Ад — 1. В представлении религий, мифологий и верований — ужасное, чаще посмертное, место наказания грешников, испытывающих в нём муки и страдания; 2. Мучительное душевное состояние, нравственные страдания; 3. Место, где души грешников наказываются и очищаются. Словари и энциклопедии на Академике
***
После двух недель жары погода изменилась. Ветер нагнал тучи, и теперь они, цепляясь друг за друга, плотно закрывали небо. Но дождь вроде бы не собирался, и инфирмарий (1) отец Иоанн, в чью обязанность вменялась помощь заболевшим братьям, за неимением оных в монастырской лечебнице, с раннего утра ковырялся в аптекарском огороде. Отец-настоятель прислушался к смиренной просьбе и великодушно освободил его от сегодняшней службы, чему Иоанн был несказанно рад, ибо слишком редко появлялась возможность хоть ненадолго остаться одному. Безоговорочное послушание, оберегающее от соблазнов, граничило в святой обители с фанатизмом, заставляя монастырскую братию забывать о себе и подчиняться единому ритму — пробуждаться среди ночи для службы, дружным гуртом читать священные тексты в полутёмной церкви или работать до изнеможения. Иоанну нравились эти редкие часы одиночества. Огородик был для него отрадой и гордостью, невинным способом побаловать себя, уютным мирком, где он всегда отдыхал душой и телом. Скоро здесь вновь прорастет и нальётся соками молодая зелень — мята, шалфей, анис, укроп, душица, календула, чистотел. А пока надо было успеть собрать и заготовить первые травы и коренья для отваров да настоев, которые в зимнюю непогоду станут спасением от хворей. Получив разрешение, Иоанн после утренней мессы чуть ли не бегом направился сюда. Он надеялся, как обычно, поймать привычное ощущение радости. Увы, ничего подобного: живительная тишина больше не приносила успокоения, а наоборот, будто в насмешку, вселяла в душу чувство беспомощности. Однако, невзирая на терзавшие мысли, он продолжал работать. Дел оказалось невпроворот. Весело порхали бабочки, распустились золотые солнышки одуванчиков, скромные лиловые примулы смиренно прятались в тени молодой крапивы, несмело поглядывая любопытными глазками на свет божий, на деревьях вздулись почки, набирали цвет каштаны, наполняя округу горьковатым ароматом — весна, как талантливый художник земли, властно вступала в свои права. Иоанн аккуратно срезал ножницами нежно-розовые соцветия и рыхлым слоем, стараясь не помять, укладывал их в корзину, но невесёлые думы всё равно лезли в голову и не давали расслабиться. — Вам помочь, отче? — раздался за спиной голос, который он ни с каким другим не спутал бы. В нём прозвучали и неуверенность, и нетерпение, и боязнь, что отец Иоанн сейчас развернётся и уйдёт. Голос, от которого хотелось съёжиться и обратиться в ничто. Ибо низкий, чуть хрипловатый басок принадлежал человеку, увивавшемуся за ним последние две декады. Не стоило даже оглядываться, чтобы убедиться, что это его личное лохматое наказание. Инфирмарий поставил корзину с собранными травами на землю и осторожно разогнул спину: — Благодарю, брат Лука, но не стоит. Так и есть. Некогда спасённый им парень (и, с недавних пор, причина горьких размышлений) стоял перед ним, теребя плетеный пояс подрясника. Несмотря на трёхлетнюю между ними разницу в возрасте, он выглядел ещё старше из-за залегших вокруг рта жёстких чёрточек. Длинные светлые пряди волос растрепались, соблазнительно (Боже, будь милостив ко мне, грешному!) изогнутые губы были слегка приоткрыты. Тощий, похожий на маленького встрёпанного воробушка, доведённый жизнью до края отчаяния, обозлённый на целый свет, едва не отринувший Бога, до сих пор не отъевшийся на монастырских харчах, этот послушник чуть ли не с первого дня повсюду таскался за ним по пятам. Трудился с утра до вечера: носил из колодца воду, пропалывал грядки, поддерживал огонь в очаге, раздавал пищу беднякам, обрабатывал раны недужным, растирал в ступке травы до мельчайшего измельчения. А сейчас вот пожирал его жадным взглядом. Словно манил за собой, словно звал куда-то. Толкал в тёмную пропасть… Господи, буди мне помощник, и скорый прогонитель лукавых духов… Почувствовав, что краснеет, Иоанн опустил глаза долу. Он не мог решиться посмотреть в ответ, хотя искушение казалось велико. С ним вообще творилось нечто странное. Всё, что было ему дорого, с каждым днём теряло былую привлекательность. В раннем детстве отданный родителями в монастырь, он не знал другой жизни, кроме той, каковую вёл. И не мыслил для себя иного. Облачённый сначала в отрепья послушника, а затем в коричневую, препоясанную верёвкой, рясу францисканца, он привык к смирению и покорности, научился держать ум в узде и сохранять бесстрастную невозмутимость в любой ситуации. Его существование было спокойным и размеренным, а взор ясным и безмятежным. Он никогда не сомневался в своем призвании. Но во время всенощного пасхального бдения свет свечей высветил неправильной формы лицо, крючковатый нос и остро поблёскивающие из-под капюшона недобрые карие глаза, которые всматривались в него так пристально и испытующе, как будто пытались запомнить каждую чёрточку. И с того дня жизнь монаха превратилась в ад. Все основы существования рухнули в тот же миг. Он услышал в себе невнятное эхо незнакомых доселе чувств, всмотрелся в окружавший мир и ужаснулся. Ибо то, что он называл жизнью, превратилось в прах, то, что он считал истиной, утратило смысл. Казалось, что самый радостный и светлый праздник пробудил в его пастушке (именно так, сам не зная почему, отец Иоанн про себя называл Луку) самые тёмные инстинкты, вытащил наружу самые необузданные желания. Иоанну просто не верилось, что пастушок так бессовестно предал их дружбу и лишил душевного покоя. Лука был единственным человеком, с которым Иоанн делился всем, что приходило в голову. Всё свободное время они проводили друг с другом, беседовали о жизни и смерти, о добре и зле, о Боге и дьяволе. Но ныне он видел своего друга словно с новой, другой стороны. С ним что-то случилось (Иоанн был уверен в этом), но Лука не собирался облегчать ему жизнь, на все расспросы отвечал язвительной усмешкой или попросту пожимал плечами. Лука преследовал его повсюду, нарочно выгадывал мгновения, когда Иоанн был один. Чтобы напомнить о себе голосом, мимолётным прикосновением, похотливым взглядом из-под длинных ресниц. Или положить горячие ладони на плечи, потереться щекой о ткань сутаны, провести носом по шее, втянуть запах волос. И едва касаясь губами кожи возле уха, шепотом спросить: «Тебе это нравится, не так ли, святоша?!» Иоанну хотелось бы оставаться холодным и безучастным. Или гневно выкрикнуть в лицо: «Нет! Нисколько!» Но врать не получалось. Он смиренно кивал, весь покрывался испариной, и сладостный жар пронизывал его от ступней до макушки. Он забывал обо всём на свете. Слова молитв разом вылетали из головы. Это было непереносимо. И чувствуя, как мутится разум и слабеют ноги, он ненавидел себя, и не знал, что делать. Пойти к отцу-настоятелю, рассказать ему обо всём, признаться в своём грехе и просить совета? Снова и снова желать близости с Лукой и тотчас сожалеть об этом? Бежать прочь без оглядки? Или просто оставить всё, как есть, закрыть глаза и ждать, что будет дальше? Будь проклято безумие, терзавшее плоть! Однако дни шли, а Иоанн ничего так и не предпринял. Он лишь пытался усмирить разбушевавшихся внутри демонов, изнуряя свою плоть самобичеванием, постом и молитвами. Всё было напрасно. Ни бог, ни ангелы не откликались на мольбы, и он почувствовал, что падает в пропасть. Душа его замерла в холодной пустоте… — …отче? Задумавшись, Иоанн бесстыдным образом прослушал вопрос. Уши опять загорелись, выдав с потрохами: — Извини, я задумался. По лицу послушника скользнула беглая улыбка: — Я сказал, что мне нетрудно помочь. К тому же, вот-вот начнётся дождь. И ваша драгоценная добыча промокнет. Иоанн вздрогнул от внезапного раската грома, вскинул голову вверх. Небо прочертили всполохи молний, пропарывая тучи белыми зигзагами. Резко стемнело. По саду пронёсся ветер, прижал к земле траву, затрепетал в кронах деревьев. Он торопливо перекрестился. — Поторопимся, святой отец, иначе… — Лука послал ему насмешливый взгляд. Они одновременно наклонились к корзине и столкнулись лбами. Их руки неловко соприкоснулись. На мгновение оба замерли, а потом отпрянули в стороны, якобы ничего и не случилось. Лука, очнувшись, издал короткий смешок, выражение карих глаз изменилось: они сузились, точно у охотящейся кошки. Иоанн невольно втянул воздух, чувствуя, как низ живота начал наливаться томлением, и облизнул пересохшие губы. — Я донесу, — Лука отвёл глаза. Голос его стал гораздо выше, чем обычно. Он подхватил корзину и, молча и не оборачиваясь, поспешил по заросшей дорожке, что вела к лечебнице. Иоанн засеменил следом, то и дело оглядываясь по сторонам. Собратья уже косились на них с подозрением. Они прошли через монастырский двор, никого не встретив на своём пути. Приближающаяся непогода заставила монахов укрыться под кровом. Даже в крытой галерее клуатра, по обыкновению людной, не было ни одного человека. Для того чтобы не нарушать покой монастырской братии, лечебница располагалась чуть вдалеке от остальных зданий. У внушительных размеров утопающего в зелени строения, кроме основного — с массивной дубовой дверью, было несколько входов: в часовню, трапезную и собственную кухню, ибо в отличие от здоровых сотоварищей больные получали полноценное питание в придачу к прочим послаблениям, вроде освобождения от всенощных или праздной болтовни во время трапезы. Ещё одна дверь вела в святая святых — кабинет самого инфирмария. Иоанн забренчал ключами. Руки тряслись так сильно, что он никак не мог попасть в замок. Лука, исподлобья наблюдавший за его мучениями, потянул на себя тяжёлую связку. Ключ легко повернулся в ржавой скважине. Колени Иоанна странно ослабли. Он собрался попросить послушника удалиться, но не осмелился. Вместо этого кивком указал, куда поставить корзину, и подошёл к камину, надеясь, что тот поймёт и уйдёт сам. За спиной не было слышно ничего. Или это его сердце стучало столь громко, что заглушало все остальные звуки?! Ему стало жутко. — Зачем вам соцветия каштана, отче? Иоанн обернулся. Лука стоял так близко, что он чувствовал на лице тёплое дыхание. В полумраке было сложно разглядеть выражение глаз, они выглядели пугающими чёрными дырами, в которых мерцало что-то незнакомое, наводящее страх. — Эликсир снимает отеки на ногах, — с усилием выдавил Иоанн, — укрепляет кровеносные сосуды, лечит артриты, подагру… Каждое последующее слово он говорил всё тише и тише, а потом и вовсе перешёл на сдавленный шёпот, поскольку одна рука Луки сжала ему плечо, а пальцы второй, мимолётно огладив скулу, вплелись в волосы. Сердце ухнуло куда-то вниз. — От вас всегда пахнет травами, — Лука потянул за прядку, выудив из волос белоснежные с розоватым оттенком цветки, слегка подул на них, заставив Иоанна выдохнуть. Цветки разлетелись. Круглые глаза блеснули голодным огоньком. Некоторое время они смотрели друг на друга, а затем Иоанн не выдержал, на миг позволив себе забыть, где находится, и прижался к Луке. С покорной обречённостью зарылся носом в мягкие кудри, глубоко вдохнул мужской запах, ощущая всем телом пьянящее тепло. Тихий всхлип сорвался с губ. Волоски на затылке встали дыбом. Колющие иголочки усиливающегося желания разбивали остатки самообладания, мешая трезво мыслить. Он мысленно приказал себе остановиться, но тело жаждало плотского соития, тянулось навстречу прикосновениями, и никакие доводы рассудка не могли его остановить. — Иванко… — чуть хрипловато позвал Лука. — Позволь мне называть тебя так, — голос его дрогнул, тихий шёпот коснулся виска, и в нём послышалось неутолимое желание обладать, что сдерживалось лишь силой воли. — Бог простит нас. Он умеет прощать. Это напугало Иоанна. Он осенил себя крестным знамением: — Что ты творишь?! Я служитель Божий. Я дал обет безбрачия… Это святотатство — грешить в монастыре… — В монастыре?! — широкие ладони невесомо легли на бёдра Иоанна, и он зажмурился, уловив растекающуюся по венам очередную волну возбуждения. Всё это было неправильно. Неправильно! О чём он только думал, когда разрешил помочь?! Он будет вечно гореть в преисподней, корчиться на раскалённых сковородках и чувствовать, как языки адского пламени лижут тело, а бесы — все, как один! — насмешничать, глядя на его муки. — Мы должны с тобой поговорить, — Иоанн отшатнулся от Луки и сделал шаг назад. — Поговорить откровенно. — О чём, святоша? — Лука медленно убрал руки за спину. Несмотря на то, что он спросил вполне серьёзно, насмешка в карих глазах никуда не исчезла. Новое прозвище вдруг задело за живое. Иоанн сжал кулаки. От злости стало трудно дышать. — Что ты себе позволяешь? — прошипел он. — Три греха из семи. И всё это за последние несколько минут, — пробормотал еле слышно Лука, и губы его скривились в холодной усмешке. — Гордыня, гнев и похоть… Но, отче, если человек идёт в монастырь, однако остается в власти греха, то какая может быть речь о монашестве?! Всё это так совпало с тем, что он собирался сказать, что Иоанн не смог удержаться от восклицания. — То же касается и тебя, — запальчиво выкрикнул он. — Пока не принесены монашеские обеты, послушник свободен. В монастыре иные законы. Не те, что в миру. Куколь не делает монахом (2). В твоём сердце нет Бога. — А в вашем? — яростный взгляд, прожигающий насквозь, заставил Иоанна содрогнуться. Лука резко шагнул к нему, вынудив прижаться к стене, упёрся руками по обеим сторонам от его лица. — Вы выбрали обет безбрачия, святой отец. Но в силах ли вы отказаться от греховных помыслов? — и впился в губы злым поцелуем. Иоанн не успел даже ахнуть. Не осознавая, что делает, не в силах сдержать стона, он с жаром ответил на него. Губы Луки были такими горячими. Поцелуй закончился так же внезапно, как и начался. Лука отстранился, тяжело дыша, и с вызовом повторил вопрос. Иоанн улыбнулся печально и ласково, а потом внятно произнёс — злость на Луку покинула его, и голос прервался лишь на чуть-чуть: — Да, смогу… И не смотри на меня так… Лука вскинулся было, но затем махнул рукой. Уголки губ сложились в вымученную улыбку. — Мой покойный дед считался человеком грамотным. Где его только не носило и чего он только не видывал, пока не решил остепениться. Однажды его, как вот и меня, даже занесло в монастырь. На островок Кошлюн (3) к францисканцам, — заметив взгляд Иоанна, он вызывающе тряхнул светлой гривой волос и с кривоватой усмешкой продолжил. — Ну да, он разбойничал и вынужден был прятаться там от властей, если вы про это хотели спросить. Впрочем, суть не в этом. Так вот, довелось ему прислуживать в скриптории, где переписывались ценные рукописи. И услышал он там одну забавную побасёнку о монахах-переписчиках. Якобы пришёл один молодой монах к отцу-настоятелю и сказал: «Отче, почему мы всякий раз переписываем священные книги с предыдущей копии? Ведь если в неё вкралась ошибка, мы будем повторять её снова и снова. Не разумнее ли копировать текст по самому древнему манускрипту?» Настоятелю это предложение показалось мудрым, и он решил сверить последнюю копию Писания с самым старым фолиантом. Уже через час монахи, сбежавшиеся на истошные вопли, увидели, что он громко плакал, биясь о стол лбом, и повторял: «Не «celibate», а…» Стук в дверь заставил их вздрогнуть. Запели железные петли, и перед ними предстал запыхавшийся служка: — Отче, Его Преосвященство ждёт вас у себя после вечерней трапезы! Служка похлопал ресницами и застыл в ожидании ответа. Иоанн с силой потёр лицо, невольно подивившись тому, что вид у паренька при этом стал трогательный и по-детски простодушный. Сдавленно вздохнул, ибо он и сам ещё недавно выглядел точь-в-точь так же. Помолчав немного («Боже, неужели отец-настоятель обо всём догадался?» — мелькнула тревожная мысль) ответил: — Хорошо, я приду! А теперь ступайте оба. Мне надо разобрать травы. Потом посмотрел на Луку. Тот стоял, низко опустив голову. Длинные пряди совершенно скрыли скуластое лицо, и было неясно, о чём он думал. Впрочем, услышав голос, Лука выпрямился. Холодный взгляд упёрся в Иоанна, мазнул по губам, и, заставив покраснеть, остановился на бёдрах. — Вы все здесь такие. Лжёте, обманываете, лицемерите, заставляя страдать других, — произнёс он. Затем он неожиданно распахнул пинком дверь, и, не оборачиваясь, сухо рассмеялся. — Я не договорил. В том фолианте было написано «celebrate» (4)! Прощайте, отче! Служка удивлённо приоткрыл рот, но повинуясь безмолвному кивку Иоанна, вышел следом. Массивная, обитая железом, дверь с лязгом захлопнулась, отрезав Иоанна от внешнего мира. — Ce-le-bra-te… — по слогам повторил он. — Ce-le-bra-te… Слово крутнулось на языке, царапнуло острыми буквами горло. Знакомая комната показалась ловушкой. Иоанн мог ориентироваться в ней с закрытыми глазами — вот дубовый с вычурной резьбой стол, изъеденный зельями, вот заваленные манускриптами полки, вот ровными рядами стоят колбы, реторты, склянки со снадобьями, а с потолочной балки свисают льняные мешочки, любовно набитые лекарственными травами и кореньями. И пахло здесь по-особому. Это был запах выгоревшего на солнце разнотравья, чуть резковатый, щекочущий ноздри и дурманящий голову. Запах, въевшийся в кожу и душу. Тут он был счастлив в прежние времена. Счастлив и спокоен. А теперь исчезло чувство безопасности, и жизнь — прежде размеренная, незыблемая — вызывала в нём только досаду. Он подошёл к окну, прислонился виском к свинцовым створкам, пытаясь остудить пылающие щёки. Весенний день шёл на спад. Где-то в зарослях мирта заливались соловьи. Воздух был насквозь пропитан сладкой тяжёлой смесью ароматов цветов, дождя и сырой земли. Это странным образом напомнило ему благоухание волос Луки, и он не смог удержать тоскливого стона. От одной мысли о нём у Иоанна помутилось в голове, и, коснувшись паха, он отстранённо подумал, что хватило бы пары движений рукой по члену, чтобы довести до блаженства, избавиться от той дрожи, которая начала его бить. Он делал так однажды… С трудом подавив порыв предаться рукоблудию, вытер вспотевшие ладони о сутану, до боли прикусил губу, чтобы прогнать наваждение. Но это не помогло. Член болезненно ныл, и Иоанн почувствовал, что теряет контроль. Он не просто оказался перед вратами ада. Он собирался шагнуть в них. Его глаза обежали комнату и остановились на висевшей на гвозде плети. Иоанн несколько секунд колебался — исполосованная двумя днями ранее спина всё ещё болела — тотчас вспыхнул от стыда за свою нерешительность, вполголоса пробормотал молитву, разделся и решительно положил ладонь на отполированную рукоять. Возможно, он был плохим монахом, но он был им. И он должен найти в себе силы искупить грехи, чтобы с чистым сердцем служить Создателю. Господи, слышишь ли ты ещё меня? Господи, помоги мне! Confiteor Deo omnipotenti… Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa… Иоанн размахнулся и ударил себя. Плеть со свистом опустилась на спину. Кожу обожгло огнём. Ударил ещё раз, уже сильнее, потом ещё — на этот раз удар пришёлся по незажившей ране. Он стиснул зубы, но крика сдержать не мог. Ещё раз, и ещё… От боли навернулись слёзы. Он был слишком слаб и знал это, знал, что долго не выдержит, что запас мужества скоро закончится. Но знал и другое: что ему это нужно, что он должен был это сделать, иначе не сможет больше выполнять своё призвание. Плеть стала мокрой от крови, она словно вбирала в себя его грехи. Спина превратилась в сплошное месиво. Однако Иоанн не переставал наказывать себя. Точно, чётко, размеренно…