Красный и серый

      Александр любит цвета.       Красный, как крыши шуханских храмов, синий, как волны Истинаморя, серебряный, почти белый цвет полной луны и цвет солнца — не жёлтый и не золотой, а тот, название которому он так и не нашёл. Правда в том, что он любит все цвета, кроме чёрного. Правда в том, что чёрный — единственный цвет, который он способен создать.       — Ты монстр! — Хохот Люды летним дождём разливается по их крошечной спальне, превращая неприметный домик в глуши во что-то ценное, настоящее. До тех пор, пока и оно не станет прахом, привычно нашёптывает внутренний голос.       Люда всегда носит красное — как спелая вишня, что он ребёнком ел в Керчи, как свежая горячая кровь, повинующаяся её рукам, и серое — как разбавленный мрак и вечность, что ждёт его впереди. Она извивается, пытаясь увернуться от его пальцев, и Александр не может перестать щекотать её, не может перестать смеяться с ней, не может перестать вбирать в себя её — её смех, её радость, её жизнь.       Александру всегда и всего мало.       Он едва прожил два века и по-прежнему остаётся наивным идеалистом, как любит попрекать его Багра. Люда сглаживает насмешки матери так же легко, как залечивает раны и сращивает раздробленные кости, — яркой улыбкой, ловким движением рук, и Александр почти не думает о том, что будет после. Все, кто ему дорог, почти в безопасности, и этого почти достаточно. Люда смеётся — и он почти не видит ничего, кроме лучей солнца, пробивающих себе путь сквозь мутные стекла.       Иногда он задаётся вопросом, выгравировано ли это «почти» на его сердце, прямо рядом с его именем.       Багра из года в год твердит, что таково проклятье Морозовых, доставшееся ему от её отца — могущественного Ильи Морозова, ставшего живой легендой даже среди себе подобных. Он до сих пор не понимает, чем вызвана сталь в её голосе — гордостью или разочарованием. Порой ему чудится, что всё дело в страхе. Неутолимая жажда, мальчик, повторяет мать, и в её глазах клубятся тени, такова цена за могущество.       Александр думает, что они и без того платят слишком много.       Когда он идёт к королю, им движет не жажда власти. Им движет обещание данное самому себе в далёком детстве на границе с враждебной Фьердой, среди холода и мрака. Цель, поставленная мальчиком, обагренная кровью его народа и закалённая решимостью мужчины.       Единственный способ создать безопасное место для гришей — доказать их важность, ценность. И если ему это удастся, правители будут молить их о помощи, а простой народ — радоваться, завидев в своём ребёнке силы. Больше никакой охоты, никакого преследования и жизни в бегах с постоянным страхом неминуемой смерти — от меча и огня — ради мифического блага и чудодейственного исцеления.       Мысль пьянит похлеще кваса.       — Ты монстр, — предсказуемо выплёвывает Александр I, нынешний король Равки, только-только вступивший на престол и вынужденный вести войну с могущественной Фьердой.       Александру бы решить, что святые посылают ему знаки, вот только он знал с десяток так называемых святых и знает, чем оплачена их святость. Кровью и жестокой — мученической — смертью от рук тех, кому они пытались помочь. Это, обещает он себе, я тоже исправлю. Святых будут боготворить при жизни, а не с придыханием поминать потомки тех, кто разрывал их на куски.       Нужно просто с чего-то начать. С кого-то.       В глазах короля — ненависть и страх, презрение и не такая уж скрытая жажда выхватить меч и вспороть ему брюхо — если не за то, кто он есть, то за чрезмерную дерзость. Мальчишка, мнящий себя благородным оленем, мечтающий избавить лес от самонадеянного хищника. Вот только он ошибается, думая, что знает, кто охотник, а кто — дичь. Что важнее — в глазах короля горит алчность.       С человеческой жестокостью может сравниться только человеческая жадность, любит повторять Багра, и разве может быть что-то желаннее, чем победа?       — Который может выиграть для Равки войну, — добавляет Александр, почтенно склоняя голову, — и захлопывает капкан: — Ваше величество.       Особенно когда единственный шанс сам приходит в руки.       Последующие годы заполняются кровью и криками, звоном стали о сталь, запахом палёной плоти и дыханием смерти — для Александра почти ничего не меняется, просто теперь бежит не он, а от него. Кровь, заливающая его кафтан, принадлежит фьерданцам и дрюскеллям вместо гришей, пронизанные агонией крики — врагам вместо друзей. Он вполне может с этим жить.       Победы, приносимые его тенями и умом, множат трепет перед гришами и их силами, доказывают их важность, обращая врагов Равки в бегство. Надежда солнечными лучами разрезает окружающий его мрак и, святые, с каждым днём пьянит всё сильнее. Он стал живым кошмаром, тем, кого никогда не назовут Святым, но это малая цена за безопасность его народа. Он почти сделал это.       В какой-то момент Александр хмелеет настолько, что не замечает, как мальчишка-король становится мужчиной, а алчность в его глазах сменяется страхом.       Когда страх закаляется решимостью — становится слишком поздно.       — Ты монстр, — привычно выплёвывает король и отправляет за его головой целую армию.       У него и истории сложились разные мнения о том, что было после.       Правда в том, что армия лишается своих голов. Правда в том, что он лишается Люды — захлёбывается яростью, давится слезами, умоляет-умоляет-умоляет, — которую закалывают на его глазах. Он попал в цель, поставив на алчность короля; он промахнулся, недооценив его жестокость. Люда умирает на его руках — бесполезных, беспомощных, способных создать тьму, но не способных исцелить смертельную рану.       Правда в том, что красная кровь, заливающая серую землю, кажется чёрной.

* * *

      Каньону почти три века, Малому Дворцу — едва три десятилетия, а Багра по-прежнему отказывается становиться его частью, предпочитая близлежащие пещеры; Александр только вернулся с коронации седьмого короля и как никогда понимает её нежелание кого-либо видеть.       — Тебя могли казнить. — Слова Багры бьют похлеще её же палки, едва он переступает импровизированный порог. В её голосе бурлят сотни не высказанных упрёков, взгляд чёрных глаз — острее разреза, которому она его научила. Он замирает, не сразу понимая причину её недовольства. — Прятаться у всех на виду — одно, но убивать короля?       Мать смотрит на него так же, как когда он был ребёнком и упрашивал её подольше остаться на новом месте. Ты слишком взрослый для детских игр, Александр.       — Тебе жаль короля?       Багра презрительно фыркает, не хуже него зная, что все, кто их окружает, не более чем прах — в конце концов, этому его тоже научила она, — и усаживается перед грубо обтёсанным камином, протягивая обманчиво хрупкие ладони к нагретым камням. В пещере жарко, почти горячо, и Александр не впервой задаётся вопросом — чувствует ли она тот же холод, что струится под его кожей. Пытается ли отогреться.       Он знакомым с детства движением принимается засыпать собранные матерью травы в глиняный горшок.       — Тебя могли казнить, мальчик, — уже спокойнее повторяет Багра, отправляя новое полено к красным языкам пламени. Есть что-то успокаивающее в том, как окружающие их тени колышутся в тон её голосу. — Заманивать этого дурака в Каньон было слишком рискованно — нужно было просто подождать, он бы сам отправился к праотцам.       Он слышит то, чего она не говорит.       Его неустрашимую мать пугают лишь две вещи. Первая: что он окажется в Каньоне — и волькры завершат начатое три века назад и разорвут его на куски, обглодав до последней драгоценной кости. Вторая: что он окажется в Каньоне — и найдёт способ им управлять. Александр знает, что пугает её больше.       Они оба знают, что он слишком умён для первого и что без Призывателя Солнца у него нет шансов осуществить второе.       — Я ускорил процесс, — пожимает плечами Александр, снимая кипяток с огня и заливая его в горшок. Раскалённый воздух наполняется запахом горьких трав, и это единственный мир, которого они способны достичь.       Багра игнорирует или попросту не замечает не высказанное «пока он не разрушил всё, что я построил». Ей нет дела ни до Равки, ни до гришей. Когда-то, много жизней назад, её не волновало ничего, кроме их выживания. Я сожгу тысячу деревень, пожертвую тысячами жизней, лишь бы уберечь тебя.       Александр до сих пор не понимает, почему она не видит, что он делает то же самое.       Бесчисленные союзы с королями Равки кажутся ей детской прихотью, желанием отомстить за проигранный некогда бой; каждый спасённый гриш — победа отнюдь не иллюзорная. Но и этого мало. На одного выжившего приходится сотня убитых, и что бы он ни делал в этой войне, ему так и не удаётся сравнять счёт.       Пока.       Смотря, как старый король со своей свитой входят в Каньон — путешествие, которое ни одному из них не суждено пережить, — он ощущал бьющихся в толще тьмы волькр. Чувствовал их торжество, когда они пировали королевскими особами, — и бессильную ярость оттого, что не могли добраться до него.       Малая Наука питает нас, Мерзость питается нами, сказала когда-то мать, пытаясь отговорить его от ошибки эксперимента. Она не сказала, что Мерзости может оказаться недостаточно.       Когда-то ему нравилось думать о созданном им Каньоне как об огромном надгробном камне, разделившем страну надвое и увековечившем смерть женщины, имя которой уже никто и не помнит. Теперь он знает лучше. Каньон — это оружие, даже если сейчас он не может им воспользоваться.       Это не значит, что он забыл, на чьих костях оно построено.       Память вспыхивает, едва он видит кафтаны целителей — красные, как свежая кровь, с вышивкой серой, как разбавленный мрак. Её кости давно стали прахом, удобрив почву, на которой возвышаются стены Малого Дворца и щебечут голоса юных гриш, не знающих преследования и не видевших смертей.       Он вполне может с этим жить.       — Со следующей недели ты возобновишь обучение гришей, — нарушает тишину Александр, доставая два стакана — глиняные, с причудливой сетью трещин внутри и снаружи. — Новый король осознаёт необходимость Второй армии.       Багра молча подбрасывает новое полено в камин. Она больше не обвиняет его в наивности, но идеалистом считать не перестала. Александру достаточно того, что она остаётся с ним, присматривает за молодыми гришами, обучает их. Он знает, что следит она за ним.       — Монстры, которых ты создал, — заговаривает Багра, и в её хлёстком голосе звенит обещание, которое она безжалостно врезает в его сердце, аккурат рядом с именем и проклятым «почти», — однажды обрушатся на тебя, мальчик.       — До тех пор они будут служить на благо Равки.       Александр разливает травяной сбор по глиняным стаканам и занимает место рядом с матерью, наблюдая, как красное пламя танцует на серых камнях.

* * *

      — Ты монстр! Лжец! Убийца! — Алина пылает, словно солнце, каждое выплюнутое слово — огненное ядро, попадающее точно в цель, оставляющее после себя дымящиеся кратеры. Почти ослепляющее. Она захлёбывается яростью, смотря на него, — и давится слезами, видя, как серый костюм следопыта окрашивается красным.       На снегу кровь всегда кажется ярче.       — В твоих руках сила света, Алина, ты не можешь исцелять.       Александр не видит ничего, кроме неё — её чистый, незамутнённый гнев и удушающая беспомощность отдаются знакомой болью в груди, — и прячет за приказом исцелить следопыта нечто большее, чем желание контролировать Призывательницу Солнца. Она — будущее, которое будет выковано его руками, и всё же приносит за собой слишком много прошлого.       Подобное притягивает подобное.       Они похожи, две стороны одной медали, тьма и свет, сошедшиеся на границе миров, и в ней он слышит эхо того, что струится по его венам, — даром что в ней нет ни капли проклятой крови Морозовых. Алина жаждет силы, потому и отправилась за оленем, и он даёт её ей, хоть и с ограничениями — за всё нужно платить.       Урок, который ей полезно усвоить как можно раньше.       В просторной палатке расставлены свечи и горят яркие фонари — он задаётся вопросом, сделал ли это нарочно, выбрал её территорию вместо своей, свет вместо теней; вопреки всему он чувствует себя не меньшим пленником, чем она, — и удивительно тепло, учитывая, что они находятся посреди вечных снегов. Её ладони в его руках — два осколка, обжигающие холодом.       — Ты не сможешь сделать это одна.       Оленьи рога, впаянные в её ключицы, выпирают серыми шпилями, тянутся вверх, словно хотят пронзить обидчика, и он окончательно теряется, забывая, кто охотник, а кто — дичь. Александр сглатывает и предлагает ей последний кусочек правды:       — И я не смогу.       — Мы могли бы иметь всё это, — шепчет Алина, прикладывая его руку к покрасневшим ключицам — неестественно твёрдым, пульсирующим силой одного из старейших созданий их мира. Такое же эхо отдаётся в его ладони. — Ты мог бы сделать меня равной.       В нём вспыхивает знакомая жадность. Призывательница солнца, подчиняющаяся его воле? Замечательно. Алина, добровольно идущая рядом? Идеально. Она убирает руку быстрее, чем он успевает захмелеть, пятится, как испуганная хищником лань, и, святые, он почти готов последовать за ней.       — Но ты дал мне это.       Александр слишком хорошо знает, что жадность — плохой советчик. Он усвоил этот урок.       — Ладно, сделай из меня своего злодея.       Он сбегает от неё, чувствуя себя зверем, попавшим в капкан и отгрызающим себе лапу, лишь бы выбраться из него.       Возможно, в нём всё ещё жив тот безнадёжный романтик, раз он верит, что у них по-прежнему есть шанс, — в конце концов, впереди их ждёт вечность, а время стирает всё. То, что сейчас для неё боль размером с шуханские горы, через век станет отголоском памяти, через два — прахом, как и всё, что её окружает. Всё, кроме него.       Александр верит в это — искренне, самозабвенно, слепо, — когда Алина отчаянно сопротивляется его контролю над её силой. Верит, когда превращает свою величайшую ошибку в оружие и направляет его против их врагов. Верит, когда она умоляет его остановиться и в ужасе смотрит, как он уничтожает город, полный предателей и изменников. Уничтожает тех, кто пытался убить её, совсем как…       Верит, когда протягивает руку и говорит единственную истину, которая последует за ними в вечность:       — Мы — это всё, что нужно.       — Я нужна тебе, — эхом силы повторяет Алина, вновь обжигая холодом. Ожог ничто в сравнении со сталью, пронзающей его ладонь и выбивающей рог. — А ты мне нет!       Оказавшись в Каньоне — будучи брошенным ею в Каньоне, — Александр не видит ни единого проблеска цвета, лишь непроглядный мрак и ощущение приближающихся полчищ волькр, бьющихся за право разорвать его на куски. Его кафтан не сереет от пыли, кровь, стекающая по лицу, не красная. Чёрная, как и всё вокруг.       Ничего не меняется, когда он выбирается на свет и говорит лишь одно слово:       — Следуйте, — зная, что монстры послушают.       Подобное притягивает подобное.