцеловать его по-правильному, но он заставляет себя продолжать говорить. — Я бы не втянул тебя в это, если бы не покончил со старыми отношениями. Не смог бы. От самого себя бы блевал. Ладонь Карла почти до болезненного вжимается в бок. — Еще до фабрики, — Итан ведет языком по пересохшим губам. — Я пошел на кладбище, выбрал камень и, — это очень личный момент, но с Карлом им делиться поразительно легко. — Попрощался с ней. Оставил там кольцо. — Я думал, ты его все-таки потерял, — бормочет Карл. — И очень этому радовался. Что наконец-то эта блядская побрякушка пропала и осталось только то, что отмечает тебя как моего. Итан фыркает. — Нет, — он тянется к руке, которая у него на боку. Гладит шрамы, мягко, самыми кончиками пальцев. — Это было мое осознанное решение, — выделяет голосом. Кожа под подушечками горячая и жесткая. — Я выбрал тебя. А ты меня. Помнишь? Карл довольно хмыкает — кажется, тоже вспоминает тот разговор у мельницы. Цепочки на шее по-змеиному двигаются, плавно и приятно, как будто — гладят? Да, похоже. Итан выдыхает, слегка наклоняя голову. Металлические звенья тут же меняют направление движения, ластятся к подставленной коже. Такое применение способностей ему определенно нравится. — Я должен с ней поговорить, — неохотно возвращается он к теме. Цепочки замирают. Будто Карл совсем по-детски надеялся, что он забудет. — Я не смогу, — отзывается с раздражением, но не на Итана, а будто на себя самого. — Меня рвет нахрен от одной только мысли. — Хорошо, — Итан сглатывает. Плотнее сжимает пальцы на его запястье. — Тогда я не буду подходить близко. Карл издает царапающийся смешок. Двигается еще немного, почти задевает его губы своими. Дыхание приятным — знакомым и горьким — теплом. — Думаешь, я смогу на это смотреть, — целует, мягко, коротко, почти целомудренно. — Нет, Итан. Я убью ее. По спине электрическая волна. Совсем не от ужаса или отвращения. Итан с усилием заставляет себя абстрагироваться. — Я даже не буду касаться ее. Мы просто, — пытается подобрать слова, но плюет на это и говорит то, что приходит в голову. Карл же. — Просто обменяемся словами. Никаких семейных жестов, даже близко похожего. Только разговор. Карл молчит. Итан чувствует его напряжение под пальцами. Ведет ладонью дальше: по предплечью, плечу, до самых ключиц — одним плавным неразрывным жестом. — Мы обсудим Розу, — он поглаживает костяшками шею, и Карл подставляется, как большая кошка. — То, что произошло с ней и со мной, — намеренно не использует «с нами», и, судя по хриплому выдоху, это правильное решение. — И что я теперь твой. А не ее. Карл издает какой-то невъебический звук на выдохе — и у Итана все плавит и коротит внутри к черту. Как же он хочет — Не сейчас. Крис, и Мия, и эвакуация, и — он начинает ненавидеть это самое «не сейчас». Очень сильно. — Знаешь, что самое показательное? Во всем этом. — И что же? — отзывается Карл гораздо мягче, чем раньше. Словно у Итана получается понемногу сглаживать углы его нервозности и паранойи. — Что я так и не понял, что со мной была Миранда, а не Мия. Перед тем, как все это произошло, — старается говорить об этом легко, но изнутри режет. Не заметил. Не отличил свою жену, женщину, с которой прожил годы, от поехавшей сектантки. — А тебя настоящего даже во время боя узнал практически сразу. Карл издает совершенно нетактичный довольный смешок. Ему это явно нравится гораздо больше, чем Итану — даже не так. Приводит в восторг. — Dragostea mea, — мурлычет он. Пальцы на боку сжимаются откровенно собственнически. — Vezi suntem facuti unul pentru celalalt. Ладонь поднимается выше, к груди. Касается там, где шрам. И, как обычно, от его прикосновения не больно. Просто хорошо. Тепло и правильно. — Я ведь лучше нее? Лучше, — он явно с большим трудом проглатывает что-то неприязненное, типа «ебаной суки», и, на самом деле, Итан очень этим впечатлен, — твоей не мертвой жены? Он шумно выдыхает. Желание признания-одобрения у Карла с концами поехавшее и одержимое — но когда это его отталкивало. Само собой, правильный ответ может быть только один. — Конечно. — Тебе со мной лучше, чем с ней? — Да. — Я хотел вставить металлическую пластину тебе в сердце. Итан неловко давится воздухом. — Так. — Чтобы чувствовать тебя. Всегда, постоянно. Ну, знаешь, бьется твое сердце или нет. В один момент начало казаться, что просто свихнусь нахрен, если этого не сделаю. Пальцы Карла чуть оттягивают ворот футболки и ложатся на шрам, кожа к коже. Слегка поглаживают — болезненно и завороженно. — Но ты не сделал, — Итан сглатывает. Не знает, что чувствует по этому поводу. Одна часть его, рациональная, говорит, что это пиздец. Металлический осколок прямо в сердце, который может сдвинуться в любой момент и поранить изнутри, стоит только Карлу сорваться в очередную бесконтрольную вспышку; это страшная смерть. Страшная и мучительная. А другая его часть — Жаль, что Карл этого не сделал. От одной мысли, чтобы носить в себе часть, которую тот будет чувствовать постоянно, всегда, в любой момент, продирает какой-то невозможной горячей волной, от затылка до кончиков пальцев. — Но я не сделал, — задумчиво повторяет за ним Карл. — Мне хватило подумать, что ты, — запинается и морщится. Изменяет фразу. Ему явно важно, как это может воспринять Итан. — Что тебе может не понравиться. И от этого еще одна волна — только теперь насквозь теплая и тягучая. — Спасибо, — выдыхает Итан. — Я… очень сильно это ценю. — Пожалуйста, — Карл дергает углом губ и снова гладит шрам. — Все для тебя, dragostea mea. Итан с трудом заставляет себя собраться. — Мия, — напоминает он, и почти поразительно, насколько быстро неприязнь возвращается на лицо Карла. — Нет. Я не смогу. Я сорвусь и вгоню в нее… что-нибудь небольшое, да, чтобы можно было протолкнуть глубоко, а потом рвать изнутри, пока от органов не останется кровавая каша. Это жутко — и сладко одновременно. — Сможешь, — нажимает голосом Итан. — Я знаю, — обращается к тому самому, уязвимому. — Ты же сильный. И не с таким дерьмом справлялся. — Я в этом уже не так уверен, — бормочет Карл. — Херня, — добавляет, серьезно и поддразнивающе. — И я все равно буду любить тебя любым. Сильным, слабым, никакой разницы. Во второй раз получается легче и естественнее. Карл, кажется, давится воздухом. Для него второй раз явно не проще, чем первый. Итан старается не сосредотачиваться на мысли, сколько раз он слышал такое вот — банальное, на самом деле — за свою неполную сотню лет. — Герцог же рассказал, что значат все эти слова, которые я тебе говорю? — он отстраняется, перекатывается на спину. Как будто ему нужно не только время, но и место, чтобы уложить все это внутри себя. — Dragul mea, dragostea mea, inima mea. — Ну да, — Итан чутко улавливает, что сейчас лучше не лезть ближе. Садится на постели. — Дорогой, сердце. — И? — подсказывает. — Там три слова. — Очень дорогой? — предполагает Итан. — Первое и второе похожи. Карл молчит — а потом трет лицо ладонями с раздраженным выдохом. — Вот же избирательный жирный ублюдок. Видимо, не «очень дорогой». Карл отнимает ладонь от лица. Между бровей те самые линии — примагничивает что-то не очень близкое. И это — Книга. С металлическими накладками на корешке и в углах, кто бы сомневался. Она по-собачьи тычется Итану в руки, и он аккуратно ее перехватывает. Румыно-английский словарь. — А не проще было бы сказать… — Нет. Итан пожимает плечами. Нет так нет. — И я смотрю… — Dragostea mea. Страницы шершавые и очень пыльные. И тот самый запах залежалой бумаги, как будто книгу не открывали десятилетиями. Хотя, наверное, так и было. — А зачем тебе вообще словарь? — Итан, — стонет Карл. — Отъебись от словаря. Ищи перевод. — Ладно, — сложно удержаться от смешка. Dragoste. Dragostea mea. Любовь моя. — О. Не то чтобы он совсем не ждал чего-то подобного. Они с Карлом слишком повернуты друг на друге, чтобы обойтись без этого. Но — Все равно ошарашивает и плавит изнутри нахрен. Мысль невпопад: когда он начал это слышать? Еще до Моро точно. — Хорошо, — Карл переводит тему, будто испытывает от всего этого неловкость. — Я попробую. Перетерпеть твой разговор с, — почти ожидаемая неприязненная запинка, — не мертвой женой. — Я знаю, что тебе это тяжело дается, — Итан наклоняется ближе, опираясь на руку. Еще ближе. Целует коротко и благодарно. — Спасибо. — О нет, простым «спасибо» ты в этот раз не отделаешься, dragostea mea, — дразнит Карл. И теперь, когда Итан понимает, что значат эти слова на румынском, у него перехватывает дыхание. — Придется заплатить. — Даже не представляю, как, — отзывается поддразнивающе. Этот поцелуй получается совсем другим — почти таким же, как перед Крисом и его людьми. Глубоким, влажным. Карл режет язык о собственный клык и, когда крови набегает достаточно, слегка гладит его по горлу. Итан привычно сглатывает — и скулит от волны горячего. — Только, — каким-то образом у Карла еще получается связно мыслить, — если почувствуешь, что я. Срываюсь. Мы уходим. Иначе от твоей, — он, кажется, инстинктивно скалится, — бывшей жены ничего не останется. Итан вместо ответа прижимается языком к его клыку. *** Они встречаются там же, в тоннелях, под наблюдением Криса. Мия выглядит усталой. У нее темные круги под глазами и нервозные следы от сорванных заусенцев на пальцах — она всегда так делала, когда нервничала настолько сильно, что теряла контроль над собой. — Итан. В голосе какая-то невозможная смесь. Облегчение, радость, усталость, немного тревоги — внутри начинает закручиваться вина. Жетон и осколок на шее вздрагивают и плотнее жмутся к коже. Итан рассеянно поглаживает их кончиками пальцев — словно пытается успокоить. Карл в нескольких шагах позади. Хмурый, мрачный и снова закрытый — очками и широкими полями шляпы, перчатками и длинными рукавами плаща. Он ловит себя на рассеянной мысли, что хочет обратно. Сидеть за старым кухонным столом, пить кофе и видеть настоящего Карла — со всеми его шрамами, уязвимостями и неловкой нежностью. Мия делает шаг навстречу. Потом еще один. Срывается, движения резкие, рваные, оказывается рядом, тянет руки к его лицу — прикоснуться, потрогать, убедиться, что все в порядке, не кажется, он действительно здесь. Она всегда была такой — ласковой, мягкой, улыбчивой; той самой, в которую он влюбился — после тяжелых периодов. Когда что-то случалось. С ними — или между ними. Как будто это напоминало о всех тех годах, что они были вместе, о счастливых событиях, о плохих моментах, которые умудрялись преодолеть; так сильно проросли друг в друга, что пытаться разойтись было физически больно. Всегда наступала оттепель. Очередной медовый месяц, во время которого они думали, что смогут вернуть, как было. Они ведь справляются сейчас, все ведь хорошо, почти как раньше, а то, что было, это обычные трудности, такие случаются у всех пар. А потом восторг затихал, снова наступала рутина, и они вспоминали. Почему вообще между ними что-то сломалось. И снова, снова и снова — уродливый замкнутый круг. Которому пора разорваться. Итан делает шаг назад — так же, как когда-то в замке отступал от Карла. Она замирает. — Итан? — интонация очень ломкая, вопросительная. Он вздрагивает. В горле пересыхает. Ей больно, слишком явно, особенно для него, который прожил с ней столько лет рядом, вместе, видел ее любой. И ему самому тоже больно — от того, что заставляет ее это чувствовать. Не хочет. Правда, не хочет, многое готов был бы отдать, чтобы этот разговор прошел иначе — спокойнее, отстраненнее; чтобы им не пришлось ранить друг друга. Если бы только было можно. Но это как напрочь сгнивший зуб. Такой только рвать — с болью, кровью и гноем из-под корней. Итан качает головой. Она непонимающе хмурится. — Роза? — спрашивает Мия требовательно, обеспокоенно через край. Сцепляет ладони у себя на запястьях; ногти тут же нервозно впиваются в кожу. — Она в порядке. Напряжения в ней становится ощутимо меньше. — А ты? — Тоже. Она улыбается — знакомо, по-оттепельному. Живо, искренне, с тем самым настоящим теплом. От глаз расходятся неглубокие лучики-морщинки — они обострились за последние два года, и он помнит, как Мия каждый вечер садилась перед зеркалом и аккуратными движениями вбивала в них крем самыми кончиками пальцев. Она тянет к нему ладонь — медленно и осторожно, внимательно вглядываясь в лицо. Словно подозревает, что он может снова отступить. Итан качает головой и говорит: — Не стоит. Она отдергивает руку, словно от горячего. Снова хватает себя за запястье. Нервозность возвращается в движения. Мия вглядывается ему в лицо со слишком явной болезненностью, почти отчаянием. Итан знает ее в такие моменты — мыслей слишком много, и трудно вычленить какую-то одну, а вперед всегда лезут самые плохие, самые тяжелые и тревожные. А потом взгляд соскальзывает ему за плечо — где Карл, слишком легко представить его ухмылку — и в ее глазах появляется что-то, напоминающее смутное понимание. — Крис говорил, что ты в непростой ситуации, — большой палец начинает царапать внутреннюю сторону запястья. Машинально хочется положить свою ладонь поверх ее — как всегда делал раньше. — Нет, — он заставляет себя не двигаться. Бросает взгляд за ее плечо, где Крис и несколько его людей чуть поодаль, на позициях. — Меня никто не держит в заложниках и не шантажирует. Просто… кое-что поменялось. Она выразительно смотрит на Карла. Линии вокруг ее глаз неприязненно обостряются. Переводит взгляд обратно, на него. Итан почти физически чувствует ее внимание: отметины на шее, жетон, осколок, явно чужие рубашка и футболка, совсем не в его стиле, кому, как не ей, знать. Слегка наклоняет голову — чтобы было виднее. — Ладно. Не верит. Он знает этот тон: «я не согласна, но промолчу, чтобы не ссориться еще больше». Слишком часто слышал его за последние годы. — Появился другой человек, который для меня очень важен, — зачем-то говорит, хотя знает, что все равно не сможет убедить. — Мне жаль. Правда. Она вздрагивает и сильнее вцепляется в запястья. До невыносимого хочется протянуть ладонь и отвести ее руки, потому что когда вот так, это до крови, всегда, каждый раз; это значит, ей слишком больно, она не справляется и пытается себя отрезвить — хотя бы так. Он заставляет себя оставаться на месте. Знает, что если сейчас сделает шаг и протянет руку, то сделает больно Карлу. — Мы, — ее голос изламывается. Она замолкает. Жмурится, задерживает дыхание и явно считает про себя, прежде чем продолжить, — можем поговорить об этом позже? Когда все закончится. Вдвоем. Жетон и осколок спазмически вздрагивают — видимо, от одной только мысли, что Итан останется с ней наедине. Мия снова бросает взгляд ему за плечо — и злости, душной и отчаянной, в нем через край. Итан чувствует себя полным дерьмом. Он не хочет делать больно, никому из них, они оба дороги ему, пусть и по-разному. Мия — мать его дочери, женщина, которую он когда-то любил, на которой женился, провел с ней годы вместе. Карл — человек, с которым он хочет создать семью и вместе растить Розу. Почему, черт возьми, все должно быть так сложно. — Я не хочу на виду, — она бросает еще один болезненный взгляд ему за плечо, — у всех. Это унизительно. Ассоциацией: как он сам притягивал Карла ближе и пытался — видимо, безуспешно — доказать, что между ними все добровольно и по обоюдному согласию. — Хорошо, — Итан кивает. Не может отказать, не после того, что чувствовал сам. — Что будет с нами? — ее взгляд становится мягче и уязвимее, и он понимает, как это звучит. Поправляет себя. — Со всеми нами, после эвакуации. Она почти неуловимо морщится — все с той же болезненностью. — То же, что и после Луизианы. Карантин. Потом обследования, тесты, новая жизнь. Жетон и осколок дергаются так сильно, что Мия опускает на них взгляд — в глазах почти брезгливое. Как от фотографий всей той разложившейся еды в доме Бейкеров, еще до того, как она узнала, что ела это вместе с ними. — Переезды из города в город, в очередную чужую страну под бесконечным присмотром спецслужб? — продолжает он за нее. — А ты ждал чего-то другого? — она улыбается устало и безнадежно, совсем безрадостно. Как ребенку, которому приходится объяснять очевидные вещи. — Нет. Я не… — он качает головой и повторяет. — Нет. Глупо было бы думать, что их всех просто отпустят. Не будут проверять и тестировать, контролировать перемещения, замерять уровень — чего бы то ни было, ладно — в крови. И он не думал. Вообще отключился. Сосредоточился на здесь и сейчас, на спасении Розы, и — — А я думал, что это у меня проблемы с сумасшедшей сукой, которая контролировала мою жизнь, — подает голос Карл. Насмешка царапающая и жесткая, непривычная. Итан поворачивается так, чтобы видеть их обоих. Почему-то сразу иррационально становится легче. — О нас заботятся и не пытаются использовать, — Мия отвечает, но почему-то не Карлу, а ему. Старательно делает вид, что того вообще здесь нет. — Нас защищают. Итан раздраженно хмыкает. Защищают. Именно поэтому они все сейчас здесь. Поэтому он оставлял части себя в пастях и когтях нескончаемых тварей, пытаясь собрать свою девочку во что-то целое. И мысль невпопад: если бы рядом был Карл, все вышло бы совсем иначе. Он бы не позволил навредить своей семье, бился бы до последнего. Как сам Итан — только сил его одного не хватило. — Я потерял нить, — скалится Карл, внимательно наклоняя голову. — Речь идет о вас или о лабораторных крысах? — В мире полно организаций, которые делали бы с нами вещи во много раз хуже, — она снова болезненно и зло царапает себя по запястью, снова отвечает не ему. — Поверь мне, Итан. Я знаю. Непроизнесенное «я сама работала на одну из таких» тяжело повисает между ними. — А что чудесная малышка Роза? — Карл примагничивает из кармана портсигар с зажигалкой. Итан ловит себя на желании оказаться рядом. Чтобы как обычно: одна на двоих, пальцы вокруг запястья, кожа к коже, тяжелый горький дым на языке. — Та самая, которую расчленили на четыре части, а она собралась обратно? Кажется, у вас это называется, — он запрокидывает голову, изображая, будто старательно пытается вспомнить. Щелкает пальцами. — биооружием, точно. Мия вздрагивает и кутается в кардиган. Выражение лица у нее болезненное и резкое — но почему-то неправильное, не такое, как должно быть, хотя Итан даже толком не понимает почему. Что именно вызывает у него отторжение. — За ней будут присматривать, — голос у нее тоже неправильный, тусклый. — Присматривать, — Карл, кажется, не собирается делать вид, что его здесь нет. Странно понимать, что именно он, а не она, проявляет настолько сильное беспокойство о судьбе их девочки, — это значит, заставят провести одну половину жизни в лабораториях, а вторую, — прерывается на короткую отрывистую затяжку, — в пиздец каких опасных местах, куда ее бросят те, кто якобы присматривает, чтобы она решала их проблемы? — Ты не имеешь никакого отношения к нашей дочери, — она все-таки срывается. Повышает голос; говорит не Итану, прямо ему. Костяшки сжатых на кардигане пальцев нездорово белые. Карл ухмыляется. Слегка стягивает очки ниже, на переносицу — все так же, не руками, магнитной силой — и подмигивает ему. Мия выглядит так, словно получила пощечину. — Видимо, это значит да, — Карл возвращает очки обратно и совмещает выразительную паузу с затяжкой. — Я бы не советовал. У меня вроде как есть подобный опыт, и это абсолютное дерьмо, — еще одна затяжка, немного более рваная. — Лучше сдохнуть, чем так жить. — Итан, — она злится, и голос почти дрожит от эмоций. — Пожалуйста. Почему я должна выслушивать… — Ты правда хочешь такой жизни для Розы? — перебивает он. — А ты, кажется, хочешь, — Мия раздраженным движением перекидывает волосы с плеча за спину, — однажды вернуться домой и обнаружить вместо дочери сгусток липкой черной жижи, который будет тянуть к тебе щупальца и плакать? Итан отшатывается. Она знает, куда бить. Карл издает громкий, лающий смешок. — Емкий образ, — комментирует. Кажется, его это совсем не задевает. — Такого не будет, — Итан заземляет себя прикосновением к жетону, — если с ней заниматься… — С ней и будут заниматься, — Мия раздраженно качает головой, словно не может поверить в его упертость, — специальные люди, которые уже работали с такими, как она. И до Итана наконец доходит, что показалось ему неправильным. — Как долго ты знаешь? — голос как-то разом садится и хрипит. — Что она не, — пауза. Не может заставить себя сказать это вслух. — Что она заражена. Мия кривит губы, одновременно болезненно и раздраженно. Словно он делает что-то не так, говорит неправильное, думает совсем не о том, о чем нужно. — Со второго триместра. Бьет под дых. Больнее, чем тот металлический прут, что Карл всадил в него в первую встречу. Все это время. Она знала. И Крис, получается, тоже. И врачи, и лаборанты, и люди, которые их охраняли, и — все, кроме него. Он сжимает пальцы на жетоне так сильно, что металлические края врезаются в кожу. — А почему не… — Потому что ты меня не слушал! — она вспыхивает ярко и зло. Больная тема для них обоих. Старая гноящаяся рана. — Я пыталась. И пыталась, и пыталась, и пыталась, а ты зациклился на своей Луизиане. — Конечно, — огрызается Итан прежде, чем сможет подумать. Будто это уже что-то из рефлексов, отвечать упреком на ее упрек. — Мне просто нравилось о ней говорить. У нас не было никаких проблем, которые были бы с ней связаны. — У нас был ребенок и новая жизнь, — она повышает голос еще сильнее. — Новая! А ты застрял в прошлом… — Потому что нельзя начать новую жизнь со старым дерьмом в голове, как ты не понимаешь… — Ты даже не пытался, — она захлебывается словами. — Я спрашивала тебя, как прошел день, и ты рассказывал, как тебе плохо, ты не справляешься, с тобой случилась очередная паническая атака, или депрессивный эпизод, или еще какое-нибудь дерьмо, — дыхания не хватает и она делает паузу на судорожный вдох. На щеках яркие, нездоровые пятна. — Как будто я чувствовала себя лучше. Как будто у меня откуда-то должны были взяться силы не только справляться с этим, но и утешать тебя, снова и снова, — она сжимает зубы. Выглядит как человек, которому очень больно. — Ни разу. Ни одного сраного раза, Итан, ты не пытался сосредоточиться на хорошем. Даже ради меня, — шумно выдыхает и бьет по чувствительному. — Однажды я поймала себя на мысли, что вообще не хочу с тобой разговаривать. Жетон мягко выскальзывает из пальцев до того, как он успеет сжать их еще сильнее и пораниться — жаль. Было бы проще. Отрезвило бы и помогло собраться в — хотя бы немного меньший беспорядок. Мия давно его не ранила — в последний год почти всегда отмалчивалась и уходила, и — Он отвык. Очень сильно, блять, отвык. — Так вот что ты имел в виду, — говорит Карл насмешливо, — когда говорил, что у вас проблемы в отношениях, — оскал у него слишком сильно отдает хищным, когда он добавляет. — И вы были вместе только ради Розы. Мия вздрагивает. Отшатывается — и выражение лица настолько раненое и преданное, что у Итана ноет за ребрами. А Карл довольно ухмыляется и смотрит так, будто он должен его похвалить — Доходит. Это не просто комментарий. Это выверенный удар по больному. Очень прицельный, очень точный. Каким-то образом за эти минуты Карл умудрился вычленить в ней уязвимое и вцепиться именно туда — защищая Итана. Хотя бы так, потому что убивать и калечить нельзя. Итан не сомневается: было бы можно, Мию бы прикололо к стене каким-нибудь ржавым обломком, еще только когда она в первый раз повысила голос. Цепочки на шее тянут — мягко и осторожно. — Dragostea mea, — зовет Карл, не скрывая теплоты в голосе. — Я думаю, что это ебаный фарс и нам нужно вернуться обратно. — Итан, — тон у Криса предупреждающий. — Эвакуация — это не предложение. Это приказ. — Я не твой солдат, — огрызается. Устало трет руками лицо. — Боже, Крис. Дай мне немного времени. — У нас его нет, — он выступает вперед, оттесняя Мию себе за спину. Итан слышит, как Карл начинает подтягивать металл. — Взрыв должен был произойти еще неделю назад. Я не могу больше тянуть. Понимаешь? Итан качает головой. Да. Ебаный фарс — самое подходящее описание. — Хотя бы пару часов, — выдыхает. — Чтобы, — голос подводит, — мы могли собрать вещи. Металлический скрежет позади затихает, резко и неестественно — словно Карл не верит тому, что слышит. Пальцы Криса плотнее смыкаются на винтовке. — Час, — отзывается хмуро, с явной неохотой. — Этого хватит. И с тобой пойдет один из моих людей. Если не уложишься, мы начнем операцию по захвату фабрики. Итан криво усмехается. Наверное, было глупо ожидать другого. — Не доверяешь? Крис молчит слишком долго. — Не могу, — он качает головой. Звучит так, будто ему действительно жаль, что приходится все это говорить. — Пока ты проявляешь настолько явные признаки спутанности сознания. — То, что не вписывается в твою картину мира, — он невольно повышает голос. Удерживать себя в руках все тяжелее; кажется, если они продолжат вот так говорить дальше, он просто сорвется, — не равноценно спутанности сознания. Чувствует на пояснице знакомую ладонь — и как напряженно-злое, бьющееся в груди, как-то разом сглаживается, пусть и не до конца. — Пойдем, — говорит Карл, и по голосу, мельком проскользнувшей уязвимости чувствуется, что он тоже недалеко от грани. Итана хватает только на кивок. Он видит, как Крис делает несколько жестов — «наблюдение», «движение», то ли «враг», то ли «заложник», Итан не слишком-то хорош в сигнальных обозначениях. Тот самый боец, который встретил их в прошлый раз, без слов покидает позицию. Тихая беззвучная тень с винтовкой в руках. Подает голос только тогда, когда пещеры оказываются позади и Карл начинает снова стягивать металл, чтобы забаррикадировать тоннель. — Не думаю, что в этом есть смысл… Что-то похожее на лист жести одним дерганым движением срезает ему голову. Кровь плещет Итану под ноги и на одежду. Он смотрит на оседающее тело и не чувствует ничего, кроме усталости. — Крис относится к своей команде как к семье, — отстраненно замечает. Карл обнажает клыки — даже не в усмешке, просто в жестком, зверином оскале. — Насрать. И всаживает в тело несколько прутов, остаток трубы, что-то вроде гигантской треснувшей шестерни. Словно вымещает злость. — Блядские ебучие крысы, — выплевывает, притягивая к себе новые и новые предметы. — Почему нужно было взять и все испортить? Уже даже не понять, что это был человек. Просто влажное кровавое месиво, органическая прослойка между металлическим мусором. — И что мы делаем? — он поворачивается к Итану. Помешкав, убирает очки в карман, и почему-то от вида его глаз становится почти физически легче. — Возвращаемся к Розе. Он морщится — вопрос был не об этом — но не пытается надавить. Поднимаются они на лифте — Карл отводит глаза и неохотно говорит: — Я… немного нестабилен сейчас. И фабрика в ответ стонет и содрогается. Карл замирает. Сжимает зубы до болезненного и жмурится, и Итан вдруг замечает, что ладони у него подрагивают. Подходит ближе. Заземляет прикосновением. Пальцами вокруг запястья, под рукавом, кожа к коже. Карл выдыхает какое-то надорванное «блять» и дергает к себе, ближе, чтобы вплотную. Цепляется почти одержимо и — нет, не целует. Жмется лбом ко лбу, неловко сбивая шляпу на затылок. Они даже ничего не говорят. Просто стоят вот так, пока поднимается лифт. — Я проверю Розу, — хрипло говорит Карл. Наверное, нужно сказать «я с тобой» или «не надо, я сам» — но Итан просто кивает. Чувствует себя слишком усталым — не физически, он спит лучше, чем за последний год, без кошмаров и ночных подъемов, потому что Карл, и Роза, кажется, с ним ладит. Это что-то моральное. И почти смешно: после всего, через что он прошел. После всего, что пережил — его разбивает нахрен этим. Болью Мии. Глухотой Криса. Отношением к нему, как к сумасшедшему. Как будто он творит что-то дикое и даже не осознает этого — хотя что может быть ненормального в том, чтобы наконец найти в себе силы разорвать зашедшие в тупик отношения. Выбрать человека, который заставляет чувствовать себя хорошо. Нет же. Итан до боли прикусывает щеку. Его нужно спасать. Изолировать от Карла и запихнуть обратно к Мие, потому что людям со стороны виднее, как ему лучше. Его отрезвляет соленый привкус. Он машинально проводит языком по ранке и сглатывает кровь — легче не становится. Не та. Итан готовит им обоим кофе — чтобы переключить мысли и занять руки. Кажется, если он не отвлечется, то просто упадет в какой-нибудь гребаный приступ. При взгляде на заваренный кофе вспоминается кровавая каша в металлических обломках — тоже почти черная в тусклом освещении нижних этажей. Он механически думает: тот человек был ни в чем не виноват — изнутри поднимается кислое и ядовитое. Итан до боли вцепляется в край столешницы. Сжимает зубы. А он сам в чем виноват? Почему он должен терпеть это дерьмо снова и снова — Луизиану и Румынию, бесконечные анализы, тесты, проверки, переезды, приказы Криса, собственное бессилие — Он выдыхает. Заставляет себя разжать руки и сесть на стул. Делает глоток. Кипяток обжигает рот и горло, отзывается болью в желудке. Помогает прийти в себя. Когда Карл возвращается, он может хотя бы думать, не срываясь в гребаную истерику. — Как Роза? Тот дергано отбрасывает шляпу на стол и знакомым жестом приглаживает волосы. — По-прежнему спит, — стягивает перчатки. Движения у него отчетливо рваные и неровные, очень спешные. — Это нормально после кристаллизации. Он опускается на второй стул и достает из кармана портсигар с зажигалкой. Вытаскивает сигару — руками, не силой. Прикуривает и только после этого спрашивает: — Так что мы делаем? Итан шумно выдыхает. Трет лицо ладонями. — Не знаю. Карл делает еще одну затяжку — долгую и задумчивую. Не потому что чувствует себя спокойно, скорее пытается навязать себе эти эмоции. — Ты блефовал, — потирает шрам на щеке, — когда говорил, что согласен на эвакуацию, — запинается и уточняет осторожно. — Так ведь? — Я не знаю, — повторяет Итан, прижимая кончики пальцев к кружке. Уже не настолько горячая, чтобы обжечься. — Ты не можешь говорить это всерьез. Итан старательно смотрит на кофе. У него не хватает смелости поднять глаза и увидеть выражение лица напротив. — Ты же слышал, что они с нами сделают, — голос падает почти до рычания. — Про лабораторию и исследования, — он практически выталкивает из себя эти слова; говорит с таким же отвращением, с каким Мия смотрела на жетон с осколком, — Мы будем их ебучими лабораторными крысами. Цепочки на шее дергаются — настойчиво, но по-прежнему осторожно. Итан все-таки поднимает глаза. Карл выглядит злым. Резкие линии вокруг глаз, обнаженные клыки, рваные движения — под его взглядом успевает сделать две коротких, срывающихся затяжки. Но Итан слишком хорошо его знает, чтобы повестись. Злость выставлена напоказ. Она отвлекает внимание. А под ней — Ненормально широкие зрачки, слишком крепко сжатые пальцы, но дрожь все равно прорывается — буквально на секунды, слишком легко не заметить. Если прижать подушечки к запястью, наверняка можно услышать, как скачет пульс. Карл боится. — Это не как у Миранды, — судя по тому, как он вздрагивает, Итан понимает правильно. — Никто никого не режет и не вскрывает заживо. Я уже пережил это один раз и, как видишь, остался живым и целым. Смех у Карла неправильный. И улыбка — тоже. — Это ты, — затяжка выходит еще короче, чем предыдущая. — Слышал же, что сказал этот уебок Редфилд про меня. — Он просто пытался вывести тебя из себя, — Итан заставляет себя сделать глоток кофе. Карл снова издает неправильный смешок. — Нет, inima mea, — он стряхивает пепел прямо на стол. Улыбается так болезненно, что получается оскал. — Между нами есть разница. Ты, — сигара указывает на него, — бедный папа, который пытался спасти свою прекрасную дочурку, тебя вообще втянули во все это дерьмо случайно, из-за кое-чьей блядской некомпетентности. А я, — Карл затягивается. Долго, но не спокойно или отстраненно, а будто бы тяжело, — местный психопат, который почти сотню лет убивал людей ради развлечения суки-Миранды. Пытал. Ставил не очень-то этичные эксперименты, — еще одна затяжка, такая же долгая. Слишком явно отдающая безнадежностью. — Если я попаду туда, я не выберусь. Итан жмурится. Зарывается пальцами в волосы. — Ты не можешь этого знать, ты… — Я десятилетиями выгрызал себе свободу, — почти больно слышать его таким. — И если есть хотя бы малейший шанс, что я ее потеряю, — качает головой. — Я просто убью их всех. Уебка Редфилда, — даже в таком состоянии его голос падает в неприязненную ревность. А потом еще сильнее. — Твою бывшую жену. — Это не решит проблему. Карл скептично поднимает брови. — И почему же? — Потому что за Крисом стоит гигантская организация, у которой есть глаза и уши по всему миру. Итан смотрит на сигару в пальцах. На Карла. Показывает глазами — и тот привычно протягивает руку, чтобы он мог затянуться. Сначала коротко. Потом долго и глубоко — и как же от этого сдавливает и горит изнутри. Прекрасно соответствует тому, как он чувствует себя морально. — Выходить против такой — чистое сумасшествие, — продолжает глухо, и не только из-за табачного дыма. — Такое же, как против гигантской драконоподобной твари с перемотанным изолентой леми? — У меня был дробовик, — напоминает Итан. — Который клинил через выстрел. — И снайперка. — С двумя патронами, да, я помню. Смешок у Итана получается практически не истеричным. Будто он не разваливается на части. — Ты слишком хорошо знаешь состояние моих запасов. — Должен же я был быть уверен, что ты доберешься до меня в целости и сохранности, — в изгибе рта Карла что-то почти ностальгичное. Итан невольно вздрагивает углом губ в ответ. Смотрит. На чертовски обострившиеся за эти дни линии вокруг глаз и губ, резкие и усталые. Седые кончики ресниц — почему-то сразу по-детски хочется попробовать пальцами. Или губами. На мгновение — одновременно короткое и долгое — забывает. Про эвакуацию. Криса и Мию. Лаборатории, тесты, жизнь под присмотром десятка — а может и больше — людей. Вообще про все. Только он, Карл и остаточное тепло в груди. — Я хочу сказать, — судя по тому, как болезненно царапается тон, они возвращаются к прежней теме. — Мы с тобой уже делали вещи, которые другие могут назвать невозможными и абсолютно поехавшими. Итан делает паузу на глоток кофе. Не потому что хочет — потому что внутри напряженное и тянущее почти до боли, кончики пальцев потряхивает. Дает себе минуту. Ему нужно больше — подумать, взвесить, разобраться, какой из вариантов меньшее дерьмо, потому что на первый взгляд полная срань — каждый. Но время — это роскошь, которой у них нет. — Что ты имеешь в виду? На самом деле, и так знает. Это просто еще одна попытка хотя бы ненамного отсрочить. — На хер их всех, — резко говорит Карл и тушит сигару прямо о столешницу. — Уебка Криса, его крысиную стаю, бывшую жену, спецслужбы, всемогущие корпорации. Он протягивает руку — чтобы прикоснуться к его ладони. Слегка оглаживает костяшки, прежде чем сжать — крепко, почти лихорадочно. — Ты и я, Итан, — Карл подается ближе. Звучит так же сорвано, как касается. — Вместе мы справимся с любым дерьмом. Видимо, он молчит слишком долго — жетон и осколок начинают мелко подрагивать. — Предлагаешь просто взять и сбежать? Карл отрывисто кивает. — Тот тоннель, в котором засел этот крысиный уебок, не единственный, — он почти захлебывается словами, частит и проглатывает окончания. — Я смогу вывести нас. — И что потом? Без документов. Без связей. Толком без денег. Во внешнем мире, с которым Карл не соприкасался сколько — всю неполную сотню лет? Итан, по сути, окажется с двумя детьми на руках. — Разберемся. Слишком легкомысленно и уверенно. Итан легко читает сквозь это фальшивое спокойствие — Карлу тоже страшно. Он сжимает пальцы на переносице — свободной рукой, просто морально не сможет высвободить ту, которую одержимо сжимает Карл. Словно это единственное, что сейчас держит его — их обоих — в трезвом рассудке. Скрываться. Бежать из города в город, из страны в страну при малейшем намеке на то, что их могут найти. Всегда быть начеку, быть готовыми — Итан отстранено думает: а какие у них еще есть варианты? Согласиться на эвакуацию? Нет, Карл не пойдет на это, сколько бы он ни пытался убеждать — шрамы после Миранды еще слишком глубокие. Просто разойтись в разные стороны? Итан спазмически вздрагивает. Его мутит от того, что эта мысль вообще появляется в его голове. Он не хочет. Не после всего того, что между ними было; как узнал, что отношения могут быть такими. Он хочет — Просыпаться рядом с Карлом по утрам. Брать его за руку. Целовать шрамы — и подставлять свои. Доверять Розу. Растить ее вместе и слышать мягкое и полное какой-то невозможной нежности «наша девочка». Год за годом. Но это значит отнять у Мии их дочь, которую она любит не меньше его. Лишить возможности знать, жива ли Роза вообще. Ее первых шагов. Первых слов. Первых вопросов — всех тех вещей, которые помогали ей держаться даже в самые тяжелые дни беременности, когда из-за скачущего давления и отеков она практически не могла встать с кровати. И вот так сбежать с Карлом — это причинить ей боль самым страшным из возможных способов. Такую, от которой невозможно оправиться. Никогда. Это будет с ней до конца жизни. Но не сделать этого — это причинить такую же боль Карлу. Дерьмо. Даже там, в Луизиане, выбирать между Мией и Зои было гораздо проще. Карл ждет. Не торопит, хотя металл в комнате начинает мелко подрагивать — он на грани, и грань эта слишком тонкая и хрупкая. Наверное, какой-то частью Итан всегда будет чувствовать вину за это решение. Но он просто — ладно, может быть, не совсем человек, но со всеми теми же слабостями. Он эгоист. Он — Просто хочет растить дочь с тем, кого действительно любит. И кто любит его в ответ. Даже если это будет сложно — не так. Даже если это будет сложно до невозможного, связано с болью, страхом, постоянным напряжением, убийствами невиновных людей — — Значит, другие тоннели?