…я пришел на перекресток трех дорог, которые, как казалось, шли в одном направлении… Это три дороги в рай — из чистилища и из ада. Два человека, охраняющие их, — два дьявола. Анатоль ле Бра «Легенда о смерти»
***
Солнце немилосердно жгло доспехи пехотинцев. Воздух был совершенно неподвижен. Вокруг — ни деревца. Лишь колючая стерня и пересохшая земля. Даже трава за лето выгорела и стала похожа на серую пыль. Где-то невдалеке кричала птица, звенел неумолчный хор цикад, накручивающий одну бесконечную ноту. Да откуда-то из-за горизонта долетал еле слышный рокот, похожий на шум далёкого прибоя. То шли османы. Лука прислушался к спору стоявших невдалеке офицеров: «Крбавская долина (1) не защищена, турки нас перебьют, как кутят… Мы должны атаковать конницу… Нельзя, мы попадем в ловушку…» Но вот бан Хорватии Мирко Деренчин (2), седовласый грузный мужчина, сидевший верхом на огромном коне, высокомерным тоном равнодушно отдал приказ о наступлении… Их убивали, всех без разбору. Ругань, лязг нагретого на солнце металла, стоны перемазанных грязью и липкой тёмной кровью умирающих людей, звон клинков, звук вонзающегося в плоть меча — всё слилось в монотонный, безжалостный, мучительный гул, в одну чудовищную какофонию звуков, в кошмар, от которого сжималось сердце и подкашивались ноги. А потом настала тьма. Боль напоследок взорвалась яркой вспышкой света под веками, и Лука провалился в блаженную пустоту…***
Тихий голос умоляюще шептал возле уха: — Всемогущий вечный Боже! Услышь молитву мою о больном сим и яви ему милосердие и помощь Твою. Пожалуйста, пусть он придёт в себя, пожалуйста. Лука с трудом проглотил комок, застрявший в горле, и уставился на пляшущий огонёк свечи, страшась узреть во мраке среди кривящихся длинных теней своих врагов. Затем опасливо скосил глаза на тёмную фигуру, которая сгорбилась в молитвенной позе возле топчана: — Где я? Невыносимо хотелось пить, губы противно стянуло от жажды. Язык пересох и едва ворочался, тело не слушалось, плечо горело огнём, голова трещала так сильно, что на более длинную фразу не осталось сил. Казалось, что боль огненной рекой текла по венам. — Хвала Небесам, очнулся! — тихие слова из-под глубокого капюшона прозвучали на хорватском. — Не бойся, здесь ты под защитой Всевышнего. Монах отбросил капюшон, и Лука увидел юное лицо с тонкими чертами. Звук родной речи, а ещё больше тёплые пальцы, мягко обхватившие кисть, его немного успокоили. Он понял, что этому человеку можно верить. Незнакомец бережно приподнял Луку, поднёс к губам глиняную миску, и он с жадностью выпил всё без остатка, ощутив, как прохладная жидкость с привкусом пряных трав растеклась по иссушенному горлу. После этого уронил голову на набитую сеном подушку. Он не испытывал радости от спасения — скорее наоборот, его охватило тяжёлое тупое безразличие. Поначалу даже не пришло на ум спросить о том, что с ним произошло. Монах, видимо, понял его состояние, потому как заговорил сам. С некоторой запинкой, словно преодолевая волнение, он произнёс: — Сражение проиграно. В неравной битве погибло почти всё войско во главе с господином баном. Лука выслушал новости равнодушно, а при последних словах лишь пожал плечами: ему было сейчас наплевать на это. Он отрешённо наблюдал за причудливым танцем теней на потолке, однако после продолжительной паузы всё же осведомился: — Как я здесь оказался? — Отец настоятель отправил нас похоронить павших, — монах перекрестился. — Всё поле было завалено разлагающимися на солнце трупами. Мы выкопали братскую могилу, сложили в неё мертвецов. И тебя ждала та же участь, но ты застонал по великой милости Господа нашего. Лука устало моргнул воспалёнными глазами и резко перебил: — Я умру? — Нет, — монах ласково убрал с его лба мокрые от пота волосы, — однако ты потерял много крови. — Какой сегодня день? — Воздвижение. — Пять дней прошло, — отрывисто прошептал Лука и натянул тонкое одеяло чуть ли не до подбородка. Знобило так, что он никак не мог согреться. Монах поспешно снял с себя плащ и накинул поверх одеяла, поправил подушку, затем мягким движением руки взял его ладонь в свою и ободряюще улыбнулся: — Скоро всё пройдёт. В келье пахло сухими травами. Тихое потрескивание кусочка пакли, плавающего в воске, немного нарушало установившуюся тишину. Этот едва слышный звук разгонял зловещий мрак вокруг, оставляя после себя тёплое спокойствие. Слабые отблески огня время от времени выхватывали из темноты невзрачные детали убранства: распятие на выбеленной стене, полку с книгами, глиняный жбан, самодельный табурет. Лука робко сжал руку монаха и они несколько мгновений молчали. За окном сгущались синие сумерки, где-то вдалеке глухо ударил колокол. На душе отчего-то стало хорошо. Захотелось, чтобы вот так было всегда — никаких тревог и опасностей. Никаких вопросов и колебаний. Никаких косых взглядов. Ничего, кроме тишины и покоя. Вдруг Лука вздрогнул. Странное желание разозлило его и он взглянул на монаха холодным взглядом: — Знаете, отче, я перестаю верить в Бога. Родителей одного за другим унесла болезнь, деда, самого близкого мне человека, отправили к праотцам по приказу магната Драшковича (3), жена… — он на мгновение умолк. — Но, видимо, Ему этого недостаточно. Отче, я всего лишь простой пастух, но меня послали на бойню, как свинью на убой, точнёхонько в день рождения, — сдержав стон, подался вперед, вцепляясь в грубую ткань. — Это тоже по милости Божией?! На бледном лице не отразилось ничего, кроме смиренной доброжелательности: — В Евангелии Господь призывает нас: «Ищите же прежде Царства Божия…» Ибо Ему виднее, что с нами сделать. Потому как Он желает лишь спасти людей и даровать вечное блаженство. Никто так сильно нас не любит, как Он. Бог есть любовь, — монах невесомо коснулся тыльной стороной ладони лихорадочно горящей щеки. — А пастухи… Пастухи были первыми защитниками новорожденного Младенца, так и ты на поле был среди ревнителей истинной веры. Лука отстранился. У него была ещё одна тайна, о которой он никому не рассказывал. Лишь единожды он поделился этим с сельским священником, и получил в ответ сначала полную негодования отповедь, а затем — нежданный совет поостеречься и никому более не сказывать, ибо «делающие такие дела достойны смерти» (4) и вряд ли наследуют Царствия Божьего. Ворчливый голос старика сейчас так отчётливо прозвучал в голове, что он невольно прижал руку ко рту и в замешательстве опустил голову: — Отче, сквозь сон я слышал, что Вы молили Бога за меня, незнакомого Вам человека. Почему? — Узнав о том, что на страну идут иноверцы, я каждый день просил всех святых, чтобы наше войско нас не оставило, — тихо отозвался тот. — Пять дней назад ты вышел на поле с мечом в руках защищать меня. Теперь настало время мне защищать тебя моим оружием. Свеча, норовившая угаснуть, вспыхнула, снова высветив сияющие ясным светом глаза. Лука перевёл дыхание, но ничего не сказал. На него никто так не смотрел, кроме жены, скончавшейся родами вместе с их первенцем на третий день после Успения Пресвятой Богородицы. Неожиданно для себя, он вновь поймал загрубевшую ладонь, поцеловал её запёкшимися губами, вгляделся в кроткое лицо, стремясь найти там что-то, ведомое лишь ему: — Как величать Вас, отче? — Иоанн, — монах ласково сжал его руку. — Отдыхай. Я буду рядом. Перед глазами всё поплыло, веки сомкнулись сами собой, и спасительная дрёма обволокла разум и тело Луки, переходя в крепкий сон выздоравливающего.***
Лука провалялся в постели, не вставая, две седмицы. На первых порах ему было без разницы — отойти в мир иной или жить. Зачастую он не мог уснуть, потому как рана болела, и ему было не до сна. Он давно уже обнаружил, что если у человека много времени, в голову лезут разные думы, которых не было бы, занимайся он тяжёлым трудом. Пастушеская жизнь с достаточно большим количеством свободы приучила его к размышлениям. Он вертелся с боку на бок, глядел в потолок и думал, думал, думал… Когда становилось совсем невмоготу, пытался вспоминать о былом и жаждал повернуть время вспять. В памяти всплывали картинки прошлого — то далекого детства, то дружеских посиделок, то сердечных бесед с дедом. Но однажды, между сном и явью, привиделась покойница-жена. Он поцеловал её в холодные губы, а она грустно улыбнулась в ответ и тихо шепнула на ухо слова прощания. Лука понял, что это значит. Пришло время выбирать новую стезю. Лука, благодарение деду, не был кметом (5), и над ним не стоял господин, который мог бы снова вернуть в неволю. Поэтому, ничего необычного не было в том, что в один из дней его посетила мысль, что он не хочет возвращаться в деревню. Он пару дней обдумывал её, пока не пришел к выводу, что вполне может делать то, что ему захочется. Отныне он сам себе хозяин и волен пойти, куда пожелает. Теперь только осталось выяснить, куда именно. Решение пришло само собой. И подтолкнул к нему не кто иной, как отец Иоанн. Монах приходил каждый день после утренней мессы, накладывал новые, пропитанные травяными отварами бинты из тонкого полотна, обтирал ароматным уксусом тело, давал отпить тёплого вина с мёдом, а потом подолгу сидел возле постели, читал молитвы, едва заметно шевеля губами. Лука был ему признателен за то, что он ни о чём не спрашивал, не говорил с ним о Боге, не пытался наставлять на путь истинный, не задавал неудобных вопросов, предпочитая слушать. Он просто был рядом — внимательный и добрый. Лука глядел в лучистые глаза напротив, рассказывал о том, что волновало, и на сердце становилось чуть легче. В такие минуты он забывал все горести и ощущал себя именно тем, кем и должен был себя чувствовать: чадом Отца Небесного, милостью которого он остался жив.***
На исходе сентября, аккурат перед днём Архангела Михаила — победителя злых духов, отец Иоанн разрешил Луке встать с постели, и сам, бережно его поддерживая, вывел во двор. День стоял холодный, безоблачный, и весь пропахший сочными осенними яблоками. Шумно каркали вороны. По двору летали жёлтые листья, и ветерок трепал их, поднимая ввысь. Лука впервые увидел стены монастыря, за которыми затаился враждебный ему мир. Тёмно-серые, мощные — они поразили его своей суровой простотой. Взгляд скользнул по монастырским постройкам, соединённым между собой крытой галереей, и остановился на церквушке, чей приземистый силуэт вырисовывался на фоне неба. Оттуда доносилось пение, чистое, стройное. Низкие мужские голоса, слившиеся воедино, то взлетали вверх, достигая высоких нот, то опускались чуть ли не до шёпота, плыли и таяли в прозрачном воздухе. А на улице кипела жизнь: стучали топоры, визжали пилы, добродушно переругивались работники. Через двор важно прошествовал мерин, тащивший доверху наполненную мешками телегу. Молодой послушник, сидевший на облучке, помахал им рукой и исчез за углом. Лука перевёл взгляд на своего спутника. Тот улыбался краешком губ. Можно было подумать, что он прислушивается к чему-то, что иным недоступно. Луке захотелось узнать о нём больше. Снова вспомнилось то ощущение защищенности, что он испытывал в обществе отца Иоанна. Слегка настораживало, правда, что чувство покоя дарил ему юноша, который был моложе его на целых три года. Но Лука решил пока об этом не беспокоиться. Ему нужно было сейчас решить более важное дело. Он остановился и пробормотал: — Мне надобно поговорить с отцом-настоятелем. Я хочу стать послушником. Возможно ли сие? Монах повернулся к нему, ожидая объяснения. Ясные глаза глянули, казалось, в самую душу, и так велика была сила этого взгляда, что Луку охватила робость. Какой-то частью сознания он понимал, что это не совсем то, что ему нужно. Но стоило ли сопротивляться? Он только переступил порог зрелости (ему недавно минуло двадцать пять) (6), а уже потерял всё и не знал, как дальше жить. Так пусть решится судьба. Лука отвёл взор: — Я много думал, отче. И я знаю правила. Иоанн одарил его ласковой улыбкой: — Но готов ли ты этим правилам? И к трудностям? Тут никому не делают поблажек. И каждый новый день похож на предыдущий. — Я был пастухом, отче. И мои дни тоже были похожи один на другой, как бусины на чётках. — Но неужели у тебя нет ничего… Лука торопливо перебил: — Видит Бог, я не врал вам, отче. Меня ничто не держит в том мире, где я родился. И я не хочу туда возвращаться. — А в этом… — Здесь есть вы. Все эти дни я думал о вас, о наших встречах и наших беседах. И чем больше я разговаривал с вами, тем яснее мне становилось, что благодаря вам я могу начать свой жизненный путь с чистого листа. Отец Иоанн осенил себя крестным знамением: — Да будет воля Бога нашего в нас!***
Отец-настоятель — статный мужчина средних лет с жёстким красивым лицом и побелёнными сединой волосами — был не один. Подле с ним на высоком стуле сидел приор — с такими же капризно изогнутыми губами и усмешливыми глазами. С первого взгляда можно было понять, что они родные братья: их сходство было поразительным. На коленях у приора лежал серый кот с белыми лапками, довольно фамильярно косившийся на вошедших. Лука почтительно встал в сторонке, пока отец Иоанн вводил их в курс дела. Выслушав рассказ, они одновременно повернулись в сторону Луки и словно пронзили насквозь своими взглядами. Краска тотчас залила лицо, и беспричинный страх сковал язык: нежданно мелькнуло, что они могут читать мысли. Заметив его состояние, Иоанн дружески подмигнул. Священнослужители переглянулись, и, наконец, отец-настоятель тихим голосом нарушил молчание: — Хорошо, сын мой. Так тому и быть. Надеюсь, ты сделал осознанный выбор. Отец Иоанн, отведите его к наставнику новициев (7) отцу Ауреусу. Пусть он посвятит вашего подопечного в подробности повседневной жизни монастыря. Когда за ними закрылась дверь, приор с мимолётной улыбкой полюбопытствовал: — Ну, и что ты думаешь о новом послушнике, братец Нико? Отец-настоятель потёр виски: — Они так много времени провели только вдвоём. Что ты почувствовал, братец Роберт, когда увидел их, стоящих бок о бок? Уж не пустили ли мы в монастырь лукавого? И, может быть, уже сейчас бесы предвкушающе потирают лапы? — Они истёрли их в кровь давно уже, — нарочито небрежно отозвался приор, спихнул кота на пол и спрятал руки в широкие рукава одеяния. — А вообще очень жаль, что уходят в прошлое многие прекрасные традиции. Глядишь, и забот с новыми послушниками было бы меньше. Отец-настоятель скосил на него глаза, похлопал указательным пальцем по ямке на подбородке, и, выдержав паузу, с лёгкой иронией сказал: — Ты ведь сейчас говоришь о том, что новиций должен был в течение года поливать сухой кол? — Нет, — усмехнувшись, в тон ему произнёс приор, — я имел в виду то, что некогда новиции голыми руками чистили свинарники. Говорят, не все выдерживали оного. Собеседник ответил на усмешку задумчивым наклоном головы: — И этот не выдержит. Duos habet et bene pendentes, что значит… — «У него два яичка, и они хорошо держатся» (8). Вздумал учить меня латыни, Нико?! Отец-настоятель чуть раздражённо отмахнулся от упрёка: — Мы можем потерять и брата-инфирмария. Рядом с таким послушником он недолго будет в безопасности. Ты видел эти глаза? В них нет ни покорности, ни послушания. От такого смирения не дождёшься. — Вот как! — приор легкомысленно прыснул со смеху, задумался на несколько секунд. — Слушай, Нико, у меня родилась идея. Не очень мудрая, но соблазнительная. Посмотрим, как этот квазипослушник будет справляться с кознями диавола. А заодно понаблюдаем и за Иоанном. Что думаешь? — А как же устав, Роберт? — раздумчиво напомнил отец-настоятель. — В день Страшного суда именно я буду давать отчет перед Богом о вверенных моему попечению душах… — Ой, прекрати, — поморщился приор. — Что-то я не слышал от тебя подобного раньше. Отец-настоятель картинно закатил глаза к потолку. Но выражение лица при этом было таким насмешливым, что приор не выдержал и засмеялся. А через миг они уже хохотали оба.***
Оставшиеся до церемонии посвящения дни пролетели незаметно. Лука прожил их в каком-то странном полусне, почти не вспоминая о прошлом, словно оно уже пропало для него навсегда. С утра до ночи он только и делал, что знакомился с новым образом жизни. Смысл таинств, Священное Писание, монастырский устав, труды богословов, традиции, обряды, даже жесты — всё то, что мнению отца Ауреуса, могло иметь значение. Ни о чём другом думать просто не было сил. Колени болели от бесчисленных земных поклонов, голова пухла от заумных речей, которыми пичкал его чересчур ревностный наставник новициев, чьё имя Aureus — золотистый совершенно не совпадало с внешностью: был он черноволос, с чисто выбритым до синевы подбородком и тёмными, серьёзно сверкавшими глазами. За это время Лука ни разу не повидал отца Иоанна. Наконец отец Ауреус решил, что поле расчищено, почва подготовлена, и пришла пора браться за посев. В просторном зале капитула собралась вся монастырская братия. Лука отрешённо следил за первым солнечным лучом, который скользил по чёрно-белым квадратам пола, по фрескам, покрывавшим стены (на них были изображены монахи, боровшиеся с искушениями), по лицам, встречавшим в сонном оцепенении новый день. Рано или поздно он станет таким же, как остальные братья. Всё было уже решено, но на душе стало как-то тревожно. Беспокойный взгляд заметался по окружающим. Монастырская жизнь внезапно показалась чужой и далёкой. Может быть, зря он поддался слабоволию? Может, надо было бежать отсюда без оглядки? Стоявший у колонны человек обернулся. То был отец Иоанн, в глазах которого мелькнула радость от встречи. Он тепло кивнул Луке и сделал короткий жест рукой, как бы означавший: «Не бойся! Всё будет хорошо…» Затем лицо его сделалось серьёзным и сосредоточенным: монахи нестройными голосами затянули первый из семи положенных псалмов. Размышления Луки прервало покашливание. Он отвернулся от Иоанна — перед ним с ножницами в руках стоял отец-настоятель — и покорно склонил голову. Тот же, придав лицу выражение отеческой доброты, отхватил ему прядь волос в память о терновом венце Христа, протянул облачение и важно изрёк, что отныне началось великое испытание послушничеством длиною в год, но новоиспеченный брат не должен пугаться грядущих перемен. Кроме того, следует помнить, весомо добавил стоявший за его спиной приор, что послушник должен отречься от вожделений плоти и встать на путь, ведущий к вечному блаженству. По рядам братьев прокатился одобрительный шум. Лука согласно кивнул, потом снова посмотрел на отца Иоанна и улыбнулся: он станет таким же, как этот удивительный монах, и будет смотреть на мир такими же безмятежными глазами. Он ещё может спасти свою душу. Бог не отворачивается сразу…