Чистилищем называют состояние душ, предназначенных для рая, но еще не готовых к нему. Олег Давтян «Религиозный этикет»
***
Воины с копьями в руках, громко переругиваясь, с трудом расчистили путь в густом людском море рано проснувшегося Иванца (1), привычно растолкали зазевавшихся торговцев на рыночной площади, и под одобрительные выкрики толпы двинулись к городским воротам. Горожане столь боготворили своего епископа, что тотчас образовали перед паланкином живой коридор в надежде на пастырское благословение и щедрую подачку: приближалась пасха, Его Преосвященство с начала Светлой седмицы, не скупясь, раздавал милостыню беднякам, и его встречали с большим почетом, чем подбана, который проехал через их город двумя днями ранее. Но вот отряд скрылся за воротами и направился к соседнему городку Лепоглава. Дюжие носильщики, сменяясь каждые полчаса, бодро понесли паланкин по проселочной дороге. Одиноко сидевший в нём епископ Вараждинский (2) со вздохом откинулся на подушку. Это был красивый мужчина возраста Иисуса Христа, с копной золотистых волос, измождённым лицом и чуть раскосыми грустными глазами. Фиолетовая сутана придавала коже мертвенный оттенок. На пальцах сверкали кольца с крупными камнями. Их сияние казалось особенно холодным на фоне матовой белизны холёных рук. Мимо проплывали лесистые склоны Загорья, теряясь в лёгкой синеватой дымке. Над верхушками деревьев играло утреннее солнце. Его лучи скользили по блестящему металлу солдатских доспехов. В траве вспыхивали золотыми искрами капельки росы. Аромат хвои и первоцветов наполнял округу. В прозрачной синеве неба вовсю распевали жаворонки. Но яркие краски весны не радовали человека в паланкине. Он рассеянно следил за полётом птиц, однако мысли его витали далеко отсюда. Гримаса, нет-нет да и пробегавшая по его лицу, совершенно не вязалась с окружающей обстановкой и, видимо, не нравилась офицеру охраны. В конце концов, офицер негромко покашлял, привлекая внимание, и деликатно поинтересовался: — Что-то случилось, Ваше Преосвященство? Епископ вздрогнул, заставил себя встряхнуться, затем перевёл на него взгляд (ему нравился этот добродушный с виду гигант, похожий на огромного медведя) и доверительно улыбнулся: — В целом, ничего ужасного, Ведран. Просто не знаю, как лучше разрешить сегодняшний вопрос. Господину подбану, видимо, пожелалось славы Понтия Пилата. — Пилата?! — Ведран наморщил лоб, пытаясь взять в толк, причём здесь прокуратор Иудеи. — Его самого. Видишь ли, господин Чачич решил последовать его примеру и отпустить на волю одного преступника из лепоглавской темницы (3). — А вас пригласили для того, чтобы… — Ведран изобразил на лице понимание. — Ну да, — небрежно пожал плечами епископ. — Хотя я понятия не имею, кому из висельников можно даровать свободу без вреда для округи, ибо вся беда в том, что господин подбан-то вскорости уедет, а мы останемся тут. Сам понимаешь, в местном узилище сидят не божии одуванчики. И выпускать эти цветочки на волю рискованно. — Это точно, — хохотнул офицер, и тут же с дружеской фамильярностью, заменявшей ему должный по уставу начальственный рык, попенял носильщику за то, что тот оказался не слишком расторопен. Налетевший порыв ветра вынудил епископа поёжиться. Он собрался задёрнуть полог, но слова Ведрана остановили его: — А Воробей? Епископ недоумённо нахмурил брови: — Полно, да в своём ли ты уме, друг мой? Церковь осуждает подобное. Отпустить душегуба… Он не договорил. Изумление на лице медленно уступило место пониманию. Несколько долгих секунд он изучал лицо Ведрана, а потом по-мальчишески рассмеялся: — Ну, ты и сукин сын! — Вот и я о том же, — офицер весело похлопал коня по холке. — Не благодарите, Ваше Преосвященство! Человек, о котором шла речь, являлся фигурой в высшей степени загадочной. О его жизни никто ничего не знал: ни откуда он родом, ни даже как его зовут. Говорили лишь, что якобы он возвратился на родину после долгой отлучки. Неделю назад он совершил убийство, которое поразило всех неслыханной наглостью: подошёл к выходившему из лепоглавской церкви магнату Драшковичу и хладнокровно по самую рукоять воткнул кинжал ему в горло, выкрикнув при этом в толпу, что подобное случится с каждым, продавшимся Блистательной Порте. Убийца сделал это так ловко, что никто не успел вмешаться. Его, чудом не растерзав сразу, схватили и поместили в епископскую тюрьму. Имени он так никому и не открыл, и к нему мигом прилепилось данное начальником тюрьмы меткое прозвище «Воробей», потому как был он мал ростом, тощ и носат. Преступление разделило округу на две части, ибо убитого ненавидели многие. Давно уже ходили неясные, но упорные кривотолки, что старик Драшкович сумел сохранить свои владения благодаря дружбе с беем боснийского санджака Хадим Якуп-пашой, в то время, как османы опустошали центр страны и постепенно захватывали всё новые и новые земли. Никакое иное объяснение в голову не приходило. Влиятельные родичи убитого поторопились отправить в Лепоглаву господина подбана в надежде, что тот добьётся смертного приговора. Но арестованному, можно считать, повезло дважды. Преступление произошло на пороге храма, следовательно, подлежало к ведению церковного суда, а уж делить власть с кем-либо епископ не стал бы ни за что на свете. Подбан настаивал хотя бы на применении пытки в надежде на то, что палач переусердствует. Однако епископ терпеть не мог насилия и не собирался поощрять беспредел: свидетелей преступления в округе оказалось полно, и посему не было нужды доказывать вину пытками. К тому же, почти за каждой спиной нерушимым тылом стояла семья, что, надо признать, сильно охлаждало излишний пыл судей (4). Всё вместе взятое выводило вялое противостояние между епископом и подбаном на новый уровень. Именно на это и намекал Ведран. С чего начались разногласия промеж ними, епископ уже не помнил. Кажется, три года назад они не сошлись во мнении по вопросу выбора даты первой встречи. Накопившихся дел и забот в ту пору хватало — только успевай поворачиваться. И поездка на поклон к подбану всё откладывалась и откладывалась до лучших времён. Впрочем, Его Преосвященство подозревал, что причиной оной размолвки послужило скорее то, что место, освободившееся после смерти предыдущего епископа, занял именно он, будучи креатурой папы Александра VI — этого «чудовища разврата» и «аптекаря сатаны», ненавидимого за порочность, жестокость и вероломство. Так или иначе, к нынешней весне разлад между епископом и подбаном достиг такой глубины, что они во время редких встреч уже не скрывали взаимной неприязни. Епископу доставляло странное удовольствие (выражаясь фигурально) дергать противника за усы. Хотя изредка, поглядывая на топорщившийся под крупным мясистым носом подбана седой ёршик волос, он думал, что не отказался бы повыдёргивать их к чертям собачьим и вовсе.***
Отец-настоятель основанного в Лепоглаве в эту весну монастыря паулинов (5) предоставил высокопоставленным визитёрам собственные покои — пока единственное пригодное помещение для встречи гостей такого ранга. Здесь было тепло и уютно. В проёме между окон громоздился секретер, заваленный манускриптами. У стены, как полагалось, кровать под балдахином, а в дальнем углу — щедро украшенный инкрустацией ларь с висячим замком. Послеполуденное солнце светило сквозь оконные витражи, золотило пол под ногами. Солнечные зайчики резвились на стене, прыгали по тканым половикам, отскакивали от начищенных медных ручек, и то прятались под притолокой, то подбирались к центру комнаты, где красовался добротный восьмиугольный стол под белоснежной скатертью. Вокруг стола стояли резные стулья с подушками для сидения. Пахло травами, ладаном и сырой штукатуркой. Монахи, неслышно ступая, расставили всевозможные яства на столе, и так же неслышно удалились. Вслед за ними, неловко потоптавшись на пороге, вышел и хозяин. В комнате остались трое — подбан Анте Чачич, епископ и худенький послушник, которого отец-настоятель оставил прислуживать знатным господам. Парень застыл в углу и, не мигая, наблюдал за гостями с таким выражением, будто они творили нечто непристойное. Епископ, некоторое время следивший за ним, прекрасно понял терзания отрока: несмотря на Страстной Четверг, трапеза была скоромной. Шафранная куриная похлебка благоухала горьковато-пряным ароматом, толстые зарумяненные пироги с рубленым мясом блестели поджаристой корочкой сочного коричневого цвета, а в расписных тарелках сгрудились сырокопченые колбаски, тонко нарезанный пршут, жареные рябчики, рулетики из телятины с начинкой, ситный хлеб и вафельные трубочки с миндальным кремом. Мысленно напомнив себе строго поговорить с настоятелем, епископ протянул руку и выбрал самое румяное яблоко. Подбан попробовал все кушанья, что стояли перед ним, взял в руки серебряный кубок, сделал изрядный глоток, вытер седые усы и удовлетворённо крякнул: — Зря отказываетесь, Ваше Преосвященство. Вино настоящее! Из Корчулы. Такое теперь редко встретишь. Неверные еретики вырубают виноградники на своём пути, поелику их бог, говорят, запрещает им пить. Эй, малый, ещё! Да не жалей! Ты что, оглох? Мальчишка так поспешно схватил кувшин, что напиток выплеснулся из кубка через край на стол. Тонкое кружево скатерти моментально окрасилось рубиновым. У бедняги от испуга округлились глаза, он взглянул на епископа и машинально начал вытирать салфеткой пролитое вино. — Я слышал иное. Что турки разрешили монахам по-прежнему производить вино для церковных служб, — епископ, так ни к чему и не притронувшийся, послал пареньку сочувственную улыбку. — Так что, полагаю, что без вина мы не останемся. — Послушник при этих словах потянулся к нему с кувшином, но епископ перекрестился. — Не на страстной же седмице. — Ээ! Бросьте, отче! А на что святым престолом придумана индульгенция?! Купите её, и да будет вам прощение, — подбан махнул куда-то в сторону двери, а потом с видом человека, который знает о жизни больше, чем другие, пустился в многословные разглагольствования о вещах, в которых толком не смыслил. Епископ крутил в руках яблоко, слушал вполуха, раздумывая, как быстрее перейти к важному разговору. После повернул голову, и взгляд серо-зелёных глаз снова упёрся в притихшего мальчишку: священный ужас на побледневшей мордашке в другое время вызвал бы у него усмешку, однако сейчас заставил насторожиться и вкрадчиво переспросить подбана: — Простите, что вы сказали, Ваша Светлость? — Нет никакой гарантии, что я после смерти попаду в рай, но ежели куплю таковую грамоту, то буду там чувствовать себя как дома, — подбан пьяненько рассмеялся, но поперхнулся на полуслове, глянув на епископа. — Ваши слова попахивают еретизмом. Остерегайтесь, дабы индульгенция не внушила вам ложного чувства безопасности, — епископ подавил смешок (с полуоткрытым ртом подбан выглядел очень уж забавно), наставительно воздел палец и сухо заявил: — Её следует принимать с уважением, ибо она — плод деяний Христа и святых. Улыбка сползла с губ Анте Чачича, а в глазах засветилась злоба. Рассерженный менторским тоном визави, он достал платок и промокнул вспотевший лоб. Его Преосвященство не обратил на это ни малейшего внимания. Без единого слова он поднялся на ноги и подошел к окну. Ах, если бы всё зависело от индульгенции! Купил жалкую бумажонку с папской печатью и избавился от мучений… Нет, господин хороший, каждый человек должен пройти путь искупления грехов длиною в бесконечность сам, в полном одиночестве. Никакие фальшивки при этом не помогут. И покаяние должно быть полным и искренним, а не неким подобием компромисса с церковью. Барабаня пальцами по подоконнику, епископ некоторое время невидящими глазами созерцал профиль Чачича. Затем прижался лбом к стеклу. Сквозь открытые створки пахнуло нагретым воздухом, в нос ударил слабый аромат каких-то цветов. Принюхался — так пахло бог весть когда в том монастырском огородике. Кажется, тогда начинался дождь… Он до боли впился ногтями в ладони и с непроницаемым лицом вернулся за стол. Чачич сидел прямо, точно проглотил палку, и преувеличенно внимательно изучал свои ногти. Что ж, так-то лучше! Не следовало вести в присутствии епископа греховные речи, даже если ты правая рука второго лица в государстве. Удовлетворённый волнением подбана, епископ залпом выпил полстакана воды и произнёс: — Отрок, выйди вон и отыщи мне офицера охраны! Ваша Светлость, пора решать. Мы должны освободить человека по прозвищу Воробей. — Всеблагой Боже! — издал удивлённое восклицание Чачич. — Уж не повредились ли вы рассудком, Ваше Преосвященство?! Отпустить на волю того, кто виновен в смерти пана Драшковича? Он посмел поднять руку на одного из самых родовитых дворян Хорватии… Епископ растянул губы в нехорошей ухмылке: — Он поднял руку на изменника и негодяя, перешедшего на сторону османов. — Всё это досужие сплетни черни, — на лице подбана отразилась неуверенность. — Равно как и слухи о том, что в имении пана Драшковича вчера видели гостей в мусульманских одеяниях? — епископ умолк, давая Чачичу возможность подумать. Поняв, что тот засомневался, он лениво покрутил кольцо на пальце. — Ведь если на то пошло, то в темнице томится национальный герой. И господину бану будет об этом незамедлительно доложено… С этими словами он покосился на собеседника. Тот сжался в комок и не сводил глаз с пустого кубка. Было очевидно, что он боялся даже случайно встретиться с епископом взглядом. Несколько минут прошло в молчании. Его Преосвященство цедил воду и терпеливо ждал, когда подбан заговорит. Тот не торопился, зачем-то бесцельно переставлял блюда на столе, потом всё же посмотрел на епископа: — Вы слышали, что он крикнул народу? Жертвы будут ещё, а виноватыми в этом окажемся мы. — Вы беспокоитесь за себя? — насмешливо поиграл бровями епископ. — Ибо за меня волноваться не стоит. — Прекрасно! — подбан в ярости смял серебряный кубок, вызвав у епископа приступ смеха, с грохотом отодвинул кресло и вскочил на ноги. — Сделайте милость, расскажите ему сами, как надо завтра держаться на глазах у толпы. Если, конечно, этот головорез никуда не сбежит. Он выскочил за дверь, едва не сбив при этом стоявшего за ней Ведрана. — Я лично прослежу за ним, — крикнул вслед епископ. Но подбан вряд ли услышал. Недавно уложенные доски пола откликнулись на стремительный шаг гулким эхом. — Чего это он так разъярился? — удивился Ведран. — Это у него такая оригинальная манера разговаривать со священниками, — хмыкнул епископ. — Не обращай внимания. Давай лучше о деле. Ты сей же час отправишься в тюрьму, освободишь Воробья и привезёшь сюда. Пора и мне познакомиться с этим пернатым. Да, — окликнул он уже выходящего офицера, — прежде отмойте его, что ли… Дабы не тащить грязь из тюремных застенков.***
Оставшись один, епископ вновь остановился у окна и выглянул в сад. Взгляд бездумно блуждал по цветам, которые начинали раскрывать бутоны. Многоцветное буйство красок за окном напомнило о другом апреле — далёком, навеки утраченном. Там в зелени деревьев горели бело-розовые свечи каштанов, тонкий аромат первоцветов смешивался с бодрящим запахом грозы, под ногами мягко пружинила трава, и рядом с ним шёл тот, кого он называл про себя своим пастушком. И чем старательнее достопочтенный епископ выколачивал из головы воспоминания о Луке, тем очевиднее становилось, что он никогда не сможет от них избавиться. Он вздохнул и опустился на колени возле кровати.Одно и то же каждый год, каждый чёртов год… Каждую пасхальную неделю мыслями он был где-то далеко-далеко в прошлом.
После того разговора они более не виделись. Лука в тот же вечер ушёл из монастыря и следа не оставил, исчез, словно отродясь и не бывал. Сначала Иоанн возблагодарил Всевышнего за то, что молитвы спасли его от погибели, что Бог по своей бесконечной милости даровал ему избавление. Отец Ауреус, мудрый наставник новициев, часто говорил, что перед тем, как лечь спать, необходимо выбрать себе какой-либо предмет для размышлений, и думать о нём, избегая ненужных мечтаний. «Таким образом, — добавлял он, — ночь будет светлой, как день, и ты уснешь мирно, и проснешься без труда» (6) Как бы не так! По ночам отныне Иоанн пытался понять, почему он позволил себе привязаться к этому вечно взлохмаченному порождению тьмы, по какому-то странному стечению обстоятельств принявшему человеческое обличье, и рисовал перед глазами одну и ту же картину — как он вжимался в тощее тело, дрожал, хватая губами воздух, бессвязно бормотал что-то, моля о невозможном… Что же касается кровати, то она всё чаще напоминала решётку святого Лаврентия (7)— ложе, наполненное раскаленными углями, на которой он подолгу ворочался с боку на бок. Однажды всплыл откуда-то из глубин памяти хриплый голос, шептавший слово «святоша», и Иоанн, сгорая от стыда, потянулся к подрагивающему от возбуждения члену, проследил кончиками пальцев вену, поласкал головку. Им внезапно овладело нетерпение — странное, неправильное. Вздумалось попробовать большего, и он, несмотря на острое чувство неловкости, встал на четвереньки, изогнулся, завёл руку и чуть надавил на сжатое колечко ануса. Мокрый от слюны палец проскользнул внутрь. Непривычные ощущения показались волнующими. Было так сладостно и совестно одновременно, что он невольно всхлипнул, обхватил член и, закусив до боли губу, чтобы не выдать себя стонами, начал толкаться в кулак… После подобных экскурсов в прошлое Иоанну становилось не по себе, и он или безжалостно, с остервенением, истово наказывал себя плетью, или часами стоял перед распятием в ожидании знамений гнева Божия. Но небеса молчали. Тогда он решил, что Господь просто не желает слышать о нём, ибо его душа настолько черна, что ей уже отведено место в аду. А вскоре случилось то, что перевернуло все представления Иоанна о мире и навсегда изменило ему жизнь. В монастырь с инспекцией нагрянул апостольский визитатор (8). Хотя, вернее будет, его искалеченное тело внесли в монастырские ворота двое нищих. Он кусал губы от боли и яростно ругался по-испански. Чёрная сутана в некоторых местах порвалась, добротное сукно пропиталось кровью, сломанная кисть неестественно вывернулась, но в зеленовато-карих глазах папского посланца горела решимость. Прежде чем провалиться в беспамятство, он успел назвать имя — отец Унаи — и объяснить, что на них напали неизвестные, что слуг перебили сразу, а его покалечили и ограбили. Прибывшее таким образом лицо было облечено огромной властью, так что долго раздумывать никто не стал: визитатора дотащили до монастырской лечебницы и передали на попечение инфирмария. Иоанн обмыл раны, наложил лубок, влил в рот настой из кровеостанавливающих трав и принялся терпеливо ждать, когда тот очнётся. Либо он был умелым врачевателем, либо визитатор оказался везунчиком, родившимся под счастливой звездой, но, как ни говори, уже следующим утром раненый пошёл на поправку. Придя в себя, нежданный гость осведомился об имени своего спасителя. Иоанн назвался. Знания вкупе с юным возрастом инфирмария произвели на визитатора самое благоприятное впечатление. После короткой беседы он крепко сжал Иоанну руку и предложил перейти к нему на службу. Приглашение было на диво неожиданным, и Иоанн попросил час на раздумье. В пустой церкви пахло ладаном и воском. Тонкие свечи бросали зыбкие тени на стены, мозаичные плиты пола, строгие силуэты скамеек, выхватывали из темноты распятого Спасителя, его скорбный лик с закрытыми очами и тонкие, безвольно повисшие руки. Иоанн сел на любимое место (немного скрытое колонной, что давало ему ощущение уединения и одиночества) и закрыл ладонями лицо. Мир за стенами монастыря почудился ему удивительно прекрасным. Искушение сбежать отсюда вспыхнуло с новой силой. В голову забралась крамольная мысль, что подвергаться соблазну — ещё не грех. Даже Иисус был искушаем. И было бы глупо не воспользоваться представившимся шансом. Он перекрестился: не иначе как сам враг рода человеческого нашептывал ему это. В памяти мелькнул кареглазый послушник с крючковатым носом — Лука ехидно улыбался ему, глядя из-под низко надвинутого капюшона. Иоанн вскинул глаза вверх. Сводчатый потолок тонул в полумраке, ощутимо давил на плечи, заставляя опуститься на пол. Так всегда. Стоит духу ослабнуть, и дьявол тут как тут, тотчас задерёт рогатую башку. Иисус ни разу не согрешил. Он знал, как противостоять искушению, в отличие от него, закоренелого грешника, увлекаемого собственной похотью. Негромкие голоса вывели его из задумчивости. Иоанн, не желая выдавать присутствие, успел спрятаться за колонну. До вечернего богослужения было ещё далеко, и он надеялся, что нежданные посетители уйдут. Монахи переговаривались шёпотом, и, судя по интонациям, о чём-то спорили. Видит бог, он не хотел их слушать, и собрался заткнуть уши, но странные звуки вынудили поднять голову. Вот уж чего он никак не ожидал, так это того, что увидит отца-настоятеля, который с непотребным бормотанием оглаживал волосы стоявшего перед ним мужчины. И хотя второй монах стоял к нему спиной, Иоанн с ужасом узнал в нём приора. К горлу подкатил ком отвращения, и он, почувствовав, как пол уходит из-под ног, прислонился к колонне спиной. Раны на спине отозвались жгучей вспышкой боли, и, лишь собрав волю в кулак, он удержался от крика… Ещё и седмицы не прошло, как он уже трясся в седле вороного коня по дороге в Рим, сопровождая монсеньора Унаи Эмери — доверенное лицо Его Святейшества Александра VI. Вечный город встретил их восхитительной солнечной погодой и праздничной суетой. Папский двор отмечал свадьбу Джоффре, сына Святого отца от любовницы Ваноццы деи Каттанеи, с дочерью неаполитанского короля. (9) «Celebrate! Not celibate!» На миг почудилось, что насмешливый басок Луки раздался где-то рядом, и Иоанн подумал отстранённо, каким же глупцом он выглядел. Но ничего уже было не поправить. Ему стало не по себе, и он поспешно перевёл взгляд с ликующей толпы на небо. Солнце висело в бледно-голубой вышине пылающим шаром. Здесь все нечестивцы. Все… Но он таким не желал становиться. Преподобный монсеньор Эмери пребывал в восторге от своего помощника. Он не забыл оказанной ему услуги, между ними сразу установились сердечные отношения, и благодаря покровительству и немалым деньгам с его протеже разом слетел монастырский налёт. Хотя Иоанн лишь недавно перебрался из уединённой кельи в пышные покои, он быстро освоился на новом месте. Во всём его облике чувствовалось достоинство человека, знающего себе цену. Он держался легко и свободно, и, вместе с тем, благопристойно. А ещё (и это было удивительнее всего!) — он не вступал в любовные отношения. И это-то в Риме — гнездилище разврата и порока! Находившийся в благодушном настроении папа даже однажды удивлённо вопросил: — Откуда в нашем распутном мирке столько добродетели? Монсеньор Унаи, со смешком пересказавший Иоанну эту фразу, в изумлении приподнял бровь: — И, впрямь, откуда? Иоанн оторвал взгляд от манускрипта, над которым трудился, и откинулся на спинку стула: небрежный тон, которым был задан вопрос, не ввёл в заблуждение, тёмные глаза из-под нависших бровей смотрели серьёзно и внимательно. Унаи ждал ответа. Юноше вдруг захотелось выговориться. Чересчур тяжкий груз лежал у него на сердце, чтобы держать всё это в себе. Поэтому он вышел из-за стола и опустился на колени: — Отче, я желал бы исповедаться. Ибо я грешен во всём, и боюсь, что мне не отмолить грехов. — Что значит: «грешен во всём»? Разве ты убил кого-то или ограбил? — Н-нет… — не зная, что ответить на это, Иоанн растерянно хлопнул ресницами. — Ну, тогда не во всём. Господь да будет в сердце твоём, сын мой. И ему, но не тебе решать, велики твои грехи или ничтожны, — в голосе монсеньора Унаи послышалось сомнение. — Почему ты не хочешь подождать до вечерней службы и исповедоваться в церкви? — Вы были добры ко мне, отче. И мне легче поведать грехи вам, чем… — Иоанн умолк, испугавшись того, что собрался рассказать. Увидеть презрение, услышать, что церковь отвернётся от него, потому что не признаёт такой любви. Он умоляюще взглянул на визави, и с губ сорвалось. — Я содомит. Но ничего ужасного не произошло. Монсеньор Унаи смотрел на него с прежним сочувствием. И лишь в глазах мелькнула лёгкая усмешка: — Я отчего-то так и подумал. Но говорят, что это не так страшно, сын мой. И любовь Ионафана к Давиду была более чудесной, чем любовь к женщинам. — Не страшно?! Но разве это не прямой путь на эшафот? — Иоанн недоверчиво вскинулся. Уж кого-кого, а человека, сидевшего перед ним, было трудно заподозрить в любви к розыгрышам. — У тебя уже был кто-то? — вопросом на вопрос ответил монсеньор и мягко улыбнулся. — Да не красней ты так, хоть тебе это и очень идёт… — Один… послушник. Нет, мы не спали с ним. Но он так сильно манил, что становилось жутко. И он трогал меня за… некоторые места, — неуверенно произнёс Иоанн, пробуя слова на вкус. — А ещё я ласкал себя там. И представлял его рядом. Это было… восхитительно. Со мной такого раньше никогда не случалось, — он осёкся, — почти никогда… — Это называется телесное удовольствие. В нём нет ничего постыдного. И этого нет в списке грехов, — спокойно отозвался монсеньор Унаи. — Но ведь это прямая дорога в ад! — с ужасом воскликнул Иоанн. Это шло вразрез с тем, во что он верил. Священник не порицает подобное?! Вспомнились слова апостола Павла, и он, перекрестившись, повторил их вслух: «Они знают праведный суд Божий, что делающие такие дела достойны смерти; однако не только их делают, но и делающих одобряют». — Ты ведь читал «Декамерон» славного флорентинца Боккаччо? — улыбка на лице монсеньора Унаи стала шире. — Вижу, что читал. Не упомню уже, в какой из новелл он пишет о папском дворе про то… — …что там развратничают и предаются греху содомскому (10). Простите, отче, я не понимаю. Как сие возможно? — Чистый, неиспорченный мальчик, — пробормотал монсеньор Унаи. — Ты думаешь, что папский двор — это последнее место, куда заглядывает лукавый? Но на самом деле, он частенько посещает его, чтобы собрать урожай. — Это неправильно, отче! Рыба, как известно, гнёт с головы. Со святого престола берут пример остальные. Вот и наш отец-настоятель… Я думал, что сбежал от греха, а попал в вертеп. Монсеньор Унаи поднял ладонь, призывая к молчанию, и негромко продолжил: — Хотелось бы напомнить, что церковь не состоит из святых. Она — из людей. А люди бывают всякие. Что бы ты сделал, если бы твой послушник сейчас оказался рядом? Ответь, пожалуйста, честно. Иоанн вздохнул и закрыл глаза. Перед мысленным взором всплыло лицо Луки, не гневное и насмешливое, как в те минуты, когда они расставались. Нет, в нём было совсем другое выражение — измученное, почти равнодушное. Так мог выглядеть тот, кто потерял самого себя, и не верил, что когда-нибудь сможет вернуться к прежней жизни. Захотелось обхватить своего пастушка руками, прижать к груди, заправить за ухо длинную прядку рассыпавшихся по плечам светлых волос, прошептать слова ободрения. Щёки Иоанна запылали. Наверное, он и впрямь всё усложнял. Кто он такой, чтобы осуждать других?! Монсеньор Унаи, пристально следивший за ним, добродушно хмыкнул. — Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы. Позволь мне дать тебе немного советов. Смотри на жизнь проще. Воспользуйся собственной привлекательностью, пока плоть так мягка, подобно молоку, так чиста, так гладка, так прекрасна, так хороша, так нежна… Но время придет, когда она станет грубой и старой, и эта плоть, юношеская плоть, будет бесполезной… Так что, пока ты цветешь… Поторопись найти страстного любовника (11)… Лети вверх. Исполни всё, чего желает твоя душа. Однако помни, что Бог снисходительнее, чем люди, а рыба… — он, слегка нахмурившись, на мгновение запнулся, — хоть и гниёт с головы, но чистить её начинают с хвоста. Остерегайся же людей: ибо они будут отдавать тебя в судилища, дитя моё! — возложил руку на иванову макушку. — Отпускаю тебе грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа.***
Звуки шагов за дверью вырвали епископа из глубин нахлынувших воспоминаний. Кто-то поднимался по лестнице, гулко топая башмаками по каменным ступеням. Скрипнула открывающаяся дверь. — Войдите! — откликнулся он, нехотя поднялся с колен и прикрыл створку окна. — Ну, здравствуй, святоша! Или мне стоит называть вас Ваше Преосвященство? — раздался позади смутно знакомый голос. — Что же вы не отвечаете? Снова дали какой-нибудь обет? Епископ резко обернулся и ошарашенно уставился на вошедших. В дверном проёме о бок с растерянным Ведраном стоял Лука. На фоне громилы-офицера он выглядел особенно худым. Полумрак комнаты не давал возможности толком рассмотреть его. И в первую минуту Иоанну почудилось, что Лука остался прежним. Те же спутанные пряди и впалые щёки, туго обтянутые кожей, крючковатый нос и круглые глаза. «Воробей, значит?! — вспомнилось разом, и он усмехнулся. — Согласен — точное прозвище». Лука, ответив на усмешку хмурым взглядом, подошёл к нему чуть ближе. У Иоанна перехватило дыхание. Конечно же, Лука изменился. Вокруг чётко очерченного рта залегли складки, тонкие нити седины пробились на висках, а под глазами прорезались морщинки. Но не это стало главной переменой. Сами глаза стали другими. Теперь они смотрели на Иоанна иначе. Безжалостные и холодные, они пытались проникнуть в самую душу, и за тонкой пеленой отчуждённости угадывалось безразличие куда более страшное, чем безразличие палача. И всё же это было лицо его пастушка (Да полно, пастушка ли? Скорее, разбойника с большой дороги!) — лицо человека, которого Иоанн когда-то знал. — Оставь нас, Ведран! — Иоанн вздохнул. Деваться некуда, спокойная жизнь вновь закончилась с появлением Луки. Офицер охраны с сомнением оглядел потрёпанную одежду своего спутника, недоверчиво хмыкнул, однако ничего не сказал и вышел из комнаты. Иоанн был уверен, что тот остался за дверью, и в любой момент, если почувствует опасность, сможет поднять тревогу. Странно, но эта мысль не показалась ему неприятной. Напротив, она придала ему уверенности, ибо на миг он ощутил себя в безопасности. Иоанн и Лука остались наедине. В комнате стало так тихо, что отчётливо были слышны голоса за окном. Но тишина оказалась недолгой. — А вы не теряли времени даром, отче. Смотрите-ка, уже епископ, — Лука усмехнулся уголками губ. — Слухи о добродетелях Его Святейшества Александра Шестого достигли и нас, грешных. Скоро ли вы освоились со священными устоями папского двора? Хрипловатый басок не обещал лёгкой беседы. Даже не верилось, что когда-то они были так близки. Иоанн устало прикрыл глаза: — Вижу, что ты тоже шагнул далеко вперёд. От послушника до убийцы… Раздавшийся смешок вынудил дёрнуться, круглые глаза бесстрастно блеснули в полумраке: — Вот как! Вы научились кусаться, святой отец?! Браво! Иоанн пожал плечами: — Я не осуждаю тебя. Это твоё дело. — Я зарезал человека, отче, — вкрадчиво произнёс Лука. — Давно ли убийство перестало быть смертным грехом? — Не всякое убийство есть грех. Все мы предстанем на суд Христов. И, думаю, Господь увидит, что ты мстил за деда. — Ты запомнил?! Не ожидал… — с губ Луки слетел сдавленный возглас удивления. Он дёрнул ворот рубахи, словно задыхался, отвёл глаза в сторону, наткнулся взглядом на накрытый стол. У него громко заурчало в животе, он сглотнул голодную слюну и надменно вскинул голову. Дескать, уж лучше он потерпит, чем унизит себя проявлением слабости. Иоанн прикрыл рот рукой и кашлянул, скрывая улыбку — его внезапно позабавила такая реакция, — но Лука её всё равно заметил и угрюмо насупился. На острых скулах заходили желваки. Снова наступило неловкое молчание, которое первым нарушил Иоанн. Стараясь не думать о том, что Лука вёл себя как обиженный мальчишка, он мягко сказал: — Давай перекусим, а то у меня с утра маковой росинки во рту не было. И поговорим. Лука некоторое время молчал, потом ехидно откликнулся, правда, уже без прежней язвительной усмешки: — Да вы никак собрались грешить, святой отец? Вкушать мясо на страстной седмице — это как открыть врата к искушению. Ибо мясо разжигает страсти и сластолюбие. — Верно! — Иоанн невольно прыснул со смеху. — И ты всё это до сих помнишь?! — Спасибо отцу Ауреусу. Он крепко вбил мне в голову мудрёную науку, — вдруг улыбнулся в ответ Лука. Лицо, озарённое нежданной улыбкой, стало настолько юным и по-детски доверчивым, что у Иоанна потеплело на душе. О, если бы можно было повернуть время вспять! Вернувшись в прошлое, он, наверное, сделал бы всё, чтобы улыбка никогда не покидала этих губ сердечком. Если бы… Но слишком поздно. Поздно! Назад дороги нет… и не надо. К горлу подступил удушливый комок. Он потянулся к кувшину с водой. Лука перехватил его руку: — Выпейте со мной вина, отче. За встречу! — Хорошо, налей. От простого прикосновения, как от брошенного в воду камешка, горячая волна прошла по телу и внутренности напряглись в предвкушении, однако Иоанн предпочёл не торопить события, и отодвинулся на безопасное расстояние от потемневшего взгляда. Игра в кошки-мышки началась, первый ход уже сделан, и он знал, что проиграет. Правда была очевидной. Старое им не вернуть, значит придётся приспосабливаться к новому. Но сначала они должны во всём разобраться, чтобы не осталось никаких недомолвок, никаких неясностей. И тогда можно будет шагнуть вперёд. Ещё в Риме Иоанн пообещал себе, что если им доведётся встретиться вновь, он Луку никуда не отпустит. Ни страх преисподней, ни угрызения совести его не мучили. Жизнь при папском дворе живо развеяла юношеские иллюзии, и вера в бога засыхала подобно деревцу, срубленному под корень. Пить на голодный желудок оказалось не самой лучшей идеей. Вино ударило в голову, напомнив, что встал он на рассвете, а трапезничал и того раньше — накануне перед вечерней. Иоанн потёр лоб ладонями, сгоняя усталость, и обратился к Луке: — Наверное, будет лучше, если мы начнём по порядку. Я думаю, что нам есть, что рассказать друг другу. Ты не против? — Не против, — Лука не сводил с него глаз, постукивая пальцами по подбородку. Иоанн прикипел взглядом к выпирающей косточке запястья. Вот она, проступает сквозь загорелую кожу. Интересно, если коснуться её губами… Святые угодники! О чём он думает?! Он откашлялся: — Где ты пропадал? — Ты не это хотел спросить… Иоанн кивнул. Так оно и есть. Вот так всегда! Хотелось сказать совсем иное — Я боялся, что ты умер… Не исчезай больше никогда! Никогда!.. Кто был с тобой рядом эти годы?.. Нуждался ли ты во мне так же сильно, как я в тебе?.. Вспоминал ли ты обо мне?.. К кому ты вернулся? — но почему-то проклятое горло сдавливало каждый раз, едва он открывал рот. Лука проницательно сощурился, и Иоанн замер: круглые глаза напротив смотрели на него с непонятной нежностью. Казалось, их обладатель читал мысли и понял, что он сейчас испытывает. Что же, это может быть и к лучшему. По крайней мере, они, как и прежде, понимали друг друга. — Да, не это, — он опять спросит не то, что собирался. И, возможно, в тех — других — словах вовсе не будет нужды. — Зачем ты искушал меня? Чтобы испытать мою веру? Или токмо забавы ради? Лука явно ждал не этого вопроса. Замешательство на лице выдало его с головой, и он забормотал лихорадочно: — Нет-нет, всё не так. Не пойми превратно, я тебя любил. И люблю… Иоанн вздрогнул, но взял себя в руки. — Ты понял это тогда так быстро? Всего за две недели? — спросил он, и в глазах мелькнуло мрачное удовлетворение, когда он сообразил, что попал в больное место. Ибо лицо собеседника залила мгновенная краска стыда, и он глухо пробормотал: — Сначала я желал утолить свою похоть, не более. И, знаешь, когда я впервые осознал это, то ужаснулся. Хотел сбежать… — Так почему же не убежал? — Если бы ты не хотел меня, я бы ушёл. Иоанн смутился и не нашёлся, что ответить, так как эти слова были правдой. — Но, много позже… Напрасно я искал похожего на тебя. Насытить тело оказалось проще простого, а вот душу… Мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой. Честность растопила лёд недоверия, и Иоанн беззлобно буркнул: — Celebrantes? Лука вскинулся, услышав знакомое слово. Затем почувствовав, что настроение Иоанна изменилось, торопливо продолжил: — Тогда, в мыльне (не знаю, догадался ли ты) я впервые увидел в тебе не аскета, а человека из плоти и крови. Хотя, если бы не то, что произошло чуть ранее, то я не смог бы этого разглядеть. Братья Ковачи, — многозначительно пояснил он в ответ на удивлённый взгляд. — Отец-настоятель и приор. Я застал их в тот день в непотребном виде. Совершенно нагие, в чём мать родила, они ласкали друг друга на широкой кровати. Это потрясло меня. И я отчего-то уверовал, что все монахи творят подобное. — Тебе, ей-ей, повезло поболе, — фыркнул Иоанн. — Я-то застал их в церкви, и, слава Богу, одетыми… Хотя должен признать, что и мне в своё время потребовался немалый труд, чтобы об этом вспоминать пореже. Они рассмеялись, немного помолчали. Потом Лука тихо отозвался: — Ты знаешь, я ведь возвращался в монастырь. Тебя там уже не было, и никто не желал говорить о тебе. Лишь отец Ауреус проболтался, что ты в Риме и пользуешься покровительством святого отца. И что твой отъезд весьма походил на бегство. — Это и было бегством. Я не мог оставаться там, где всё напоминало о тебе. — Но почему именно туда, в Рим? — сухо осведомился Лука. Иоанн помедлил. Было в этой интонации что-то, что заставило на минуту задуматься. Какая-то недоговорённость, словно Лука ждал, что он скажет что-то не то. И этот взгляд, снова ставший холодным и пронизывающим! Внезапно он понял и усмехнулся, ибо уже видел такие глаза у местных девиц, когда они у алтаря отталкивали друг друга, чтобы получить из его рук облатки. Движимый безотчётным порывом, поднёс ладонь Луки к губам, поцеловал, пробормотал успокаивающе: — Celibate! Not celebrate! Раздался прерывистый вздох. Лука замер, однако руку так и не отдёрнул.