Рай — 1. В религиозных учениях — место, где души праведников после смерти ведут блаженное существование; 2. В христианстве — состояние (место) вечной совершенной жизни (существования, бытия) в блаженстве и гармонии с Богом и природой (мирозданием). Словари и энциклопедии на Академике
Луку остановили на полпути к выходу из церкви. Утренняя служба уже заканчивалась. Паства потянулась к причастию. В высоких сводах собора истаивали величавые звуки органа. У алтаря горели свечи, в колеблющемся пламени которых проступала фигура епископа в длинном праздничном одеянии. Богато украшенная митра сияла на голове, а правая рука взлетала вверх, благословляя причастившихся. Лицо его было торжественным и значительным. Лука немного полюбовался профилем своего Иванко — мягкий ровный свет огоньков заиграл бликами на серебряной вышивке, придал бледной коже тёплый оттенок, позолотил завитки волос, — насмешливо подумал, что скоро тот под ним будет молиться другим богам, а потом заторопился к двери. Неожиданно сзади раздались громкие голоса. Он удивлённо обернулся, но никого не увидел, кроме нескольких не успевших причаститься прихожан, которые, открыв рты, застыли перед алтарём, вытянув шею в попытке рассмотреть, что же там случилось. И в этот момент чья-то ладонь зажала ему рот. Сильная рука сдавила так, что он не мог шевельнуться и только бестолково мотал головой из стороны в сторону. Потом он услышал смутно знакомый шепот: «Тихо, идиот, себя погубишь!», покосился — и узнал Ведрана. Лицо офицера охраны было напряжённо-решительным, глаза опасно блестели. Он собрался сказать что-то ещё, но затем передумал и потащил Луку по крутой каменной лестнице куда-то вверх. Безмолвие пролётов нарушалось лишь их тяжёлыми шагами и натужным дыханием. Лестница вела всё выше и выше, стены казались всё угрюмее, а мысли Луки всё мрачнее и мрачнее. Наконец Ведран остановился, убрал руку с его рта, предварительно посоветовав поберечь глотку и не орать, а потом впихнул в какую-то комнатёнку и запер дверь на засов. Внутри было темно и душно. Узкая полоса света на потолке позволила разглядеть затянутый паутиной топчан, на котором не спали уже много лет. Больше не было ничего. Ни стола, ни лавки, ни простого табурета. — Теперь это твой дом, пока я… — Что тебе нужно? — перебил Лука и отступил к стене. Пальцы сами собой нащупали кинжал и стиснули рукоять. — Успокойся, ты в безопасности, — Ведран выставил руки ладонями вверх, продемонстрировав отсутствие оружия. — У меня и в мыслях не было причинить тебе вред. В балках потолка пряталось небольшое окошко. Он приподнялся на носки, изо всех сил толкнул закрывавший его изнутри ставень, а потом и сам свинцовый переплёт. Лучи солнца ворвались в комнату, позолотив потревоженную пыль, и она взметнулась с пола и лениво повисла в воздухе. Пахнуло свежим ветром. Ведран чихнул и кивнул в сторону двери: — Видел, что там произошло? Вид у него был столь тревожный, что Лука отрицательно покачал головой и попытался унять дрожь в руках. Ведран тяжело вздохнул: — Его арестовали. И сдаётся мне, что это были люди подбана. — За что? В чём его вина? — вскрикнул Лука. Ему показалось, что в голубых глазах напротив промелькнула тревога. Он враз мысленно выругал себя трусом. Не хватало ещё упасть в обморок, подобно юной деве на первом причастии! Ведран откликнулся не сразу. Долго смотрел на него с плохо скрываемой жалостью. Казалось, он собирался с духом, подыскивая, что ответить. Но неожиданно передёрнул плечами, словно приняв решение, и заговорил: — Слышал ли ты, что Его Святейшество (1) скончался? Он покинул этот свет три недели назад. И теперь весь христианский мир с нетерпением ожидает избрания нового папы. — Какое это отношение имеет к Иван… к Его Преосвященству? — Самое прямое. Наш епископ потерял покровителя. И подбан этим незамедлительно воспользовался. Дурное предчувствие навалилось на Луку всей своей тяжестью, и голос его позорно дрогнул: — Но кто посмеет судить его кроме церковного суда? — Отношения, подобные вашим… — Ведран запнулся: неназванное слово «содомия» повисло в пустоте, — наказываются сожжением на костре, наряду с ересью и покушением на королевский мир (2) и королевскую же собственность. И главным вершителем приговора будет, увы, не церковь, а король. Поэтому, я думаю, нашего епископа попытаются обвинить во всём. И даже в том, в чём он и не виноват. Ледяной ужас сковал горло Луки. Сволочь, думал он. Сволочь! Тварь! Впился ногтями в ладони, прокусил до крови губу, боясь, что Ведран может услышать, как ухает в груди от страха сердце. Наконец, заставил себя успокоиться, и безжизненно ровным голосом произнёс: — Если хоть один волосок упадёт с головы Иванко, я зарежу Чачича. — Хорошо. Но позже. А пока, чтобы ты не натворил бед, посидишь в этом убежище. От тебя ничего не зависит. Я сначала разузнаю всё сам. Есть надежда, что король не рискнёт самостоятельно, без папы, принять такое решение. Не простолюдина, чай, судят. У нас ещё есть время! Лука вскинулся было, но Ведран так сверкнул глазами, что он почувствовал: спорить бесполезно. Поэтому, лишь хмуро глянул исподлобья и промолчал. Тот, похоже, и не ждал ответа, сказал, продолжая разговор: — Вот так-то лучше. Не тебе одному он дорог. Ещё со времен славного короля Томислава, многие монастыри и храмы королевства по примеру Ватикана давали пристанище тем, по ком плакала петля. Среди преступников, разумеется, встречались и добрые христиане, которые впервые попали в затруднительное положение, но гораздо чаще под церковными сводами находили кров убийцы и колдуны, грабители и воры, сводники и проститутки, фальшивомонетчики и прочие отщепенцы. Чтобы получить помощь, достаточно было прикоснуться к привратным кольцам — символам вступления в освящённое место. И, несмотря на то, что с каждым столетием священнослужители (не желая превращать церкви в приюты для висельников) перевешивали их повыше, они по-прежнему украшали собой входы в Божий храм. Вступив в убежище, преступник становился священным (3). Всякий, поднявшийся на паперть, мог рассчитывать на защиту Святой Церкви и на всё необходимое для выживания. Нарушитель же неприкосновенности убежищ подвергался анафеме и королевскому суду. Три шага вдоль и два — поперёк. Соломенный тюфяк. Кувшин с водой. Ночной горшок в углу. Единственное узкое — не пролезть! — оконце. Крохотная каморка над ризницей вараждинского собора с недавних пор стала для Луки спасительным обиталищем. И темницей. И в первые дни Лука метался по ней, словно загнанный зверь, не в силах сдержать гнев. (4) Постепенно ему стало казаться, что весь мир сузился до размеров этой комнаты. Не хватало роста, чтобы выглянуть наружу. Правда, однажды он всё-таки исхитрился дотянуться до оконной щели, но ничего не разглядел. Только черепичные крыши, узкие улочки, вдали — зелёные склоны гор на фоне неба, да внизу, совсем крошечный, кусочек соборной площади со входом в ратушу. Его охраняли двое. Они, по очереди сменяя друг друга, приходили ранним утром и перед вечерней мессой. Бренчали снаружи навесным замком, приносили ему еду: добротный кусок хлеба, сыр, яблоки, кувшин дешёвого вина, реже — похлёбку или мясо. Выливали содержимое ночного горшка прямо через водосток. Один из них, которого звали Анте, был широкоплечим парнем с хитрыми голубыми глазками и мощной челюстью. Второй — Марио — долговязый и худой, обладал на редкость мрачной физиономией и держался так, словно его усадили на цепь, как бродячего пса, и он готов был в любое мгновение зарычать, а если понадобиться, и укусить. На все вопросы Луки он отвечал угрюмым молчанием, изредка выразительно поднимал брови, намекая, что тому лучше бы заткнуться. Несмотря на такое грозное предупреждение, Лука то и дело пытался завести с ним разговор, но тот отмахивался, делая вид, что не слышит. Разговаривать с Анте было легче, чем с Марио. Парень часто щерил зубы в волчьей улыбке, отпускал сальные шуточки про содомитов. Лука не обижался, понимал, что сердиться глупо. Все шутки были беззлобными и вносили некоторое разнообразие в скучное существование. Однако когда дело доходило до вопросов, касающихся Иванко, на Анте точно находило затмение. Он начинал мямлить, бормотать невнятно, повторять заученную фразу: «Господин офицер вернётся и сам всё расскажет» — и, как ни старался Лука, вытянуть из него ничего не удавалось. И лишь махонький краешек надежды и, что уж греха таить, вера в Ведрана удерживали Луку от излишнего кровопролития. Кинжал всегда был под рукой. Всё остальное время он оставался один. Ну не считать же товарищем по несчастью паука, который днями напролёт молчаливо плёл из паутины хитроумные кружева. Сперва Лука хотел пришлёпнуть его, но потом передумал. Перед глазами возникла картинка из детства: он взахлёб пересказывает деду слова священника, что паук есть зло, ибо заманивает жертву, ровно Сатана. Дед потрепал ему макушку и ответил, что иногда паук — это просто паук. И научил хорошим приметам. Паутина без паука к дождю. Паук сидит в центре паутины — к солнечной погоде. А уж если он пополз вверх или запутался в волосах, жди счастья да любви. Или, на крайний случай, денег. Луке тогда не было никакого дела ни до погоды, ни до сердечных привязанностей. Но он запомнил эти слова, а сейчас, как драгоценную жемчужину, вытащил их из своей памяти. Вообще, за дни вынужденного заточения он снова — как когда-то — начал перебирать воспоминания. Сначала — о том, что было недавно. Стоило ему зажмуриться, как перед ним вставало бледное лицо, широко распахнутые, полные солнца и нежности, очи, пушистые ресницы — каждая чёртова ресничка, слегка загнутая вверх, — губы, шептавшие ласковые глупости, от которых всё внутри начинало сладко ныть, белые нити шрамов, испестрившие кожу на спине и так хорошо скрываемые сутаной. И каждый раз Лука испытывал отвратительное чувство собственного бессилия. Спасением от таких видений был бы сон. Но успокоиться не получалось. Сама мысль о том, что можно заснуть, в то время как его возлюбленный стоит на пороге смерти, приводила в исступление. И потому-то он не спал нормально с тех пор, как был заперт здесь, лишь ненадолго, когда становилось совсем скверно, забываясь в тяжёлой полудрёме. Иной раз приходил в себя, садился на пол, глядел в потолок, где за проёмом окна то чернела звёздная пустота, то золотилась первыми лучами солнца бездонная синь, и с жадностью и ненасытностью, изредка глотая злые слёзы, вновь и вновь переживал каждое мгновение, проведённое с Иванко.И чем дальше уносила его память, тем призрачнее делался мир вокруг.
Первое время после выздоровления Лука всячески пытался придумать себе оправдание, почему он должен стать монахом. И аргументы находились сами собой. Церковь спасла от смерти, проявила милосердие, приютила, когда он был одинок, дала кров и пропитание. Почему бы и не остаться в монастыре и служить вере Христовой, думал он, с аппетитом уплетая рыбу в луковой подливе, щедро сдобренную пряной зеленью, ведь жизнь здесь вовсе не так плоха, как ему казалось раньше. Он привык быть сильным, и не любил просить о помощи. Но усталость от одиночества была столь сильна, что он чувствовал её всей кожей. Так пусть рядом с ним будет тот, кто столь твёрд, что поможет ему устоять перед соблазном, кто вдохновит и поддержит. Тот, с кем можно позволить себе быть слабым. Некто особенный, как ангел с небес… Лука ошибся в самом себе, думая, что монашество спасёт от грехов. То ли пошутил сатана, то ли бог был не уверен в чистоте его помыслов, но, так или иначе, всё рухнуло в одночасье в Великий Четверг. Сначала перед утренней мессой собрался капитул (5). По обычаю, открывать заседание должен был отец-настоятель, однако он сказался больным, и «шипы соблазна» из собратьев вместо него вырывал приор. Несколькими часами позже Луке было поручено отнести больному еду. Несмотря на пост, из прикрытой чистой салфеткой корзинки божественно пахло мясом и пирогами. Лука с сомнением смерил её взглядом, пробормотал чуть слышно: — Утесняй чрево воздержанием, и ты возможешь заградить себе уста… Нимало не смутившись, отец келарь прибавил к снеди ещё и бутылку вина и ухмыльнулся: — Ничто не предосудительно, если принимается с благодарением, потому что освящается словом Божиим и молитвою. А ты, брат, не озирайся по сторонам и не заглядывай в тарелку к соседям. В душе поднялась волна злобы. Отец-настоятель буквально на днях горячо убеждал монахов, что пост — это малая жертва богу, а сам… Лука недобро сощурился, подхватил корзинку, и, не оглядываясь, зашагал к его покоям. Но тут на долю Луки выпало гораздо большее испытание. Задумавшись, он забыл постучать, просто толкнул незапертую дверь, вошёл и… вздрогнул. Из спальни донёсся приглушённый всхлип, и он, чуть помешкав на пороге, заглянул внутрь. Ну, конечно, не было никаких сомнений в природе этого звука: точно так стонала под ним жена. Точно так стонал и он, когда ласкал себя, вспоминая об обнажённом юноше, которого однажды встретил на берегу реки. И точно так же сейчас захлёбывался стоном и приор под неистовым натиском отца-настоятеля. Два покрытых испариной тела двигались в унисон навстречу друг другу, не замечая ничего вокруг, и Лука замер на мгновение, заворожённый этим зрелищем. Он никогда ещё не видел, как занимались любовью мужчины, и его поразила красота и мощь любовного действа. Опомнившись, с пылающими щеками, Лука медленно попятился назад и прикрыл дверь. Прижался лбом к стене, постоял неподвижно, пытаясь унять бешено колотящееся сердце и осмыслить увиденное. Потом пришла холодная и трезвая мысль о том, что если таков поп, то каков же приход?! Корзинка в руках оттягивала руку. Он чуток потоптался, решившись, затарабанил со всей силы. За дверью долго молчали, потом она приоткрылась, и в щелочку высунулась встрепанная голова приора. Боясь расхохотаться в лицо, Лука опустил глаза долу: — Принес то, что просили, святой отец. Нужно ли что-то ещё? Приор быстро выхватил у него из рук злополучную корзину и молча захлопнул дверь перед самым носом. После вечерни — в память о том, как Христос пред прощальной трапезой омыл ноги своим ученикам — монахи смиренно вымыли ноги нищим, кои в этот день в надежде на подаяние в большом количестве пришли в монастырь, а вслед за этим и сами отправились в мыльню. Затем пришёл черёд послушников. Лука, задержавшийся на скотном дворе, с удовольствием обнаружил, что мыльня была пуста. Куда-то даже ушёл благочестивый и целомудренный брат Йосип, в обязанности которого входило приглядывать за соблюдением правил монастырского устава: во-первых, должно было смыть основную грязь с рук и ног, а уж потом только лезть в кадку с горячей водой. Разговаривать ни с кем не хотелось. Он жаждал уединиться и немного подумать. И оттого-то лёгкие шаги за спиной воспринял почти как оскорбление. — Тебе потереть спину? Он вздрогнул, обернулся и до боли закусил губу. В мыльне — огромной сводчатой комнате — было душно, от деревянных кадок поднимались клубы пара, но отчаянный румянец, заливший щёки, и сбившееся дыхание были вызваны вовсе не духотой. В дверях стоял Иоанн. Лука ни разу не видел его обнажённым, и сейчас не мог оторвать взгляда от чётко очерченных мускулистых рук с изящными пальцами, поджарого живота, по которому дорожкой спускались золотистые волоски к сморщенному члену, от потрясающе длинных ног. Красота Иоанна поразила его. Он сроду не встречал ничего более невинного и развратного одновременно, ничего более совершенного и, тем более, не мог представить себе, что под грубой рясой монаха скрывалось тело, способное вызывать желание. — Ты не ответил… — Иоанн смахнул с высокого лба светлую прядку, и мысли Луки приняли совсем уж грешное направление. Он задышал тяжело и рвано, внезапно представив себе эти тонкие пальцы на своих бёдрах, а рот — о, этот рот!.. Каким он, наверное, был жарким. Луке нестерпимо захотелось ощутить его на члене. Как бы красиво Иоанн смотрелся на коленях, с закрытыми глазами, с каплями воды на лице, с мокрыми волосами, прилипшими ко лбу. А сам бы он гладил выступающие позвонки, прижимался губами к худым лопаткам… Эта мысль разом испугала Луку. Он знал, что поступает неправильно, но не имел малейшего представления, как исправить ситуацию. И спустя десять лет ничего не изменилось. Лука возжелал Иоанна сразу, как увидел. Словно и не было долгих раздумий об адских муках. Словно не было всего остального. Бегства, голода, тяжёлого ранения, скитаний по чужбине… Верно, сама судьба вела его сюда, и неисповедимы были её пути. Он стоял на паперти, высматривая убийцу деда. А встретил его. Луку захлестнула радость узнавания, какое-то странное возбуждение охватило тело, да так, что сладко и больно сжалось сердце. Давно уже он не испытывал подобного. На площади шумела толпа, но Лука не замечал её. Он видел только одного человека. И не мог отвести от него взгляда. В чёрной сутане с фиолетовым кантом, с такого же цвета шапочкой, из-под которой выбивались золотистые волосы, спокойный, уверенный и прекрасный, как ангел, Иоанн шёл к храму неторопливой походкой, и движения его были плавными, точными и завораживающими. Точно околдованный, Лука медленно, на ватных ногах двинулся навстречу. Его тут же оттеснили галдящие мальчишки, нарядные девицы, опрятно одетые горожане, нищие… Лука споткнулся и едва не упал, но на него никто не обратил внимания. Лишь какой-то бродяга оказался рядом, помог удержаться. И Лука вспомнил, зачем он пришёл сюда. Остановился, несколько бесконечно долгих мгновений смотрел епископу вслед, а в груди ворочалось что-то холодное и колючее. Лука всё-таки убил этого мерзавца Драшковича, не ощутив при этом ни малейших сожалений, кроме некоего чувства досады на самого себя: он больше никогда не встретится с Иоанном. А потом случилось чудо. При первой встрече, впрочем, Лука повёл себя как подонок, ибо испугался, увидев его вблизи. Они — убийца и священник — были разными, словно небо и земля, огонь и лёд, голос и молчание. Но в ту же ночь безумие одного соединилось с безумием другого, и они стали единым целым. Его святоша был настоящим колдовским зельем, которым Лука отравился насмерть… В глазах Иванко искрилось счастье, от волос — как тогда — пахло мятой и розмарином. И желанием близости. Терпко, пряно. Лука, не отрывая взгляда от подрагивающих золотистых ресниц, с ласковой усмешкой поинтересовался, а не боится ли он попасть в ад. Тот подушечками пальцев задумчиво прошёлся по его губам: — Разве это врата в преисподнюю?! Лука поцелуями спустился вниз, оставляя на солоноватой коже мокрую дорожку и тихонько пробормотал, заставив Иванко задушенно всхлипнуть: — Нет, а вот живот — логово страстей. Да и пупок — путь проникновения греха. (6)***
Звон ключей и скрежет замка — дверь со скрипом отворилась. Лука нехотя вынырнул из воспоминаний и вздохнул. Надо же, колокол уже отзвонил к утрене, а он не услышал. Член болезненно напрягся в штанах. Ему нужно прийти в себя, чёрт возьми! Вряд ли Анте оставит без внимания такое весьма своеобразное утреннее приветствие. Вон он, стоя в проёме, уже растянул губы в ехидной улыбке и готовился отпустить очередную пошлую шуточку. Обычно Луке было всё равно, что тот говорил. Часто, хоть было и не до смеха, даже улыбался в ответ. Но сегодня он не в настроении. Образ Иванко отпечатался на внутренней стороне век с такой ясностью, словно был подле, только руку протяни. И Луке хотелось побыстрее остаться одному. Он одёрнул рубаху и прислонился к стене, молча наблюдая за тем, как стражник возится с застрявшими в замке ключами. В конце концов, ключ поддался, и Анте, позёвывая, повернулся к нему и с чувством произнёс: — Mille cazzi nel tuo culo (тысяча членов в твою задницу!) — Спасибо, но достаточно одного, — Лука закатил глаза. Ему уже порядком надоела эта фраза, которой Анте частенько приветствовал его. Тот привычно заржал, доставая из корзинки немудрёные харчи, поинтересовался между делом: — Слушай, всё забываю спросить. Где ты балакать научился по-итальянски? — Во Флоренции… У меня к тебе, кстати, тот же вопрос. Лука, если честно, плевать хотел на ответ, однако вырвавшееся из уст Анте восклицание вкупе с кривой улыбочкой было неожиданным, и он вопросительно приподнял брови. — Да так, некогда тоже жил там. — Уж не поблизости ли от «Дыры»? — поддел Лука, и почти не удивился, что собеседник вспыхнул, как маков цвет, но, против обыкновения, промолчал. Глянул волком и сплюнул себе под ноги. Лука пожал плечами: да не рассказывай, коли не хочешь. Право слово, воспоминания о «Дыре» были не из тех, которыми можно гордиться. Флоренция — прославившийся на весь христианский мир рассадник разврата — хранила множество тёмных секретов, которые ужаснули бы каждого разумного человека. Лука, который после бегства из монастыря примкнул к ускокам (7), боровшимся с османами, время от времени скрывался в ней от облав, устраиваемых властями, и насмотрелся там всякого разного, чего и врагу не пожелаешь. Ну, и, чего греха таить, нет-нет, да и заглядывал в «Дыру». Сбросить напряжение — не больше. Эта знаменитая на весь город таверна (8) с говорящим названием была настоящей клоакой, где уединялись мужеложцы самого разного возраста и достатка — любители содомского порока. Шлюхи всех сортов продавали здесь свою плоть за мелкую монету или горячий обед, не обращая внимания на грязь и дурной запах. Вспомнив пьяную ругань, разухабистые песни, ужасающую вонь гниющих ракушек и человеческих испражнений на заднем дворе таверны, Лука понял, что его замутило. Он вытянулся на топчане, положив руки под голову. Есть перехотелось. Хотя тошно, пожалуй, стало не от этого. Он внезапно почувствовал себя грязным, вымазанным в чём-то липком и отвратительном. Иванко как-то спросил, чем он занимался все эти годы. И Лука не смог ответить ему. Вообще не смог. Отговорился тем, что просто путешествовал. И всё. Тот, надо сказать, особо не настаивал, лишь посмотрел на него странным взглядом и сразу же перевел разговор на другое. И это до сих пор не давало Луке покоя. Проклятье! Да как он тогда, после «Дыры», вообще посмел к кому-то ревновать своего Иванко?! Короткое покашливание вернуло его в реальность. Он поднял глаза — Анте стоял около двери. Руки теребили ручку корзины, а лицо выражало неприязнь. Лука ощутил укол вины, открыл рот, чтобы извиниться. Но тот опередил: — Выбрали нового папу! — Ведран вернулся?! Анте отрицательно мотнул головой. — Ну, так что мне с того? — встрепенувшийся было Лука вновь опустился на топчан. — Поговаривают, что понтифик — ставленник Чезаре, сына покойного папы (9). Разве тебе мало? Лука до боли сжал кулаки. Нет, не мало! Эта новость делала существующую реальность не то чтобы хорошей, но, по крайней мере, вполне терпимой, а ему давала возможность вздохнуть спокойно: святой отец, который лоялен к семье Борджиа, попросту не может быть врагом его Иванко! Проклятая надежда в который раз ненадолго расправила крылья… С болтуном Анте они худо-бедно помирились. Тот не выдержал и проболтался, что с «Дырой» у него связаны очень уж неприятные воспоминания. Подеста — Un vero pezzo di merda (Настоящий кусок дерьма)! — у которого он служил в охране, подверг наказанию за содомию пойманного там мальчонку: приказал привести на осле на лобное место, кастрировать и заклеймить каленым железом меж бедер — дабы покарать «в том самом месте, которым он грешил» (10). Ну, а Анте (Idiota! Deficientе! Cretino!) не вовремя рубанул правду-матку: не стесняясь сотоварищей, брякнул, что, дескать, подеста и сам грешен… — И что они сделали с тобой? Залили в задницу железо? Ибо рот твой по-прежнему говорлив, — поневоле рассмеялся Лука. Как это похоже на Анте — не уметь держать язык за зубами. И не научиться до сих пор. — Прогнали прочь без месячного жалования, — зло оскалился тот.***
Но чем дольше Лука ждал, тем острее казалось, что он обманывает самого себя. Время впустую текло сквозь пальцы. Дни тянулись, похожие друг на друга — безжизненные и серые. Наступила осень, принесла за собой дожди. Темнота, подобно савану окутывавшая всё вокруг, стала ещё гуще. По матовому стеклу стекали крупные капли, уныло шуршали по крыше. Но окно всё равно притягивало к себе взгляд — единственное, что хоть как-то напоминало о мире за каменными стенами. Анте куда-то пропал. Марио, кажется, ставший ещё более угрюмым, привычно играл в молчанку. И вот в один из дней Лука понял, что ему не хочется жить. Наверное, Иванко давно умер, а его обманывают. Так зачем же продолжать это бессмысленное существование? Надо было решаться. Невидящими глазами он уставился на серый квадрат окна. Умереть не было проблемой. Это он знал точно. Но уйти в небытие хотелось не в одиночку, а прихватить на тот свет и господина подбана. Надо только выбраться отсюда. Вечером он дождался, пока Марио откроет дверь, мягким кошачьим движением скользнул к нему, приставил кинжал к горлу. Тот равнодушно покосился на оружие, отвёл руку в сторону и спокойно сказал, чуть растягивая слова: — Спрячь игрушку. Ни к чему это. Господин офицер приехали. Коли не врут, у нас снова новый папа (11). — Что, опять новый?! И сколько же успел поруководить Святым престолом безвременно почивший? Потрясение на лице Луки, видимо, развеселило Марио, потому как он неуклюже изобразил подобие улыбки и произнес одну из самых длинных фраз, которые когда-либо срывались с его губ: — Вроде всего лишь месяц. Болтают, что церемония коронации так утомила святого отца, что он слег в постель, да больше и не поднялся. Потом порылся в кармане, выудил оттуда сложенный пополам лист бумаги. Лука быстро пробежал глазами одно слово: «Жди» и вопросительно дёрнул бровью. Марио неловко потоптался на месте, сердито буркнул, что грамоте-де не обучен, попятился к порогу и, не оборачиваясь, исчез за дверью. Взгляд Луки снова упал на зажатый в руке листок. Жди. Быть по сему. Но чего? Мысли, до краёв переполненные тревогой, роились в голове. Новый папа тоже может помочь Иванко? Его освободят? Или надо просто ждать Ведрана? И ничего более? Тревога нарастала, и он чуть не взвыл в голос. Закончится ли эта дьявольская пытка?! Но он сдержался, ограничившись коротким стоном. Потому как, к беспокойству примешивалось предвестие чего-то хорошего — будто бы весенний ветерок коснулся самого сердца. Только бы получилось! Лука в тот же миг оборвал себя, плюнул через левое плечо и скрестил на удачу пальцы. Заснуть удалось под утро, когда в окошко уже пробивался неясный рассвет. Снилась какая-то муть. Он был на корабле, стоявшем у пристани. Какой-то человек отговаривал его идти в море, всё кивал на горизонт, мол, посмотри, надвигается шторм, и волны уже высокие, опасные. Но Лука только громко смеялся, отмахиваясь от предостережения, смотрел на надвигающийся пенистый вал, как тот поднимался всё выше, выше, выше… и вдруг оказался за бортом. Вода была нагрета солнцем, и короткий страх тотчас исчез, тело стало лёгким, не нужно было никаких усилий, чтобы взлететь над волнами… В сон ворвался оглушительный звон колокола. Лука сел на кровати, обхватил себя руками, не в силах справиться с охватившим его предательским ознобом, попытался вспомнить, какой сегодня праздник, но это ему не удалось. В окошко лился яркий солнечный свет. А это значило, что он проспал все утренние службы. Окинул взглядом квадраты пола, серые от пыли. Корзинки с едой не было. К нему никто не приходил. Сердце куда-то ухнуло и бешено заколотилось — гулкие удары колоколов не прекращались, словно созывали всех на Страшный суд. Он в смятении уставился на трясущиеся ладони — Господи! Неужели… — и испуганной птицей метнулся к окну. Подтянулся, уцепился за узкий проём. Холодный ветер взлохматил Луке волосы. В глаза помимо воли бросилось осеннее многоцветье горных склонов, но не оно сейчас привлекло его внимание. По улицам Вараждина узкими ручейками текла толпа. Люди торопились к собору: некоторые — молча опустив головы, другие — смеясь, шумно переговариваясь, размахивая руками, пританцовывая. Голоса тонули в колокольном перезвоне. И от этого становилось ещё страшнее… Висеть было тяжело, руки дрожали, однако Лука не решался разжать пальцы, пытаясь высмотреть, что творилось внизу на площади. От непонимания происходящего в груди противным комком разрасталась тревога. Наконец он увидел — из ратуши стражники вывели под руки человека в длинном балахоне. Он шёл босиком, лицо его было закрыто капюшоном, но на голове красовалась — и у Луки чуть не оборвалось сердце — епископская митра. Стражник подтолкнул арестанта, тот сделал несколько шагов и упал на колени. Толпа взревела, кто-то швырнул в него камнем, раздался пронзительный визг и тотчас резко оборвался. Следом за ними на крыльцо вышли ещё люди, первым из которых был подбан — дородный мужчина в широком распашном кафтане и берете, украшенном пучком белоснежных перьев. Дойдя до пленника, он повернулся к толпе, вскинул руку. Колокола умолкли, над площадью пронёсся потрясённый вздох и всё стихло. Подбан заговорил, хотя Лука напрасно жадно тянул шею — слов было не разобрать. Затем выступил священник с распятием в руках, перекрестил арестанта. Толпа вновь заволновалась, в ней послышались выкрики, женщины заплакали. Подбан махнул рукой, стража подняла арестанта на ноги и потащила с крыльца. Горожане расступились перед блюстителями порядка… Острые шпили храма скрыли от Луки площадь. Он изогнулся, перебирая руками, но всё было напрасно. Никогда ему ещё не было так до жути, до безумия страшно. Внизу что-то происходило, и долетавшие до него крики были похожи на завывания какого-то страшного существа, пребывающего в поисках жертвы. Они становились всё громче, громче… и разом оборвались, будто незримая рука махом стёрла звуки. Вдруг до него донёсся надрывный, полный боли и ужаса, вопль. Тошнотворно запахло горелой плотью. Свиваясь длинными серыми щупальцами, столбом взмыл едкий дым. Стал гуще. Тяжёлый удушливый запах смерти забивался в ноздри, мешая дышать, щипал глаза. У него потемнело в глазах. Лука понял что это, и закричал тоже, скатился на пол, в исступлении замолотил кулаками по каменным плитам, сбивая костяшки в кровь. Будьте прокляты! Прокляты! Предатели! Они все сдохнут! Все, кто вселил надежду в отчаявшееся сердце! Все, кто обрёк Иванко на смерть! Он снова потерял его!***
Сколько он провалялся на ледяном полу, Лука не знал и не желал знать. Когда он очнулся, уже стемнело, а в распахнутое оконце равнодушно смотрели звёзды. Он с трудом поднялся на ноги, немного удивившись тому, что жив — ведь он же чувствовал, что сердце остановилось — потом приложил ладонь к груди и обнаружил, что оно всё ещё там, где и должно быть. Его тряхнуло, но усилием воли он приказал себе успокоиться. Справившись с собой, Лука сел на топчан и задумался. Мысли были такими же неживыми, как мертвенный свет луны, что освещал комнату. Иванко мёртв, и ныне он прах и пепел. И это он — Лука — виноват в смерти. Это он убил, пусть и не своими руками. Это он толкнул чистую душу в пучину греха. Ибо не пристало мужчине желать мужчину, и делающие такие дела достойны смерти. И вот оно — возмездие! Сам же Лука ещё не умер, однако, уже и не живой. Без Иванко всё будет пустым. Он больше не улыбнётся, не заговорит, не обнимет, не поцелует. Его не будет рядом, чтобы разделить на двоих боль и радость, спасти от отчаяния, наполнить жизнь любовью. Неужели они не заслужили ещё хоть немного счастья? Лука застонал от бессилия и злости. Да, он виноват, но и остальные не меньше. Чачич, Ведран, Анте, Марио… Эти люди ответят за то, что случилось. Тонкий голосок внутри головы, правда, шепнул, что в гибели Иванко нет вины ни одного из стражников. Они всего лишь выполняли свою работу. Но Лука не собирался прислушиваться к голосу разума. Его утягивало в ненависть как в трясину. Она была сильнее жалости и сострадания. Он дошёл до самого конца пути. А дальше «все, кто зло творят, в царство смерти отправятся вместе» с ним. Но сначала надо отсюда выбраться… Шум шагов заставил Луку отвлечься от своих мыслей. Он достал кинжал, неслышно встал с топчана, по-кошачьи подкрался к двери и напряжённо замер. Чувствуя острое лезвие под пальцами, он готов был ко всему. Если его возьмут сразу — умереть будет просто. Если не возьмут, можно хотя бы попробовать. За дверью послышались тихие голоса. А через мгновение — негромкий стук и звон ключа. Почему они так долго возятся? Он вжался в стену и нервно облизнул губы в надежде, что они перестанут дрожать. — Лука, нам надо поговорить. Только не дури. Я уверен, что ты поджидаешь нас с кинжалом в руках, — раздался голос Ведрана, — но мы не желаем тебе зла. Поверь… Не желаем зла! Волна лютого гнева захлестнула Луку. Он чуть не рванул вперед, но в последний момент сдержал себя, вдохнул воздух, стараясь унять бешено бьющееся сердце, смахнул с лица подвернувшегося не вовремя паука. Нет, не выйдет. Так они убьют его. Надо дождаться, пока они зайдут в комнату, а потом… По крайней мере, у него будет один шанс на всё про всё. Уж хотя бы одного-то он прирежет точно. А там видно будет. Пальцы его крепко стиснули костяную рукоять: Иванко на том свете оценит по достоинству эту шутку, ведь кинжал был подарен им, и пока ещё ни на ком не опробован. — Его Преосвященство жив! — Ч-что? — ноги внезапно онемели, норовя подогнуться. Во рту появилась горечь. Лука еле услышал свой голос, продиравшийся сквозь сухой комок в горле. И потому пропустил момент, когда открылась дверь. От неожиданности отпрянул назад, зарычав, не мешкая, бросился на Ведрана, чтобы успеть полоснуть по ненавистной роже. Его одним рывком поймал Марио, легко сжал огромными лапищами в могучих объятиях. Кинжал выпал из ослабевшей руки, звякнул об пол. Ведран поднял его голову за подбородок, вынуждая смотреть в глаза: — Я не обманываю тебя, клянусь Пресвятой Девой Марией! — Докажи это, и я… — еле ворочая языком, начал Лука. Голос по-прежнему не слушался. Что они задумали и в какую игру играют? — Я полагаю, что сделать сие проще простого. Давай спустимся вниз, и ты увидишь… Этого не может быть… Сердце больно ударило по рёбрам. Лука зажмурился, безотчётное восклицание сорвалось с его губ. — Ну? — поторопил Ведран. — Идём? — Бог не простит вас, если вы… — Лука не договорил. Да, он знал, это звучало глупо, однако Ведран серьёзно кивнул в ответ, а Марио, быстро наклонившись, подобрал с пола кинжал и… протянул его Луке. Переход от неверия к надежде оказался столь быстрым, что он едва смог устоять на ногах. Ведран понимающе усмехнулся и, положив руку на плечо, подтолкнул к двери. По лестнице они спустились молча. Кругом была темень, хоть глаз коли, но Марио, который шёл первым, казалось, видел, как кошка. Ловко лавируя промеж скамеек, он направился в сторону исповедален — этих небольших, похожих на игрушечные, домиков, которые недавно появились в церквах (12). В соборе царил полумрак. Серебристая луна тонкими полосками перерисовывала на пол ажурные кружева оконных переплётов, и едва-едва освещала силуэты двух мужчин: одного — пониже ростом — в сутане, и другого — покрупнее и повыше — одетого как богатый бюргер в узкие штаны и свободный, до колен, кафтан. Они стояли к Луке спиной у самой близкой к алтарю исповедальни, и хотя их лиц он не видел, однако знал точно, что ни один из них ему не был знаком. Возможно ли, что Ведран всё же обманул его? Луке от таких мыслей стало не по себе, но он быстро взял себя в руки, и крепче сжал в ладони рукоять кинжала. Разговор между мужчинами вёлся на немецком. Услышав приближающиеся шаги, они поспешно обернулись. Высокий наклонился к исповедальне и, отдёрнув занавесь, отрывисто бросил на хорватском: «Идут!» Резная дверца со стуком распахнулась. И Лука на мгновение забыл, как дышать, ибо перед ним стоял его Иванко. Боясь сделать неловкое движение — вдруг пропадёт, — не сводя неверящего взгляда, неуверенно сделал шаг вперед, затем — другой, уткнулся в грудь, вжался всем телом. Иван шумно задышал сквозь стиснутые зубы, сдавил в объятиях — сильно-сильно, — замер, зарываясь в макушку. До Луки долетали обрывки слов, с трудом, как через толщу воды, но смысла в них не было никакого. Были только эти руки, такие нужные, такие необходимые, которые жадно стискивали его, прожигая кожу насквозь, лишая возможности вздохнуть. Потом ему стало страшно, и в голове родилась чудовищная мысль: а вдруг он ошибся, и Иванко мёртв? Вдруг это всего лишь сон, или он грезит наяву? А, может быть, вообще сошёл с ума? Луку затрясло, он отстранился, приподнялся на цыпочки, заглянул в любимые глаза, увидел в них слёзы, и беззвучно заплакал первый раз за много лет… В объятиях Иванко было спокойно: он не выпустил Луку даже тогда, когда представлял ему двух незнакомцев. Взъерошив своим дыханием волосы на его макушке, сказал негромко: — Это господин Младен, ганзейский негоциант из Гамбурга и мой давний друг. А это — отец Петр, секретарь монсеньора Унаи. Купец — мужчина средних лет с умным лицом и ироничным взглядом — приветливо поклонился Луке, затем пристально взглянул через его плечо на Ивана и медленно опустил длинные пушистые ресницы, словно отвечая на некий давний вопрос. Лука с любопытством оглянулся и заметил на губах Иванко мимолётную улыбку. — Как ты спасся? — слова прозвучали гораздо резче, чем Лука того хотел: немая беседа между Младеном и Иваном заставила слегка напрячься. Кем, интересно, купчишка был для Ивана? Только ли другом? Он никак не мог решить, понравился ему этот человек или нет. Затем подумал мельком, что у кого-то слишком богатое воображение, и напомнил себе твердо: «Дыра!» — Рассказывать очень долго. Как-нибудь позже, — Иван протяжно зевнул. Лицо сделалось усталым, (и сердце Луки враз пропустило удар) стала видна сеточка морщинок у запавших глаз. Когда он спал в последний раз? Да и спал ли вообще? Должно быть, Иван заметил жалость на его лице, потому что, сморгнув, снова притянул ближе: тёплая ладонь на миг сжала Луке плечо. Тотчас захотелось, чтобы всё вокруг исчезло. Так было всегда, когда Иван обнимал его. Во взгляде Младена засветилась неприкрытая ирония, и Лука всё-таки с вызовом скрипнул зубами: — И кого же тогда сожгли? — Одного еретика, который требовал дешёвой церкви, — спокойно отозвался Младен. — Немудрено, что цена хвороста в наши дни так взлетела. Ведь столько отступников ныне отправляется на костёр. Лука уловил нотки цинизма в насмешливом голосе и невольно усмехнулся. Ему внезапно вспомнилась старая байка о рыцаре, которого спросили, почему он не посещает мессу, столь важную для спасения души, на что он ответил: «Этого я не знал, я-то думал, что попы устраивают мессу ради пожертвований». Его отношения с церковью были полностью разорваны после неудачной попытки стать послушником, и с той поры они шли, не пересекаясь, разными дорогами. Луку, как человека с давно выстраданным неверием, ничуть не интересовало, кто стал растопкой для костра. Иванко спасся! Жив! Разве этого недостаточно?! Он был для Луки единственным человеком, чья судьба волновала его куда сильнее собственной. Однако любимый зеленоглазый святоша выдохнул ему в шею: «Domine, non sum dignus! (Господи, я недостоин)» — и он промолчал, удержался от едкого замечания, и лишь успокаивающе похлопал Иванко по руке. Отец Петр, вслушивавшийся в непонятную речь, спросил что-то у Младена. Тот ответил. Священник сразу же разразился гневной тирадой на немецком, которую купец им перевёл: «У папы сердце лежит больше к серебряным маркам, чем к евангелисту Марку» (13) и тихо добавил, глянув Луке в глаза: — Вот тебе и ответ на твой первый вопрос. Лука кивнул. Что же, неудивительно! Рим — настоящая вавилонская блудница в порфире и багрянице — сплошь кишел распутниками, жадными до богатства. Недаром говорили, что из этого города можно было привезти три вещи: нечистую совесть, испорченный желудок и пустой кошелёк. Впрочем, сейчас это не имело значения. Если это помогло спасти Иванко, значит, быть по сему. Он открыл было рот, чтобы узнать, где они достали деньги — вряд ли в Риме жизнь епископа оценили дёшево — но не успел сказать ни слова, потому что Ведран весьма выразительно кашлянул: — Скоро ударят к утрене. У нас не так много времени, чтобы убраться отсюда. Вы, господа, подгоните карету к западному нефу. Вас там встретит Анте. Я останусь охранять снаружи у центрального портала. Марио — здесь внутри. Ну, а вы, — он повернулся к Луке и Ивану и чуть замялся, — можете пока поговорить. Младен после этих слов многозначительно поиграл бровями, сделал вид, что натянул тетиву лука и притворно прицелился в Ивана, заставив того весело рассмеяться, а Луку — покраснеть, а потом уже без шуток посоветовал: — Будьте осторожны! Его серьёзный тон заставил Луку устыдиться: — Эмм, я ведь так и не поблагодарил вас за всё, что вы сделали для меня и Ивана. И я в неоплатном долгу перед вами. Младен без лишних церемоний крепко пожал протянутую ладонь. Дальнейший разговор был недолгим. Не прошло и нескольких минут, как в церкви остались трое, впрочем, Марио тут же растянулся на самой ближней к выходу скамье и затих, словно делая вид, что его здесь нет. — Куда мы теперь? — спросил Лука, вглядываясь в Иванко: лунный свет дрожал на золотистых волосах, сероватые тени на щеках напоминали о перенесённых страданиях. Ясная улыбка озарила измождённое лицо: — В мир, в котором нет никаких запретов. Лука не мог не улыбнуться в ответ: — Разве такой есть? — Теперь мы вдвоём. И, стало быть, отыщем. Они какое-то время молча смотрели друг на друга, затем Лука прикусил губу и решительно потянул Иванко в исповедальню. Исповедальня была насквозь пропитана сладковатым ароматом благовоний и церковных свечей. В ней было тесно — не развернуться, как в платяном шкафу — и прохладно. Блёклый свет луны едва пробивался сквозь резное плетение решётки. Поместиться вдвоём им удалось, только прижавшись друг к другу, но ни один, ни другой не собирались возмущаться. — Я грешен, святой отец… — Это так неожиданно, сын мой, — Иванко фыркнул, лишь учащённое дыхание сбилось, выдавая возбуждение. — Но я думаю, что твою душу ещё можно спасти. Господь да будет в сердце твоём, чтобы искренно поведать о грехах. Когда ты исповедовался в них? — Не могу вспомнить. Давно… — тихонько проскулил Лука, вцепляясь в тонкие запястья. От близости податливого тела полыхнула кожа. Он откинул голову назад, подставляясь под поцелуи — горячие губы мазнули по кадыку, прошлись по скулам, подбородку, встретились с его губами и… замерли. Лоб уткнулся в лоб. — Перечисли мне свои грехи… Грехи? Ну, что же… Лука хмыкнул, продолжая игру. Да, полно, игру ли? Их лица находились в паре дюймов друг от друга. В глубине зрачков Ивана полыхало что-то непонятное, и Лука на миг задумался, потом кивнул, кажется, больше своим мыслям. — Во-первых, грех уныния, отче. Ещё недавно я разваливался на части. Это пугало… Я не знал, как жить без тебя, — шепот вышел жалким и неразборчивым, однако нет смысла лгать, если всё так и есть на самом деле. К чему? Он чуть было не потерял своего Иванко насовсем. — Я тоже, — Иван тяжело вздохнул, прижимая его к себе, потёрся щекой о висок. — Но теперь я здесь. — Да, ты здесь, — эхом откликнулся Лука, блаженно жмурясь. Иван перебирал его волосы, пропуская каждую прядку через пальцы, а он слушал собственное сердцебиение в ушах. Его так долго не ласкали эти руки, что он плавился от простых прикосновений, точно воск. — Господь простит этот грех… — произнёс Иван, на мгновение запнулся, а потом мягко продолжил. — Равно как и другой, имя которому Ревность, ибо это ворота в ад… — О чём ты? — Лука неохотно открыл глаза, пытаясь разглядеть его в темноте. — О Младене! Но он мой друг, и ничего более. Я познакомился с ним совершенно случайно. Он поставлял к папскому двору сукно из Фландрии. Мне изредка приходилось вести с ним переговоры… И честно скажу, что именно его деньги спасли мою жизнь. — Что означает его странный жест? Иван негромко рассмеялся. — Однажды он поинтересовался, почему я не заведу любовницу. А я рассказал о тебе. После этого он при каждой встрече делал вид, что стреляет в меня из лука и цитировал Овидия, — он обхватил лицо Луки ладонями, осторожно коснулся его губ. — «Уже в сердце сидят тонкоострые стрелы; душу мою, покорив, лютый терзает Амур…» — и попросил тихо. — Верь мне… — Верю, — Лука кивнул и замер: у того, с кем он разговаривал буквально несколько минут назад, было осунувшееся лицо, да и под глазами лежали глубокие тени. Мужчина, который сейчас стоял перед ним, был прекрасен. Но разве дело только в красоте? Зеленовато-серые глаза, слегка раскосые, привычно сияли теплом и добротой, именно это и привлекало в нём Луку сильнее всего, и он не мог отказать себе в удовольствии лишний раз полюбоваться ими. — Как ты красив, — вырвалось у него. — Как ангел, спустившийся на землю. — Скорее, низвергнутый с небес, раз смею святотатствовать в церкви… — Я сбил с праведного пути святошу. Ты сожалеешь об этом? — Лука легонько ткнулся носом в выступавшую тонкую ключицу и затаил дыхание. — Только о том, что в самом начале оного отверг тебя. Не хотел признавать того, что душа моя прилепилась к твоей душе. — Ты же не собираешься скорбеть об этом до конца дней своих? — Воистину, нет, — покачал головой Иван. — Я, не раздумывая, вновь выбрал бы тебя. Знаешь, если бы церковь действительно любила людей, она бы приняла такую любовь. Кажется, я сейчас богохульствую, но — после пережитого — не боюсь кары Господней. Грехи мои велики, но я уже отгорел в аду собственных сомнений. И искупил их. Лука вдруг вспомнил сон, который приснился ему прошлой ночью. Неужели он был пророческим? С души будто сняли невыносимую тяжесть, он вновь ощутил то чувство свободы и безмятежного счастья, которое переполняло его тогда, и сдавленно хихикнул себе под нос: — А я — так нет. Количество грехов, овладевших мной, перешло все допустимые нормы. В глазах напротив заплясали озорные огоньки: — Я готов бесконечно слушать твою исповедь, сын мой, но мы, видишь ли, теряем время… — Тогда поцелуй меня… Иван аккуратно заправил ему прядку волос за ухо, ласкающим движением огладил вспыхнувшую огнём щёку, и пальцы на несколько мгновений задержались на его подрагивающих губах. Язык — тёплый, нетерпеливый — бесцеремонно ворвался в рот, туманя разум. Жар мягких, сухих, таких желанных губ отдался в ушах гулким шумом. Тело Луки, пронизанное невыносимым напряжением, просто сгорало в этом пламени. Он загнанно выдохнул — говорить расхотелось, — однако всё же нашёл в себе силы оторваться от жадного рта и притворно возмутиться: — Я говорю серьёзно, отче! Мне всё ещё есть в чём покаяться. — В чём же? И Лука, рвано дыша, продолжил: — В гневе и похоти… Я желаю мужчину, святой отец, и злюсь оттого, что между ним и мной слишком много слоёв одежды. Все твои тридцать три пуговицы к дьяволу! (14) Он провёл ладонями по шелковистой сутане, изловчился и — всё же больно стукнувшись локтем о стенку — задрал подол, поднырнул под нижнюю рубаху. Ему едва удалось подавить сочувственный вскрик, рвущийся наружу, когда рука нашарила под тонкой тканью исхудалое иваново тело, с потаённой жалостью прошлась по выпирающими рёбрами и впалому животу. В исповедальне стало душно. Волосы у них взмокли, прилипли ко лбу, одежда облепила влажные от испарины тела. Лука, вновь ища губами губы, подхватил бисеринку пота. Терпкий запах вспотевшей кожи кружил голову, заставляя вжиматься в Иванко, и член туго, требовательно натянул штаны. — Хмм, твои грехи растут на глазах, дитя моё, — огладив ширинку, с серьёзным видом отозвался Иван, но не сдержался, горячо задышал ему в ухо. Голос его дрогнул и сорвался в едва слышный шёпот. — Но ты же не сожалеешь о них? — Нисколько! Я даже намереваюсь их преумножить… Лука, путаясь в складках, подрагивающими пальцами нащупал шнурок, который соединял шоссы с поясом (15), но Иван вдруг перехватил его руку: — Постой! Слышишь, кто-то ходит… Они замерли, застигнутые врасплох, несколько мгновений с напряжённым нетерпением вслушиваясь в тишину. Действительно, вскоре извне раздался глухой стук шагов по каменным плитам и невнятное бормотание. Иван через плечо Луки дотянулся до занавеси на дверце исповедальни, опасливо выглянул наружу. И тут же подавился смешком: — Это Марио. — Да чтоб ему пусто было! — ругнулся Лука и снова юркнул рукой под сутану. — Не в этом месте. Мы ещё успеем сделать это, как следует… — Иван мотнул головой, не делая, впрочем, ни единой попытки отстраниться. Вместо этого, он вжался так крепко, словно от этого зависела жизнь. Вклиниваясь коленом между ног, толкнулся, мгновенно притираясь бёдрами к бёдрам. Пульсирующий твёрдый член упёрся Луке в живот, вызывая в паху сладкую дрожь и заставляя невольно зашипеть. Волна наслаждения прошлась вдоль позвоночника. Он сглотнул слюну, потираясь об Иванко напряжённым пахом. Время замедлило свой бег, мир сузился до слегка хриплого голоса, до ощущения пальцев, невесомо ласкающих спину. Сердца гулко забились в унисон. Предаваться плотским утехам в церкви — было в этом что-то невероятно развратное и возбуждающее. Желание стало совсем нестерпимым. Под веками затанцевали раскаленные белые звезды, и он даже не сразу понял, что судорожно прошептал Иван. Пришлось потянуть его на себя, чтобы расслышать: — И если это геенна огненная, то я предпочту остаться здесь. С тобой. Лука скользнул губами по подбородку, задышал прямо в ухо: — Это не ад, святой отец. — Тогда куда же ты ведёшь меня? — По лестнице вверх, снова на небо, в наш чёртов рай… Иван, кажется, ничего не соображая, сжимая до боли, впился ему в плечи, так, что, наверное, побелели пальцы, мучительно заскулил на пике удовольствия. Этого хватило, чтобы, вцепившись зубами в рукав рубахи, спустить себе в штаны, следуя за ним… В чувство Лука пришёл от поцелуя в лоб. На ширинке расползлось влажное пятно. Ноги дрожали так, что хотелось упасть. Чтобы не потерять равновесия, он упёрся спиной в дверцу, чувствуя, как губы растягиваются в глупейшей улыбке: — Простите меня, отче, за то, что согрешил, однако с вами я готов делать это снова и снова. Он ожидал в ответ всего, чего угодно: смеха, фырканья или хотя бы насмешки, но в тишине исповедальни прозвучало почти торжественно: — Ego te absolve a peccatis tuis in nomine Patris et filii et spiritus sancti (Отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого Духа) Они в обнимку вывалились из душной исповедальни, подшучивая друг над другом, торопливо привели себя в порядок. Иванко покосился на алтарь и привычно осенил себя крестом, чем вызвал у Луки придушенный смешок: — Да простит нам Господь прегрешения наши! Вскоре решительные шаги и уверенный голос оповестили о приближении Ведрана: — Ваше Преосвященство, пора! — Я не епископ более, Ведран, — с улыбкой в голосе, без заминки отозвался Иван. Затем он обернулся к Луке. Лицо его было спокойным и умиротворенным. Но внутри у Луки опять что-то ёкнуло, и он придержал Ивана за рукав: — Не жалеешь? — Нисколько, — Иван в упор поглядел на него с самым серьёзным выражением на лице, потом взял за руку, переплёл пальцы, крепко сжал их и потянул Луку к выходу.