Давай притворимся

      Темнота в этот раз кажется самым настоящим благословлением. Ханджи едва может припомнить, когда ещё была рада ей.       Для каждого закоренелого разведчика не секрет, что в ночи безопаснее всего. В старых записях, о которых шептал Эрвин когда-то давно в густой темноте, чтобы никто не слышал, говорится об опасности, скрытой во мраке. Кажется, что в другой жизни, не в этой. Так давно это было, что с трудом верится.       В их мире теперь ночь близка, как мать, как соратница — прячет собой от беды. Титаны опасны, но и они, наверное, боятся темноты.       Ханджи вдыхает воздух полной грудью, а на языке едко оседает гарь и медь. Её пугает то, насколько легко она привыкла к тому, что их нет. Что от старого состава остались жалкие единицы. Жалкое зрелище...       Рыжий свет огня неровно вычерчивает густые тени на лице Леви, слабым движением грудной клетки намекает на дыхание. Он плох, но в нём, в этом маленьком человеке, воля к жизни сильнее, чем в ком-либо. Ханджи жаль это признавать, но она предпочла бы для него другое.       Леви не говорит о причинах, но она догадывается. В глубокой линии между бровями мужчины читается решительность, несгибаемая воля, несказанное никому больше, но Эрвину, обещание. Она знает, она видит. Она давно научена читать его между слов.       Леви больно. Что бы он ни видел сейчас в спутанных снах, помогающих восстанавливаться физически, но ломающих морально, Леви страдает. Ханджи осторожно касается его волос кончиками пальцев, сгребает их в слабый кулак на затылке. Голова мужчины едва ощутимо льнёт к её ладони после короткой заминки, и вот уже Леви не спит.       Ханджи видит, как приоткрываются чужие губы, как складываются в открытую "э". Но Леви так и не называет имени того единственного человека, что ему нужен.       — Ханджи, — вместо этого говорит он. Голос надломленный, хриплый, шершаво-острый. Как будто забирается осколками под кожу. Ханджи знает это чувство, она прекрасно помнит его собственной.       — Не хотела тебя будить, — не громче треска костра звучит она в ответ, пожимая плечами. И несмотря на то, что мужчина проснулся, не спешит убрать пальцев из его волос. А он не просит. Не приказывает, не требует. Позволяет ей.       Леви не отвечает ей больше, так и лежит с закрытым глазом. Ресницы не дрожат, он спокоен и расслаблен, насколько это возможно в его положении. Раны болят, воспалённую кожу жжёт. Ханджи хочет, отчаянно хочет помочь ему, избавить от этой боли. Ей невыносимо тяжело смотреть на то, как он молча мучается и страдает, как грызёт себя изнутри, но она не знает, как облегчить его муки.       — Как себя чувствуешь? Есть хочешь? — спрашивает она, склонившись достаточно, чтобы прижаться щекой к чужому лбу. Это лишь проверка температуры, она у Леви повышенная — тело регенерирует в привычном для человека темпе. — Тебе нужны питательные вещества, чтобы побыстрее поправиться.       Леви разлепляет губы только для того, чтобы ответить:       — Холодно.       А затем:       — Не голоден.       Он и сам прекрасно понимает, насколько важно в его состоянии всячески помогать организму сражаться. Ханджи знакома с его упрямством, и с его тягой к саморазрушению она тоже уже имела дела.       Она выпрямляется и, рискуя всем, чем только можно, перебирает его волосы. Те грязные, жирные, все в пыли и мелких щепках, в колючих травинках. Но она не ощущает отвращения, да и сама она вряд ли чище.       — А надо бы, — парирует Ханджи, стараясь звучать бодрее, чем себя чувствует. Леви тяжело выдыхает, выдавая нарастающее раздражение.       — Я же сказал...       — Как же ты Зика убивать собрался?       И Леви замолкает. Щёлкают зубы, чудом уцелевшие. Ханджи знает, куда бить, и для этого ей вовсе не нужны руки. Ими она возвращается к тушению мяса. Очень скоро нужно будет закругляться, им ещё нужно поспать до рассвета, чтобы суметь отбиться от кого бы то ни было.       Она очень сомневается, что сможет ещё одну ночь провести без сна, а припрягать капрала ей совершенно не хочется.       А Леви молчит, и напряжение ощущается в воздухе собирающейся грозой, которая всё никак не начнётся. Ханджи кажется, она видит искрящиеся всполохи, зарождающиеся у него под кожей. Злоба даёт ему сил, и пусть даже лишает здравомыслия, он не навредит своим.       — Ты говоришь во сне, — напуская веселья в голос, Ханджи всё же тускло посмеивается. Она не говорит громко, и дело вовсе не в ночи, не в темноте. Не в опасности, прячущейся за деревьями и кустами. — Если ты хочешь одолеть этого громилу, тебе нужны силы. Надо поесть.       Леви открывает глаз — муть переполнена болью, но болью моральной, не физической. Ханджи ощущает отголоски у себя внутри, и ей жаль, что она не может разделить её с ним. Не может забрать себе хотя бы крошечную частичку.       Потери покрывают шрамами их обоих, делают слабыми и уязвимыми, но друг перед другом им скрывать нечего. Леви тот человек, которого Ханджи может назвать другом, и она делает это. И что бы ни делал он, что бы ни говорил — если она будет в опасности, он первым кинется на защиту, первым молча протянет руку помощи.       Они смотрят друг на друга, и между ними темнота ночи, что накрывает треском костра. Вокруг слишком тихо, никого больше, где-то в вершинах пышных крон шелестит ветер. Ханджи едва улавливает слабый, едва слышный шёпот:       — Что мне делать после?       — А?       Брови Леви изгибаются, меняется выражение его лица. В нём столько неприкрытой боли, столько не высказанных сожалений, не заживающих нарывов. Он не позволяет себе излечиться, не даёт зажить, наносит раны снова и снова, специально давит в синяки, чтобы не забывать.       Ему страшно, что все погибшие ушли за стены напрасно. На его плечах тяжкий груз креста, который не поднять больше никому, и ему он не по зубам тоже, но он упрямец.       — Что мне делать после того, как я его убью? — повторяет он чуть громче, приоткрывая перед единственным оставшимся рядом человеком душу.       Ханджи нащупывает сквозь тонкое покрывало его руку и стискивает её, непривычную, без двух пальцев.       — Жить, — она коротко скашивает взгляд в сторону, обводит глазами непроглядную темноту. — Ради них. Они будут делать это вместе с тобой, пока у тебя есть время.       — Я бы отдал им его, — совсем неслышно шелестит Леви, и это правда.       — О, коротыш, — она качает головой, — я знаю.       Она о них помнит тоже, взывает каждую секунду, умоляя простить и подождать. Несмотря на всё, несмотря на то, что она учёная, а не мечтательница, она не запрещает себе верить в то, что они рядом. Не запрещает себе думать, будто чувствует их присутствие. Будто прямо сейчас они сидят там, по границе тьмы и света, и слушают их разговор, низко склонив головы в горьком смирении. Их роль сыграна, партия проиграна — или нет?       Все эти жертвы были во имя свободы, великого будущего, спасения человечества, загнанного в самый тесный и грязный угол.       Это то, что она говорит себе. Это то, что помогает ей поднять голову. Они знали, ради чего сложили крылья. Она не имеет права предать эту веру. Её долг пронести силу их надежды как можно дальше, доказать, что они сделали это не зря.       И Леви — он ведь такой же. Он чувствует себя так же, но только одного желает больше всего на Свете: чтобы Эрвин был здесь, а не там. Чтобы дал о себе знать, помог, поддержал. Ханджи не позволяет себе думать о том, что это она должна быть по ту сторону, а Эрвин — по эту, рядом с этим маленьким, непомерно сильным человеком, волю которого не сломить даже смерти, что отбирает у него близких одного за другим.       "Если я ему близка, — всматриваясь в плывущий туман в видном и единственном уцелевшем глазу Леви, она касается его щеки подушечками пальцев, — умру ли и я тоже? А если умру, означает ли это, что была близка?". Она не задаёт ему эти вопросы, ни один из них. Лишь костяшками зачёсывает пряди назад, за ухо, задевает мелкую щетину и прохладную кожу.       — Я тоже по ним тоскую, — эти слова ей приходится выдавливать. До сих пор сложно говорить об этом просто, вряд ли когда-то получится. Боль живёт внутри и разъедает грудину, жжётся где-то в органах. Порой кажется даже, что там вырос дополнительный, в котором эта скорбь и сидит. А потом она вспоминает, что у сердца четыре камеры, и ей становится до тошноты смешно.       Леви хочет сказать об одном из них, ушедших во тьму, но не говорит. Ханджи знает и так, как знает всё, что есть в её записях и мыслях. Вместо этого она накрывает его глаза ладонью и склоняется ближе, касается лба своим, на мгновение укрываясь от мира за только высохшими после быстрого купания волосами.       — Я знаю, что ты хочешь его обратно себе, — она шепчет, потому что о таком нельзя говорить вслух. Нельзя, чтобы услышал ещё кто-то, даже если кто-то этот мёртв, — я знаю, что тебе не хватает его. Я знаю, как тебе больно, как сильно ты его лю-       — Замолкни, — он обрывает её так резко, что ощущается ударом плети по обнажённой коже. Он старается казаться сильным и нерушимым, и это сработало бы, но Ханджи слышит резко сбившееся дыхание, чувствует слабую дрожь, бегущую по его телу. Он на грани — ещё чуть-чуть, и взорвётся. — И сделай уже это, четырёхглазая.       — Это?       — Ты знаешь.       Слабая улыбка растягивается по её губам. Она подцепляет край покрывала и спускает его, раскрывает Леви и принимается за пуговицы рубашки. Шейный платок, сложенный, обгоревший, лежит рядом, но кажется, будто больше не имеет значения.       Под рубашкой тело Леви укрыто синяками и ссадинами, и Ханджи хочет исследовать их, но неожиданно крепкая хватка здоровой руки у неё на запястье останавливает.       — Давай без этого, — предупреждает Леви, а под его ледяным взглядом ей почему-то не холодно. Но она слушается, прекращая игру с пуговицами. "Это лишнее", — виснет в воздухе. Ханджи понимает. Она не против.       Между ними нет ни любви, ни хотя бы просто симпатии, но есть взаимная потребность прямо сейчас. Она может помочь ему, а он — ей, даже ничего не делая. Он слишком слаб, чтобы ответить, но ей и не нужно. Член у неё в руке вялый, однако она не видит в этом проблемы или ещё чего-то. Леви, в конце концов, не любит нежности и когда с ним слишком долго играют.       — Закрой глаза, — говорит Ханджи, и сама тут же накрывает их ладонью. Леви не сопротивляется, он разводит ноги чуть шире, давая ей больше пространства. — Представь е-       — Нет.       — Почему?       Ей искренне интересно, а он мнётся немного, прежде чем всё же ответить:       — Я не хочу обманывать ни себя, ни тебя.       — О. А я-то уж подумала, что ты мне так намекаешь, что я не смогу сделать тебе хорошо, как он, — она ухмыляется, хотя ей ни капли не весело. Она трогает его между ногами, давит на мягкое местечко за яйцами, в горячее кольцо мышц, напряжённое, неподатливое без смазки. Её руки сухие, и неплохо было бы их увлажнить. Но Леви не этого хочет.       — И это тоже.       Она усмехается более открыто и проникает внутрь сквозь сопротивление мышц по первую костяшку, разрабатывает неумолимо. Медленно, но верно, всё же погружается глубже, вслушивается в тяжелеющее дыхание мужчины, который хочет совсем не её.       Она знает, как сделать приятно человеку любого пола, знает, где в телах мужчин заложены особенные точки, заставляющие их скулить. У неё было достаточно времени попрактиковать свои умения, набить руку. И не раз один определённый мужчина не мог свести ног перед ней, не мог не звать её имя снова и снова, точно молитву к богам, которым никогда не было до смертных дела. Ей до него — было.       Ханджи двигает рукой неспешно, с каждым новым скольжением внутрь усиливает давление, погружаясь глубже. Леви бессильно откидывает голову назад, разводит колени чуть шире, насколько позволяют штаны, обнимающие поперёк тощих бёдер, увитых синяками от ремней упм.       Неважно, кто это делает с ним. Леви любит боль, и он принимает её, как единственно верную, единственно правильную, даже если заслуживает совершенно другого.       — Давай я смажу? — Ханджи не хочет быть той, чьими руками он будет наказан. Но он же двигает головой, отрицая любые поблажки, и резко выдыхает носом, упрямый, независимый и зависящий одновременно.       — 'сё хорошо.       А Ханджи не остаётся ничего иного: она проникает дальше, на этот раз до тех пор, пока не оказывается внутри по самые костяшки. И Леви — он принимает это, боль и наполненность, чувство чужого присутствия вместо того, чьего бы хотел. Эрвину не вернуться, они оба понимают это. И лить по ушедшим слёзы не имеет смысла, да и слёз-то уже нет. Ханджи старается не думать над этим.       Она ощущает горечь на языке, стоит только посмотреть на то, как Леви подставляется. Привычно ли ему такое, или сейчас он просто не хочет притворяться, но он позволяет ей это. Сам подаётся навстречу, насаживается сильнее, и ей приходится убрать руку с его лица, только чтобы положить её на низ его живота.       — Давай без лишних движений, — предупреждает она. — Ты слишком слаб, ещё и раны откроются.       И тут же сгибает пальцы, из-за чего мужчина стонет громче, запрокидывая голову. Под челюстью у него бьётся жила, а в свете догорающего костра Ханджи видит, как дёргает кадык. Леви намок, ему жарко, а вместе с тем холодно, и выдыхает он судорожно, приоткрыв рот. У него слегка пухловатые губы, пересушенные и укрытые трещинами, которые кровоточат от того, что он кусает сам себя. Острый язык едва уловимо мелькает между ними, бесполезно смачивая.       У Ханджи во рту пересыхает от этой странной, болезненной красоты.       — Могу я, — пробует она, вонзая кончики пальцев ему в простату. Леви выгибается, но второй рукой она придавливает его обратно к лежанке, не давая ему, отбирая у него эту свободу. — Могу я поцеловать?..       — Н-не… — он открывает глаз только затем, чтобы метнуть в неё стрелой предупреждающий взгляд. — Не увлекайся.       А она вдруг улыбается, чувствуя облегчение, которого не должна чувствовать.       — Так точно.       На вкус Леви всё равно что соль, пыль и пепел. Вот так, думает она, должна чувствоваться боль человека, потерявшего всё и держащегося на обещании тому, кого потерял тоже. Такой вкус у надежды, которой больше нет. Такая же ли она сама?       Ханджи целует его, мужчину, которого не любит, и который не любит её в ответ. Их языки сплетаются, становится тяжело концентрироваться. Она чувствует давление воротничка на горле и чужой ладони на затылке, а распробовав, не противится, поддаётся, углубляя поцелуй.       Ханджи обнимает его нижнюю челюсть ладонью, на короткое мгновение убирая руку с живота, только чтобы надавить подушечкой большого пальца на его подбородок, прямо в ямочку. Леви послушно — боже, он и правда такой послушный и открытый для неё — открывает рот шире, поддаётся давлению пальцев, выполняет немую просьбу. Даёт скользнуть языком дальше, замирает, позволяя вылизывать свой рот, позволяя трахать себя в него.       Это кружит голову, его покорность, вверенная ей власть. Ханджи целует его глубже, целует вкусно, продолжая брать этого невыносимого мужчину пальцами посреди леса, ночью, что обещает сберечь их. Леви хрипло постанывает ей в рот, подставляясь, открываясь больше. Он такой уязвимый, такой чувственный и чувствительный. Его член уже полностью стоит и сочится густыми каплями на подрагивающий от сбитого дыхания живот, мышцы натягиваются под разгорячённой кожей.       Ханджи не знает, как можно причинить ему боль. Как боги могут быть настолько жестокими, чтобы рвать его сердце в клочья и топтаться по переломанным костям, танцевать на пепле его веры — не в них. Не знает, как он может держаться, когда не держат ноги, когда в крыльях больше нет сил.       Но он держится, а она берёт с него пример.       Ханджи прижимается губами к его подбородку, к эластичной двубрюшной мышце под, к острому кадыку. Пульс его сердцебиения пляшет у неё на языке, когда она давит им на жилу — будь тут прокол, кровь бы залила ей рот. Столько жизни, сколько в нём одном, ни в ком больше нет.       Поддаваясь собственным демонам и желаниям, тлеющим вместе с догорающим костром, Леви выставляет шею ей навстречу бесстрашно и самозабвенно, полностью отдаваясь в её руки.       — Сильнее, — только и просит он. И она слушается.       От давления пальцев на точку внутри он задыхается, ловит воздух урывками, скомканным клочками, давится. Его голос срывается в открытые стоны, ломается; он хрипит и сипит, но Леви не пытается сдерживаться — стонет без стеснения, не преувеличивая своего чисто физического удовольствия, воет раненым зверем. Смотря на него, Ханджи понимает, как Эрвин утонул в нём. И ей больнее от этого — за него. За них обоих.       Она оставляет несколько не сильно заметных укусов на острой ключице мужчины, героя человечества, друга, открывшегося для неё в таком состоянии. От его доверия ей у неё дрожат руки, но она работает ими умело, точно со знанием дела. И знание это вырывает из горла Леви срывающийся долгий стон, стоит протащить по стенкам сжимающегося прохода костяшками пальцев.       Он начинает вскидывать бёдра, но Ханджи снова прижимает его к земле рукой, давит на низ живота, ловит жар его кожи и дрожь мышц мозолистой ладонью. Повинуясь порыву, она сгибает пальцы, царапая ногтями поперёк дорожки волос, и Леви шипит, вонзившись в её запястье пальцами, но не отталкивает.       "Ты такой красивый, такой дикий", — хочет сказать Ханджи. Но не говорит. Вместо этого утыкается ему в шею носом, вдыхая запах его особый запах, индивидуальный; запах его пота и крови, чего-то металлического, ассоциирующегося с остротой лезвия, что способно прорезать всё, что угодно. Запах опасности и свободы, запах полёта.       Леви обнимает заднюю сторону её шеи трёхпалой ладонью, притягивая к себе. Когда он стонет, она слышит эти звуки в самом горле.       — Я сейчас кончу, — судорожным шёпотом предупреждает он, а она не останавливается, только ускоряется, усиливает давление, чередуя с нежными, ласковыми, едва заметными поглаживаниями изнутри. Мышцы сжимаются вокруг её пальцев жадно и требовательно, в нетерпении подрагивают.       Этого хватает — не нужно даже трогать член. Леви кончает молча, без слов, с коротким шумным выдохом, устремившимся в небеса. Ханджи успевает увидеть, как блестят в рыжем пламени мокрые дорожки у него на виске.       Они не говорят об этом, когда Ханджи убирает ладонь с его живота, избегая капель семени у него на коже. Не говорят, когда она вынимает пальцы, оставляя ненадолго только один внутри, чтобы пустота не была слишком ощутимой и шокирующей. Она успокаивающе поглаживает Леви по волосам, перебирает чернильно-чёрные пряди, ласково пробегается по бритому виску, стирая слёзы между делом. И об этом они тоже не говорят.       Ханджи вытирает его обрывками смоченной ткани, застёгивает и укрывает. Она помогает ему сесть, и едят они тоже в тишине, глядя каждый в свою миску. Этой ночью вода на вкус кажется горчащей. За тишиной успокоившегося сердца Ханджи кажется, что она слышит слишком многое, но не уверена, что имеет на это право.       И только когда она ложится рядом, заложив руки за голову, Леви наконец-то подаёт голос:       — Думаешь, они ждут нас? — тихо, слабо, совсем разбито. Ей от этого больно, она сглатывает, но всё равно пытается улыбнуться.       — Думаю, да, — отвечает честно. — Ждут, но не торопят. У них теперь много времени, спешить некуда.       А потом она слышит то самое, о чём спрашивает себя сама:       — Им было страшно?       И не знает, как ответить на это. Она хочет сказать, что нет, хочет верить в это, но не верит. Есть мгновение перед смертью, когда любая боль отступает, но есть и то, когда она невыносима. Ханджи хочет соврать им обоим, что боль прошла быстро. Хочет. Но не может.       Леви понимает.       Он был тем, у кого на руках погиб тот, ради кого он прошёл весь этот путь, вместе с кем он делал каждый шаг. У Эрвина были широкие плечи, и, может, он прятал за ними Леви от ненависти и слишком злых ветров. Может, Леви зол на него сейчас за это, зол на себя за то, что отпустил его на смерть; за то, что, когда у него был шанс, он не сделал так, как велело сердце.       Эрвин умирал долго и болезненно. Он наверняка успел увидеть достаточно перед тем, как тело отпустило его. К моменту, когда он стал легче на 22 грамма, Леви успел прожить всё это с ним. А сейчас он один тянет на себе боль и злость, тяжесть обещания, данного тому, кто ждёт его по ту сторону.       Ханджи вздыхает и толкает Леви в бок. Она игнорирует его недовольное ворчание, игнорирует матерные словечки и проклятия, пока обвивает его обеими руками, прижимаясь к его спине.       — Что ты, по-твоему, делаешь? — Леви звучит угрожающе: это ровный, слегка надрывный тон, знакомый каждому кадету разведкорпуса, каждому капитану и генералу, кому довелось видеть его злым. Но из-за першения в горле голос его становится сиплым, сдавленным, и Ханджи притирается к его плечу щекой.       — Не ворчи, зловредный коротышка, — фырчит она, обнимая его крепче. — Ты жаловался, что тебе холодно, я исправляю это вопиющее недоразумение. Замолчи и хотя бы притворись, что благодарен.       — Я тебе не какой-то там Моблит, очкастая.       Леви недоволен, но то, что он не вырывается, а лишь тянет гласные, а потом всё же устало выдыхает, намекает на то, что он не против. Ханджи не думает об этом. Но думает о том, какие у этого мужчины узкие плечи, и как жаль, что на них свалилась такая миссия. Вся надежда человечества на спасение и счастливую, долгую, светлую жизнь не в загоне держится на хребте этого человека, воина, солдата, вылитого из олова и стали, что не плавится.       — Вот потому, что ты ворчишь, ты и не растёшь больше, — лениво парирует она, игнорируя собственную боль. Это не имеет значения. Они встретятся там рано или поздно. — Но ты и правда не он, тут ты прав.       "А я не Эрвин, но ты это тоже прекрасно знаешь". Оба они любят тех, кто погибли, чтобы они могли исполнить долг. Чтобы увидели будущее, ради которого те легли костьми.       Мышцы чужого тела расслабляются под её руками, напротив груди и живота, и постепенно тепло проникает в них, согревает его. Леви дышит ровно, изредка сбиваясь, а Ханджи улавливает те моменты, когда сердце под её ладонью бьётся особенно тяжело. Она знает, что не способна заменить ему его — она и не пытается. Это нечестно по отношению и к нему, и к Эрвину, и к Моблиту, по которому её сердце плачет не меньше.       Но если она может помочь Леви хоть немного, унять боль хотя бы ненадолго, она хочет этого. Хочет сберечь этого противного свартальва.       — Скажи, — Ханджи придвигается ближе ещё совсем чуть-чуть, пока не прижимается к его шее щекой, — как он обнимал тебя?       — Ханджи, — так много боли в этом голосе, и она резонирует у неё внутри звонко и остро, — зачем тебе это? Ты не-       — Я знаю, что мы с ним не одно и то же, — поспешно объясняет она, — но вдруг тебе станет полегче. Я не против, если ты будешь представлять его.       — От тебя несёт.       — Ты тоже не розами пахнешь, не скули, — она коротко рычит, но злобы в ней нет, только усталость, бессильное смирение. Она понижает голос до шёпота. — Если тебе это поможет почувствовать себя лучше, то я...       Леви выдыхает, и мелкая дрожь, которую Ханджи не чувствовала до этого, стихает. Она чуть не стонет от тоскливой горечи, когда Леви сам придвигается к ней ближе, когда берёт её руку и прижимает к животу, а вторую притесняет ближе к сердцу. Он не убирает ладоней с её, и она чувствует шершавую текстуру бинтов, обнимающих его правую кисть.       Он такой маленький, она не перестаёт поражаться этому. Прижимаясь к нему сзади большой ложкой, она чувствует изломы его костей, цепочку позвоночника, гибкие рёбра и жилистые мышцы, моментально натягивающиеся при любом шорохе. От него пахнет ненавистью к себе, и она ломает его, но он держится.       "Ты такой сильный", — не говорит Ханджи. И ещё: "Не смей умирать, пока не освободишься". Она глотает эти слова, как яд.       — Спасибо, — доносится до неё среди окутавшей их тишины. Дыхание Леви ровное, он тёплый и живой. Она обнимает его крепче, утыкаясь за ухом носом.       — Обращайся, — отсмеивается она так же тихо. Она рада, что лежит у него за спиной, ведь так он не видит, как она крошится. Не видит, как горячие слёзы крадут обзор, смазывая ту острую грань между реальностью и её отсутствием.       Ханджи не плачет — в ней нет сил на то, чтобы оплакивать погибших и, она верит, ждущих. Верит, что они видят их и чувствуют то, насколько здесь плохо без них.       Она успокаивается довольно быстро, поддаваясь утешающим, едва ощутимым поглаживаниям чужих пальцев по её костяшкам. Леви касается подобно ветру, будто стесняется или не хочет, чтобы она знала об этом, и она ценит его заботу о ней. Она ценит, что ему не плевать на неё, и что он о ней тоже волнуется.       Ханджи благодарно целует его в затылок, так же почти не касаясь волос губами. Леви коротко сжимает её запястье большим и безымянным пальцами, а потом ослабляет хватку, но не отпускает её. Ханджи зарывается носом в шею чуть выше воротника его рубашки.       Завтрашний день может быть в её жизни последним. Но сейчас она прижимается грудью к чужим лопаткам, а носом прямо под короткими волосками у Леви на затылке. Под ладонью бьётся его сердце, что не собирается останавливаться, пока его роль здесь не будет доиграна.       Она ему верит.       Костёр незаметно догорает.